Бездомность Андрея и Анны, ничейность их в этом мире, поделённом на ячейки оконными рамами, заключалась в отсутствии у них собственного ключа. Нет, не просто ключа, а такого, поворотом которого могли бы они отомкнуть свою дверь и закрыться от всех остальных. Мне трудно поверить, что даже те двери, которые им удавалось поставить между собой и другими людьми, не закрывались на ключ, не давали надежды на скромный обрывок пространства, куда бы никто не посмел.
У них были другие ключи: целые связки ключей; у каждого своя. Эти связки не были связаны с ними: с Андреем и с Анной. Они были навязаны им другими людьми, открывали другие двери, но за эти двери им вместе было нельзя. Анна с Андреем говорили об этих других дверях редко, потому, что их можно было открыть ключом и закрыть на ключ – а это именно то, чего не хватало Андрею и Анне.. Зачем говорить о грустном? Зачем вспоминать о других дверях? Андрей и Анна делали вид, что всё это не имеет значения, и что их злоключения без ключа совсем не так уж страшны.
Судорожно, суетливо, дрожа они касались друг друга телами. Их близость была неуютна и порой неуклюжа, но именно так и случается с истинной близостью, и тот, кто испытал эту дрожь, помнит её всегда. Они делали это там, где придётся, подчиняясь только своим желаниям, открывая незапертые двери чужих лестниц. Наружная дверь подъезда могла открыться в любую минуту, а внутренние двери, закрытые на ключ, казалось, подсматривали за ними астигматичными зрачками глазков.
Её левый замшевый сапожок был снят осторожно, но с той же дрожью. Её гладкая лёгкая нога оставалась обнажённой, пока они держали друг друга руками близко – так близко, что связки чужих ключей в их карманах неприятно ощущались телами, вжимаясь в них.
Они вживались друг в друга жадно: с каждым движением всё безумнее казалась им даже сама возможность, само предположение, что они могут снова разойтись по разные стороны города – к запирающимся дверям, ключи от которых – колючие и чужие – оттопыривали их карманы.
Ладони Анны были бережны. Объятия безбрежны. Губы нежны. Её серая шапка спадала назад и сжимала тесёмкой горло. Пальцы Андрея были сначала холодными, и она вздрагивала от их прикосновения, как в детстве, когда морозный доктор приходил к ней домой потрогать её грудь холодным кружочком стетоскопа.
Однажды шёпотом по телефону Анна сказала Андрею: "Андрей. Твоему первенцу не повезло. Ему нельзя жить". В доме с закрытой дверью у Анны уже была дочка, и дочке было три года. Отец этой дочки был милым, уставшим на вид человеком, и все они – папа и дочка доверчиво ждали Анну к накрытому к чаю столу.
Знаешь ли ты, как скучают люди по своим нерождённым детям? Закрыв глаза, они видят их лица – белые, как бумага – ведь им, нерождённым детям, не дали наполниться кровью. Их не было никогда.
Андрей и Анна спустились к самой воде. Река, замешанная на болотной гуще и схваченная гордым имперским гранитом – эта царевна-лягушка, выскочка, незаметная чёрточка на округлой большой планете, медленно катилась к мелкому и плешивому заливу.
С непомерным гонором, окружённая серым, чопорным, холодным городом – таким же выскочкой и проходимцем, как и она сама, плескалась эта вода у самых ног Анны и Андрея.
Помнишь ли ты этот запах? Запах вдовства и сиротства.
Чья-то лодка была на цепи; ржавые уключины были пусты. Андрей и Анна сели в лодку, и Анна заплакала. Он обнял её плечи – почему-то немного брезгливо: её волосы пахли больнично и круги обводили глаза. И тогда неожиданно, странно, он достал из кармана связку ключей и забросил её далеко-далеко. Ключи окунулись в воду, беззвучно ушли на дно. Тогда, пошарив в кармане плаща, и Анна достала свою связку, и тоже бросила в воду – правда не так далеко и не так эффектно, как это сделал Андрей.
И в эту минуту казалось, что будут ещё и двери, и собственные ключи, и, в сущности, всё неплохо – и, видимо, надо жить.
Такими я их и запомнил: в прикованной к берегу лодке (с пустыми кругами уключин), совсем без ключей в карманах, сидящих плечом к плечу.