ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ.
Предисловие автора.
Говорят, что в жизни любого человека бывает только одна настоящая любовь. Я имею в виду любовь между мужчиной и женщиной, или между мальчиком и девочкой. Она редко бывает взаимной, она приносит муки и страдания, но она та самая, беззаветная и всепоглощающая, готовая на любые жертвы, но главное искренняя и доверчивая, как и само детство или юность.
Не знаю, возможно, что это и так! Та история, которую я хочу рассказать вам, уважаемые читатели, может и подтвердить и опровергнуть это. Сама эта история настолько противоречива, а может быть, кому-то даже покажется и неправдоподобной, что ничего не может ни доказать, ни подтвердить. Потому, что все зависит от того, как на все это посмотреть. Все зависит от того, как каждый из нас понимает такие понятия как верность, честность, порядочность, и как каждый из нас понимает вообще слово любовь.
Я хочу именно на это обратить ваше внимание потому, что раз уже неоднократно доказано, что человек таит в себе целую Вселенную, или сам является Вселенной, то его отличия от другого человека такие же, как у одной Вселенной от другой. Это значит, что системы координат, от которых идет отсчет понятий и сами понятия, про которые я говорю, должны быть в разных «Вселенных» разные. Не может быть в одной Вселенной такие же точно законы физики, как в другой, пусть даже подобной. В каждой Вселенной, а значит, для каждого человека должны действовать свои собственные представления о добре и зле, о любви и ненависти, о порядочности или приличиях. Может быть, эти понятия в связи с тем, что все мы все-таки люди, не будут отличаться так кардинально, а может быть и будут потому, что нельзя познать Вселенную до конца в течение одной человеческой жизни, а значит нельзя до конца познать ни одного человека. Потому, что бесконечность, может быть познана только в бесконечном отрезке времени, а для обыкновенной человеческой жизни это пока что звучит как банальное слово «никогда».
Впрочем, если смотреть на это проще, то люди и до сих пор спорят о любви, и не могут найти и разгадать ее загадки. Одни считают любовь чем-то возвышенным, а другие относятся к этому с чисто физиологической точки зрения. Но все же, большинство людей понимают под любовью что-то среднее между этими двумя полярными понятиями. Но заметьте, что между этими полярными понятиями может уместиться миллион или миллиард разных понятий о любви, о добре и зле, и о порядочности, которые будут больше тяготеть к одному или к другому противоположному полюсу. А многие могут сказать, что это неотъемлемый и тесно переплетающийся симбиоз этих понятий и займут точку зрения, которая, по их мнению, будет находиться точно посредине между полярными понятиями духовного и физиологического влечения. Другие скажут, что любовь и секс понятия неотделимые, но в тоже время, могут существовать как совместно, так и отдельно друг от друга. Да разве можно передать все точки зрения людей на этот счет?
Я хочу рассказать вам всего лишь одну из миллиарда историй о любви, одну из миллиарда понятий о любви, но очень надеюсь, что каждый, кто прочтет о ней, найдет в этой истории что-то, что касается его лично.
И так про любовь, и не только…
ЧАСТЬ 1.
ЗНАЧЕНИЕ ОДНОГО ДНЯ.
1.
Виль глянул мельком на наручные часы, было без десяти десять. Черноту почти по-зимнему ранней ночи освещали яркие фонари проспекта, а сам проспект, бесснежный и непривычно черный в такой мороз, шумел гулом машин толпящихся на ближайшем перекрестке, грохотом трамвайных вагонов и завыванием вечно куда-то спешащих маршрутных «Газелей».
Виль привычно обходя встречных редких прохожих, свернул в знакомый проход между темнеющим ларьком «Роспечати» и торцом старой пятиэтажки, с высокими этажами и белеющей лепниной карниза послевоенной моды на уровне третьего этажа. Как и двадцать пять лет назад здание было выкрашено в тот же рыже-оранжевый цвет, и казалось, что его совсем не меняет время.
Свернув за угол, он сразу оказался в знакомом узком дворе этого П-образного дома. Соседняя грязно-зеленая пятиэтажка, сейчас в ночи смотрящаяся черной стеной с множеством светящихся окон, вплотную подпирала задний двор старого здания огороженного широким деревянным забором палисадника, была более позднего времени постройки и поэтому выглядела более низкой по сравнению с П-образным домом. Узкий проезд между забором палисадника и старым домом был перекрыт шлагбаумом, и Виль чуть помедлив, быстро нырнул под эту массивную металлическую трубу, окрашенную в черно-белые полосы, как жезл «гаишника».
В этом году, как впрочем, и все последние годы, снег, несмотря на приближение декабря все еще не выпал. Грязно-пыльный асфальт двора был покрыт кое-где промерзшими насквозь бывшими лужами-ледышками. Сам двор слабо освещался двумя фонарями, дуги которых были приделаны прямо между окнами здания на уровне второго этажа. Да еще тускло светилась лампочка дежурного освещения перед задней дверью Военкомата.
Тогда, двадцать пять лет назад, этот вход был не задним, а парадным и единственным входом в Военный комиссариат их района. И двор не был тогда с обеих сторон перегорожен шлагбаумами, а на проводы призывников этот двор был забит битком провожающим народом. Народ галдел, орал песни, смеялся и плакал, пел и играл на гармонях и гитарах, и конечно тут же распивал водку и вино из-под полы, отворачиваясь от мелькающих военных шинелей, а также, не скрываясь, прямо «из горла». И звон гитарных струн перебивался музыкой из переносных магнитофонов, а трели гармоней глушили визгливые бабьи голоса, залихватски – четко сыпящие матерные частушки или с пьяной медлительностью выводящие тягучие грустные песни.
«Интересно, - подумал Виль – как сейчас провожают в армию? Конечно нет уже того что было. Многое изменилось, прошло много лет. Уже нет той страны, в Вооруженные силы которой, уходили мы тогда, и вместе со страной изменились и люди тоже. Мои ровесники сейчас должны провожать своих сыновей в армию, но никто из них точно не играет, ни на гармони, ни на гитаре в таких случаях, да, наверное, и вообще не играет. Не играет так, как играли когда-то их отцы, дядьки и старшие братья. И женщины, которые были тогда совсем молоденькими девчатами, конечно, не будут на проводах сыновей и племянников петь частушки, даже если и выпьют по такому случаю чуть лишнего. И вообще, будут ли они сегодня петь что-то?
Может быть, и будут дома, а здесь на улице не знаю. И совсем не потому, что не умеют, или не хотят, просто сейчас не принято петь, если нет «караоке», если это людная улица или вообще людное место. Сейчас поют только в ресторанах, барах, на корпоративных вечеринках, на свадьбах, но уже не под гитару или гармонь. Это уже не модно, и никто не играет на музыкальных инструментах, а если и играет, то уже не те песни, которые поют сейчас. Да и можно ли назвать песнями то, что сейчас поют по телевизору?».
Да, за четверть века все изменилось. Страна, улицы, техника, транспорт, деньги, достаток. А значит, изменились и люди тоже. Их привычки, их развлечения, их понятия об отдыхе и веселье, и их понятие об армии в том числе. И сама армия изменилась так, что чуть не развалилась совсем, но теперь вот опять меняется и становится похожей на прежнюю, ту, что была в другой стране. И школьники уже с младших классов ходят с гордостью в кадетские классы, и молодежь занимается военно-поисковым делом. И его сын, который еще не служил в армии из-за отсрочки, уехал два месяца назад с таким отрядом куда-то на Псковщину. И Виль был рад, что он позвонил ему попрощаться. И Виль обрадованный его звонком все задавал вопросы и всем интересовался, а сын разговаривал с ним так, будто они расстались только вчера, и будто бы не было четырех лет разлуки с редкими короткими встречами.
«Да, и в военные училища опять, как и во времена нашей молодости уже больше желающих, чем того требуется. Все перевернулось с ног на голову, а теперь по не многу опять становится на ноги…».
Виль неторопливо дошел до конца двора и уперся в другой шлагбаум.
«Зачем я вот уже второй год подряд прихожу сюда в этот день?» - продолжал размышлять Виль, опершись о полосатую трубу. Зачем его память упрямо восстанавливает тот день проводов в армию и тревожит тени прошлого, и оживляет лица тех, многих из которых уже давно нет в живых?
Улыбающийся отец, молодой и веселый дядя Леша, брат отца, и мама…
Конечно, мама! Воспоминания о ней всегда тревожат его. Он помнит ее в тот день молодой и прекрасной, с грустными глазами и печальной улыбкой. Такую спокойную, необычайно тихую и неразговорчивую. И ее последние слова в тот момент, когда тощий высокий прапорщик уже громко прокричал: «Строится!».
- Пиши сынок, - шептала она, обдавая его лицо морозным паром, обняв его крепко за талию и прижавшись головой в пуховом платке к его груди – Мы тебя с Ингой дождемся…
Виль дошел до середины двора и прислонился спиной к деревянному забору палисадника. Отсюда хорошо был виден весь слабо освещенный двор, и оба шлагбаума в его концах, и низкое крыльцо перед задним входом в Военкомат. Он вдруг вспомнил, что год назад, когда он пришел на этот двор в этот же день и в это же время в первый раз за многие годы, он так же стоял посреди двора, но только не прижимался к забору, а стоял посредине, под светом ламп. Тогда задняя дверь военкомата неожиданно для него открылась, и во дворе появился человек в военной камуфляжной форме. Это был толи охранник, толи дежурный офицер, в руках которого была резиновая дубинка. Вначале Виль не понял, кто это и не расслышал его мысли, а потом понял, что это просто охранник, и что он спокоен, и не агрессивен. Тот поинтересовался издали, что Виль здесь делает в такое позднее время и смотрел на него подозрительно. Тогда ему пришлось оправдываться, прикидываясь простачком, говорить, что он назначил здесь встречу своему товарищу, и что ему пора уходить так, как время встречи уже прошло, а товарищ так и не пришел.
- Хмы! – удивленно буркнул человек с дубинкой – А почему Вы назначили своему товарищу встречу здесь? Здесь не положено…
«Я сказал товарищу, - улыбаясь, вспоминал Виль – Товарищу!»
Товарища звали Инга! И тогда, двадцать пять лет назад, этот товарищ, был для Виля самым дорогим и самым любимым.
На его проводах в армию Инга сидела вместе с их одноклассницами Светкой Каленовой и Маринкой Легковой и пила вино, и весело, вместе со всеми, пела под гармонь, на которой лихо, даже залихватски, играл дядя Леша. А Виль думал, что все его друзья-товарищи уже служат, и лучший друг Васька уже прислал ему уже несколько писем, и что он успел проводить их всех, а на его проводах только одни девчонки. И когда он стряхивал с себя задумчивость и грусть, ему казалось, что Инга совсем не смотрит на него. Но потом, здесь, на этом стылом и засыпанном тогда глубоким снегом дворе Военкомата, она жалась к нему все ближе, и держала, то за руку, то за полу телогрейки. И ему уже не надо было, как дома или по пути сюда искать ее в толпе провожающих, и ловить ее взгляд, когда она с кем-то громко разговаривала.
И он успокоился, чувствуя ее тревогу, и скрытые слезы в каждом сказанном слове, и прижимал Ингу к себе открыто, а она все что-то говорила и терла ему щеки ладошками в мягких пуховых варежках…
Четыре года назад, после внезапной смерти жены, после всех переживаний и неладов на работе, после горьких и раздражительных объяснений с почти взрослым шестнадцатилетним сыном, который горячился постоянно и пытался обвинить в смерти матери его, он ушел в отставку и приехал в свой родной городок. И когда все передряги с переездом были закончены, и он устроился в родительской квартире, то ночами ходил по комнатам, курил и вдыхал воздух родного жилища. Жилища, в котором никто давно не жил, и воздух этот и чернота бессонных ночей стали опять рождать в его мозгу воспоминания, которые кажется уже давно, и навсегда были забыты. В одну из таких ночей, когда ветер особенно тоскливо завывал за окнами и мотал бельевые веревки на балконе, будто стучался в дверь, Виль неожиданно вспомнил и этот двор, и обветренные горячие губы Инги, и иней, дрожащий на ее ресницах, и те слова, что он сказал ей тогда на прощание…
Его забирали в армию 27 ноября 1982 года. В их городке бушевала зима, и улицы и площади были завалены снегом, который падал несколько дней, не переставая, и его не успевали разгребать и убирать ни люди, ни техника. А голые еще кажется совсем недавно деревья, стояли облепленные наледью от прошедшего неделю назад дождя, и засыпанные сверху снегом, как мохнатые чудесно искрящиеся образы с красивых картинок. При порывах ветра ветки деревьев звенели и вместе со снегом с них осыпались мелкие осколки льда.
Когда вся процессия, провожающая Виля, влилась в толпу, заполнившую узкий двор Военкомата, снег опять пошел крупными хлопьями. И опустившаяся ранняя ночь, чуть подсвечивалась светом тусклых фонарей, которые слабо освещали двор и людей, и стены домов, покрытые падающим снегом, как огромной белой бархатистой сетью, которую иногда выхватывал из тьмы блеклый свет. Люди в полутьме были похожи на бодро отплясывающих или просто шагающих или топчущихся на месте снеговиков.
В середине двора, на маленькой площадке, где народ расступился и образовал плотный круг из-за тесноты скопления, танцевали под медленный тягучий блюз несколько пар, к которым присоединились и Виль с Ингой. Музыка лилась откуда-то еле слышно, видимо из динамиков маленького магнитофона. Пары двигались медленно, и из-за того что были одеты по-зимнему тепло, и потому, что ноги увязали в растоптанном снегу почти по щиколотку. Со стороны, наверное, это движение совсем не казалось танцами, скорее это походило на попарное топтание в неглубоком снегу, под плохо слышную музыку, которую перебивали звуки гармоней и крики, и шум толпы.
Инга беззвучно плакала, а Виль осторожно целовал ее губы, и соленые холодные щеки, и она в ответ целовала его. И от слез Инги, и от предстоящего расставания, и от пляшущих где-то рядом отца и подруг-однокласниц под гармонь дяди Леши, и от застывшей чуть в стороне фигуры матери, которую обнимала ее подруга тетя Галя, на душе у Виля было тоскливо и также сумрачно, как на этом узком заполненном народом дворе. И ему почему-то хотелось, чтобы все быстрей закончилось. И в тоже время ему не хотелось, ему до слез не хотелось оставлять здесь Ингу одну.
- Ты пиши, - просила Инга всхлипывая – Пиши, как только сможешь, а я буду отвечать тебе на каждое твое письмо.
- Ты ведь не забудешь меня? – спрашивал он уже в который раз.
И она в который раз отвечала ему с возмущением, сквозь по-детски частые всхлипы: «Ну, как ты можешь так говорить? О чем ты думаешь? Как я могу? Как я смогу?»
- Знаешь, - сказал он тогда тихо, прижимая ее лицо к своему – если мы потеряемся… Ну, мало ли что! Я буду ждать тебя каждый год здесь, на этом месте в этот день двадцать седьмого ноября в десять часов вечера. В это же время что сейчас! Хорошо!
- Глупый! – смеялась Инга сквозь слезы – Как мы можем потеряться в нашем городке? В этом городке, где мы знаем почти все улицы и все переулки, где даже все собаки знакомы между собой? Это же не Москва и не Токио…
- Да! – подражая Остапу Бендеру, Виль перевел все в шутку – Это не Рио-де-Жанейро!
- Однако, - уже печально добавил он – Мой отец говорит, что пьяный может и в луже утонуть, а значит все возможно. Например, ты забудешь меня. Выйдешь замуж, и уедешь в другой город. А я каждый год буду приходить в этот двор, и ждать тебя…
Когда новоиспеченные солдаты уже сидели в автобусе, и тот яростно сигналя, двигался медленно сквозь окружившую его толпу, которая кричала, стучала по стеклам автобуса, и всячески бесновалась, окружив его плотным кольцом, Виль увидел Ингу еще раз. Она стояла далеко от автобуса, и видимо плакала, уткнувшись в мамин воротник пальто из чернобурки, а мама, прижимая Ингу одной рукой, и не видя его, сквозь запотевшие и прихваченные морозом стекла автобуса, просто махала рукой вослед. И они надолго потом так и запомнились Вилю, стоящие в обнимку: одна машет рукой, а другая, отвернувшись, плачет, на заснеженном дворе вдали от всех провожающих…
Письма от Инги он перестал получать через год, а мама написала, что она поступила в институт и уехала учиться в Оренбург. Но Виль еще полгода продолжал посылать письма на ее домашний адрес, надеясь, что родители перешлют его письма ей, и она ответит. Но через полгода, так и не получив ответа на десяток писем, он тоже перестал писать.
А потом Виль вернулся домой, и бежал по зимним улочкам городка, предвещая, как мама вскрикнет от радости, увидев его, прилетевшего без предупреждения. И все так и было, и друзья собрались у него вечером, и они были веселые и непривычно повзрослевшие, и все обнимали его и Васька был веселее всех, и он все что-то кричал и все подливал вино…
- Она здесь, - говорил Васька, когда они курили вдвоем под тусклой лампочкой, на лестничной площадке – Она в больнице. Они еще месяца три назад перевернулись на своем Жигуленке. Ее отец был за рулем и видимо заснул на ночной дороге совсем не далеко от города. Они все вместе ездили к Инге в Оренбург, чтобы забрать ее домой на осенние каникулы. Мать погибла, Эвелина сломала только руку, а Инга долго была в реанимации. Руки и ноги целы, и даже позвоночник не повредила, но определили перелом основания черепа и думали что конец. Но она выжила. Правда из больницы пока еще не вышла, но уже ходит сама, разговаривает и выглядит вполне, после того что случилось, конечно. Мы с Мариной пару раз были у нее в этом месяце, и она была такая уже веселая, все улыбается, наверное, боится, что ее начнут жалеть, и поэтому все пытается говорить сама, никому не дает рта раскрыть…
Васька присел на корточки и бросил окурок в пустую консервную банку.
- Она год не писала мне, - задумчиво сказал тогда Виль, хотя ему казалось, что думает он совсем не об этом потому, что перед глазами было заплаканное лицо Инги и засыпанный снегом двор военкомата.
- Я знаю, - кивнул лохматой головой Васька – мне Марина рассказывала, а ты вот ничего об этом не писал.
- А чего писать…?
- Ну, хотя бы для того, - тихо чуть подрагивающим от сдержанного волнения голосом перебил Виля Васька – чтобы я тебе объяснил, что у нее год назад родители были на грани развода. Письма к ней не попадали, а нашла она их всего за месяц до этой аварии. Эвелина передала ей их, когда сама случайно обнаружила в одном из ящиков комода…
- Это получается, - повышая голос, жестко сказал Виль – что я ей не писал. А мне хотелось бы знать: почему она мне не писала?
- Ну, знаешь! – возмутился Васька, и даже вскочил на ноги – Я тебе говорю, что у нее дома черти что было, а ты мне…
- Врачи что говорят? – угрюмо перебил его Виль.
- Жить будет, но учиться уже нет, – уклончиво, запинаясь, ответил Васька, и добавил тише - Сам увидишь!
И Виль увидел. В оговоренный день, уже за несколько дней до Нового года, он шел по узкой тропинке пробитой людским потоком по заваленному снегом двору к больнице Механического завода, и сердце его бешено колотилось. Ему казалось, что Васька, идущий впереди, шагает слишком медленно, а ладонь, в которой он сжимал сумку с мандаринами и еще чем-то приготовленным матерью, у него была потная и горячая.
Виль плохо спал прошедшую ночь, и сейчас был полон волнения, любви, и вновь вспыхивающей иногда обиды, и жалости к ней, и страха опять увидеть ее бездонные знакомые до боли глаза. И ему опят натерпелось увидеть эти глаза вопреки слову, данному себе еще там, в армии: никогда не подходить к ней, не искать с ней встречи, и отворачиваться, если случайно столкнутся когда-нибудь.
В больничном фойе, большом и просторном, заполненном и больными в пижамах и посетителями в пальто и шубах, было душно и даже жарко так, что Виль уже через несколько минут расстегнулся и стоял прижатый, толпящимися рядом людьми, к металлическим поручням. Поручни эти были ограждением вдоль большой стеклянной стены, сделанной так же, как в обычном в городке продуктовом магазине.
Стоять пришлось долго. Ждать пока Васька выстоит очередь к окошечку с надписью «Прием передач», откуда видимо и вызывали больных. Потом Васька о чем-то долго спорил с невидимой Вилю женщиной за окошком, и упрашивал ее, говорил, что они ненадолго. И даже после этого они с Васькой стояли еще долго, и попеременно бегали курить на воздух.
Инга появилась неожиданно, и Виль сразу увидел ее и узнал, хотя внешне она была почти неузнаваема. Худая, с желтой кожей обтягивающей лицо, Инга была коротко острижена, и кое-где отросшие вихры и заломы были какого-то пепельно-серого, а не каштанового цвета.
Там, далеко, в удушливой прокуренной казарме, Инга часто снилась Вилю с распущенными каштановыми волосами, веселой и громко смеющейся. Сейчас на ее одутловатом лице играла лишь жалкая улыбка, и радость была заметна, но она как-то таяла и в этой нелепой будто вымученной улыбке, в провале глубоко запавших глаз, как-будто обведенных уродующей лицо темной косметикой. Инга пробилась сквозь стоящих рядом людей и, поздоровавшись, продолжала улыбаться то Вилю, то Ваське, но заговорила только с Васькой. Она горбилась и зябко куталась в больничный просторный халат, под которым угадывались лишь острые углы плеч. Инга переминалась с ноги на ногу, и потупясь Виль смотрел на ее худые не естественно белые ноги и какие-то затрепанные кожаные тапочки, которые тоже были, видимо, велики ей, как и больничный халат, и ей приходилось постоянно совать в них ноги глубже так, как они слетали.
Но больше всего его поразили ее глаза. Они стали как будто еще больше и занимали половину худого личика, но их цвет был настолько непривычным и даже страшным, что в душе у Виля сразу все закаменело, а потом что-то запульсировало, и заныло от жалости и страха. Глаза Инги были абсолютно черными.
Черные глаза! Полностью черные как уголь, и в этой черноте нельзя было
разглядеть ни зрачка, ни радужной оболочки, и вообще ничего. Вилю было страшно от ее взгляда так, как никогда не было страшно до этого, но он боялся признаться себе в этом, и поэтому больше молчал.
Инга и Васька болтали непринужденно, а Виль только отвечал на вопросы Инги, когда она изредка обращалась к нему. А вообще он плохо запомнил, что тогда было, что она спрашивала, и что он отвечал.
Ему запомнилось лишь несколько фраз.
- Глаза это от уколов, - объясняла Инга – уколы делают в шею и зрачки после них сильно расширяются.
Виль потом не помнил, как они попрощались, и как вышли из больницы.
- Приходите! – на прощание попросила Инга.
Морозный воздух на выходе полоснул, как тупое лезвие по горящему лицу, но Виль уткнув подбородок в мохнатый шарф, шел теперь быстро. Так быстро, что Васька еле поспевал за ним.
- Да подожди ты, черт тебя дери! – закричал Васька, и только после этого Виль остановился и оглянулся на него.
- Васька! Это не она! – прокричал он тогда чуть не плача. В его груди все бурлило и клокотало, но уже тогда он знал, что больше никогда не сможет прийти к ней. Он никогда не сможет заставить себя увидеть ее такой еще раз. В душе был только дикий страх и брезгливость к этому халату, заношенным тапочкам, а больше всего к себе самому. Брезгливость к себе, тому, который не только не любил больше Ингу, но и не хотел, не мог, и не желал ее любить, и даже видеть.
Васька говорил что-то, объяснял, успокаивал, а он не слышал его. Он шел впереди как слепой, сталкиваясь на узкой тропинке меду сугробами со встречными прохожими, не замечая и не извиняясь, и сразу забывал то, что они говорили ему, то ругались, то упрекали.
- Пре-дал! Пре-дал! – стучала в его висках горячая кровь всю дорогу до дома.
И его тошнило и мутило от этого бухающего в голове молота, и сама голова
раскалывалась от боли, от жалости и обиды…
2.
Виль оторвался от забора и, вздыхая, от нахлынувших воспоминаний, вышел прямо на середину двора, под свет тусклых фонарей. Ноги стали разъезжаться и он понял, что попал прямо на середину одной из черной, замерзшей камнем, грязной лужи.
«Что-то совсем стало плохо в нашем городке со снегом последнее время, - подумал Виль – Особенно до Новогодних праздников. Раньше, в нашем детстве и юности, снег всегда уже лежал в конце ноября или вообще городок был завален сугробами».
Он шагнул на твердый и такой же черный и грязный, как и скользкая ледышка, асфальт и потянул из кармана сигареты. Вдоль стены под светом фонарей стояло несколько припаркованных автомобилей, а над ними ярко светились окна на уровне лепного карниза. Виль вспомнил, что с проспекта в это здание есть вход в налоговую инспекцию городка.
«Поздненько задерживаются на работе наши чиновники, - подумал Виль – чего это они так?» Он подошел ближе к светящимся на высоте третьего этажа окнам и прислушался. Люди, и мужчины и женщины составляли какие-то бумаги. Цифры, цифры, статистические данные, разноголосые жалобы на работу, на которой приходится засиживаться по ночам, плохие мысли о начальнике. Они составляли отчет для Областной налоговой инспекции, понял наконец-то Виль, услышав про областную проверку и ругательства мужчин в адрес областного начальства. После этого ему, как всегда стало совсем не интересно, и он закрыл свой слух.
Странно это или нет, но встретились они с Ингой ровно через четыре года, в Новогоднюю ночь. Опять шел снег, который засыпал двор, в котором они с Ингой провели все школьные годы, и люди спешили к новогоднему столу по узким тропинкам, протоптанным среди высоких сугробов. К тому времени Виль жил уже в другой части города, а семья Инги уехала еще раньше. Ее отец получил новую квартиру еще за год до того, как Виль ушел в армию, и Вилю часто приходилось провожать тогда Ингу до ее новенькой девятиэтажки, а потом возвращаться в свой двор ночными улицами по пустынным трамвайным путям, и ярко освещенным улицам и переулкам.
Вспоминая то время, уже позднее, Виль всегда почему-то четко помнил эти ярко освещенные улицы и переулки.
А тогда, под новый 1987 год ему на квартиру позвонил Васька. И услышав голос друга, Виль страшно обрадовался, и все удивлялся, что прошло уже больше года с тех пор как они виделись последний раз, в городе, мельком. И расспрашивал Ваську о жизни и работе, и о Марине, и радовался известию, что у них с Мариной скоро будет ребенок.
Виль не многое знал об изменениях в жизни своих друзей юности. Все что
он узнавал о них, он узнавал в таких как и с Васькой, случайных встречах с бывшими одноклассниками или приятелями по старому двору. Виль знал, что Васька женился на своей подруге, их однокласснице, Маринке Легковой. И что живет он так же в их дворе, только в доме напротив, в Маринкиной квартире. Все это рассказала Вилю Светка Каленова, с которой Виль случайно столкнулся в трамвае несколько месяцев назад, и даже не узнал ее сразу. Светка действительно была неузнаваема. Она превратилась в длинноногую, шикарно одетую девушку, но так радостно и громко смеялась при их встрече, что Виль через несколько минут удивления, сразу узнал свою подругу детства по ее характерному смеху и говору. Повзрослевшая и пополневшая, Светка, которую он помнил совсем худенькой девчонкой, осталась такой же говорухой. Зато недолгое время, пока они ехали в трамвае несколько остановок, она «вывалила» на Виля кучу всяких новостей о себе, своем муже, о своих девочках- двойняшка, а так же все что знала об одноклассниках. От Светки Виль узнал, как проходила Васькина свадьба так, как сам он не смог попасть на нее. Виль уезжал от завода на летние работы, и был в колхозе, в то время когда Васька приезжал к нему, и оставил приглашение. Но вернувшись, Виль вполне мог бы быть на свадьбе, но не пошел, зная, что там будет Инга. Он понимал, что она должна быть там обязательно, а поэтому так и не решился, а приехал несколькими днями позже поздравил Ваську и Марину, и посетовал, что был в командировке.
Но самое главное, что тогда поразило Виля в разговоре со Светой, это новость о том, что Инга давно уже замужем, и что ее сыну скоро должно исполниться два года. Этого Виль не знал, и был удивлен, что ни Васька, ни Марина ему об этом не сказали, и что свадьбу друга получается, он пропустил зря…
Тогда он попрощался со Светкой, и вышел на несколько остановок раньше, чем ему было нужно. Виль шел по летним шумным улочкам городка, и чувствуя, как затравленно бьется сердце, все удивлялся, что эта новость подействовала на него так, как он никогда бы не мог себе представить. Еще он думал, что с их последней встречи с Ингой пролетело уже три с половиной года. А еще ему вспоминалась армейская казарма, ночь, и чтение писем от Инге при слабом свете ночника. И конечно, опять передним вставало лицо Инги, с большими черными глазами, там, среди шумного больничного холла.
Три с половиной года! Не очень большой срок. Но что можно было ожидать еще, если ты сам отдалился от всего, чем так дорожил? Всего три с половиной года, а уже у Светки дети и муж, и у Инги сын, и жена Васьки тоже беременна. Стремительность событий и поразили его, и заставили вспомнить то, что было с ним за это время. Он пытался вспомнить, но все дни казались одинаковыми, и ничего особенного не вспоминалось.
Виль, шагая по пыльным улочкам, вдруг понял, что не сделал за эти прошедшие дни что-то очень важное и упустил важный момент, который должен был почувствовать или предвидеть. Но тогда он не мог никак понять: что же он должен был предвидеть, а что почувствовать?
Он сам отказался от Инги, в тот момент, когда вышел из фойе больницы. Его страх перечеркнул тогда не только их прежние отношения, не только его обиду за то, что она не писала ему в последний год службы, и не только все воспоминания о ней, которыми он жил так долго. Он перечеркнул тогда вообще все. Все!
И тогда он стал отдаляться от всех знакомых и друзей, и даже от лучшего друга Васьки. Он испугался так, что не смог впустить в свою жизнь, такую прекрасную, свежую и задорную, ту боль, мучения и страдания, которые он увидел в больших черных глазах.
Нет, скорее всего, не увидел! Что он мог увидеть тогда кроме черных глаз всегда голубоглазой Инги? Он почувствовал! Почувствовал, как молодой и сильный зверь, как беззаветно любящий себя молодой бог, как здоровый ребенок чувствует чахлого, слабого и больного. И это чувство ревело в нем тогда на уровне подсознания, рвалось со страшным криком и тащило его дальше от того, что не вписывалось в счастливые и радостные дни ожидающие его впереди. Это чувство увлекало его туда, где он видел только счастье, о котором мечтал, к которому так стремился спеша домой из армии, которое виделось среди беспросветных армейских будней, насыщенных тяжелой и нудной работой. Он должен был быть счастлив после того, как позади остались трудные годы службы. После долгих дней и ночей в армейской казарме с непередаваемыми запахами вони и духоты, после драк с пьяными дембелями, выматывающих душу боевых учений, прилипающего к лицу противогаза, липнущего к рукам на морозе вороненого ствола автомата, заунывной нудности политзанятий, и нескончаемых часов последних ста дней службы…
Тот вечер после встречи со Светой Каленовой он пережил, передумал, искурив целую пачку сигарет, и выпив целый чайник крепкого чая, а наутро невыспавшийся и разбитый побрел на работу. И в цеху, когда все началось как обычно: грохот механической гильотины, скрежет металла, громкие голоса ребят из его бригады, рабочая суета, мелкие и крупные проблемы дня, шутки и анекдоты в курилке; Виль вдруг опять ощутил себя тем, кем и чувствовал всегда в последнее время. Здоровым молодым парнем, у которого вся жизнь еще впереди, и возвращаться к мыслям о прошлом уже не хотелось, и даже странным казались пережитые ночные бдения, да и сами вчерашние мысли казались бредовыми и ненужными.
Время и люди! Они не только лечат, но и затягивают в круг своих повседневных дел, заставляя забывать вчерашние заботы и переживания одним своим присутствием рядом с тобой. Это Виль уже знал. Знал, а не чувствовал, вспоминая иногда о том, что время летит очень быстро…
В Новогоднюю ночь, Виль шел в гости к друзьям, и улыбался, вспоминая Маринин голос в телефонной трубке. Она, во время всего их разговора с Васькой, постоянно выхватывала у мужа трубку и кричала, чтобы он был обязательно, что он и так им «должен за то, что не пришел на свадьбу», и что-то еще веселое или насмешливое. Он шел, совсем не вспоминая, или вернее вспоминая лишь отдаленно об Инге, и был уверен в том, что ее не будет на этой встрече. Васька в разговоре сказал, что будет много одноклассников, и даже упомянул кое-кого из девчонок, которые еще не замужем, а так же про ребят, которые должны быть, но про Ингу он не сказал ничего.
Они обнялись с Васькой в коридоре, и даже не успели толком сказать друг другу несколько слов, как в коридор выбежала Марина, и начался смех и шум, и расспросы. Раздеваясь, и отвечая друзьям на вопросы, Виль прислушивался к голосам в квартире. Там играла музыка, и было темно, лишь сверкали огни светомузыки. И Виль ничего не чувствовал, кроме желания скорее увидеть знакомых ребят и девчат, и когда вошел, был рад каждому, кто подходил к нему, и счастлив что видит опять такие знакомые лица.
Ее он увидел только через несколько минут. Инга сидела в дальнем углу, в кресле рядом со Светой Каленовой, и смотрела на него таким знакомым, будто бы вернувшимся из далекого прошлого взглядом, что Виль невольно замер от изумления. Этот взгляд он узнал бы из миллиона, и этот прищур глаз он не перепутал бы ни в одной толпе народа ни с каким другим. Однако было в этом взгляде и что-то новое, незнакомое. Была в нем и непривычная насмешка и какая-то затвердевшая уверенность, которой раньше не было.
Нет, Виля не разбил паралич, у него не отнялся язык, и даже не подкосились ноги. Он громко поздоровался со всеми, но продолжал смотреть только на нее. Он жал руки, задавал вопросы, целовал одноклассниц, но продолжал видеть только ее. Он видел ее, даже пройдя в центр комнаты, и остановившись к ней спиной, когда разговаривал с ребятами, которых тоже не видел несколько лет. Он кивнул ей издали, хотя его и тянуло подойти к ней, и сел в другом углу, на диване между теснившимися там ребятами. И, так же как и они, он громко и шумно смеялся, и говорил, и вспоминал вместе со всеми школьные годы. Но на кого бы из друзей и товарищей он не смотрел, он чувствовал на себе этот ее первый насмешливый взгляд, и даже не мог тогда предположить, что все вокруг тоже видят этот устремленный на него взгляд Инги.
Иногда, мы бываем слепыми от любви сами, но чаще мы почему-то
уверены, что умеем скрывать свои тайные страсти от других, хотя это всегда
не так.
Постепенно первые шумные и веселые разговоры стали стихать, и кто-то выключил музыку и зажег свет. А потом Васька позвал ребят устанавливать стол посреди комнаты, а девушки, по зову Марины, почти все ушли помогать ей на кухню. Парни поставили стол и стали выходить на лестничную клетку курить. И только тогда Виль посмотрел в угол и заметил, что Инга сидит на том же месте, в широком кресле. И он решился подойти, и Инга улыбнулась ему, опять той же знакомой улыбкой.
- Садись, - просто предложила она, указывая на широкий мягкий подлокотник кресла. И он сел и стал смотреть на нее сверху вниз.
Ее волосы отросли, хотя еще были короткими, чуть прикрывали шею. Лицо округлилось, и вообще она стала совсем не такой худенькой и хрупкой, какой была в юности.
- Нам с Маринкой случайно удалось достать гуся – сказала она спокойно и непринужденно, посматривая на Виля снизу – Цены бешеные!
В ее глазах чистых и голубых, как и раньше, играли маленькие огоньки, когда она улыбалась. Толи отражались хрустальные грани зажженной люстры, толи они искрились, как и прежде, когда она смотрела на Виля. А Виль заметил, что глаза Инги уже небыли уже такими ярко голубыми, как когда-то на заснеженном дворе военкомата. Они сделались более темными, наверное, светло-синими, и это напомнило Вилю их последнюю встречу в больнице. И от этого взгляда в душе у Виля опять запульсировал натянутой струной невидимый нерв, не давая ему говорить и даже дышать спокойно.
- У тебя сын или дочка? – спросил он, пересиливая дрожь.
- Сын – улыбнулась она, как и раньше – Илья! Сейчас он уже спит. С ним Эвелина.
- А муж? – чуть слышно спросил он.
Инга не ответила, и сделала вид, что не расслышала его вопроса.
- Эвелина уже почти не заикается – сказала Инга, смотря себе под ноги – После аварии она сильно заикалась, и врачи говорили, что это может пройти, а может и нет.
- А теперь у нее даже кто-то есть! – вдруг весело засмеялась Инга – Но этот кто-то, провожает ее только до подъезда.
- Она что, живет с вами? – удивился Виль.
- Нет. Она живет с отцом, но часто бывает у нас. И ночует, и на несколько дней остается.
- Ей должно быть уже семнадцать, - вспомнил Виль.
-Да, уже исполнилось! – воскликнула Инга радостно – И она вымахала ростом выше меня. Каланча! Знаешь, когда она сердится на отца, если он выпьет лишнего, или когда повздорит с братом, даже мне становиться страшно. Характерец у нее не дай Бог! А вообще-то она стала очень похожа на маму…
Инга замолчала, а Виль подумал, что она довольно спокойно вспоминает погибшую мать.
« Прошло уже, больше четырех лет, - подумал Виль – у Инги муж и сын, и другие заботы. И покойная мама стала горьким воспоминанием, а я стал просто мелким эпизодом юности и тоже потерялся среди этих лет, событий, радостей, горя, праздников и будней».
И от этих мыслей Вилю стало тоскливо и почему-то обидно за себя. Красота и улыбка Инги опять притягивали его с неожиданной силой, и тогда он заметил какое на ней красивое зеленое платье, и ладони ее, лежащие спокойно были так близки, и запах ее волос был тот же самый. Но воспоминания о больничном фойе, и о ее черных глазах, удерживали его от слов и от веселого настроения, которое исходило от Инги.
- Ты что смурной? – спросила Инга открыто, весело глядя ему в глаза – У тебя-то все в порядке?
- У меня все в порядке, - думая о своем кивнул Виль.
Действительно, у него было все в порядке. Работа, дом, друзья и товарищи на заводе и в бригаде. И женщины и девушки не избегали его, а с одной красивой и очень современной девчонкой, дочкой начальника их цеха, он жил на съемной квартире два месяца. Квартиру снимал ей папа, на время пока она приехала на каникулы в их городок из Калининграда, где училась в институте. Квартира была большая и шикарно обставленная, но Виль с легким сердцем проводил свою подругу в аэропорт в конце августа и, пообещав ей писать и звонить, постарался поскорее забыть.
Нет, не то чтобы она была ему противна. Она была красивой, избалованной и в каких-то вещах утонченной. Но в их отношениях она была так естественна, и так физиологически открыта, что все это надоело Вилю уже меньше чем через месяц их совместного проживания. Да, кроме того, Виль чувствовал, что «это птица не его полет». У нее были замашки барыни или светской дамы, от которых Виля порой так коробило, что он еле удерживался от грубости, и просто иногда уходил ночевать домой.
Но он возвращался. В ней его привлекала свобода, раскованность и, наверное, развращенность. Ее простота и естественность в сексе, и никаких вопросов о любви или о будущем устраивала, как понял потом Виль, их обоих. С ним она была вырвавшейся из обычной среды самкой, а он изголодавшимся по постоянной женской ласке молодым мужчиной. И все!
Праздничное застолье прошло шумно и весело. Ребята к утру уже хорошо набрались, и кое-кто из них уже спал в кресле, а кто-то заснул в спальне на хозяйской кровати. Васька и Марина еще пытались организовать веселье, и звали гостей пойти к новогодней елке, которую в городке каждый год устанавливали на площади возле Драмтеатра. И все, кто еще стоял на ногах, вроде бы засобирались.
Инга на кухне мыла гору грязной посуды, и на вопрос Виля даже не обер-
нулась.
- Нет, - ответила она, помедлив – я не пойду. Идите…
- Тогда я тоже останусь!
- Как хочешь.
Вся компания долго и шумно собиралась в коридоре, перекликаясь, путаясь
в верхней одежде в шарфах, и отвечая взрывами хохота на чьи-то мельком брошенные шутки. Но спустя полчаса все стихло, и Виль опять зашел на кухню.
- Не надо! – строго и настойчиво попросила Инга, когда Виль подошел к ней сзади вплотную. Она повернулась к нему лицом и уперлась в грудь мокрыми ладонями.
- Помоги мне домыть посуду, а потом проводишь меня домой. Ладно?
Она говорила спокойно, и взгляд ее был просто уставшим, а в глазах уже не искрился свет. Виль только вздохнул в ответ и потянул с вешалки еще одно полотенце.
На улице был мороз, который стал крепче к утру, и снег хрустел в полной тишине особенно громко. Инга шла впереди, и не торопясь рассказывала ему про сына. О том, как он первый раз сам сел в коляске, как пытается встать на ноги и ходить самостоятельно. А Виль, слушая ее, думал о ее муже, и пытался представить себе какой он, и удивлялся, что она так ничего и не сказала о нем за всю ночь ни слова.
Улицы были уже пустынны. За все время пути им навстречу попались лишь две молодые пары, совсем еще дети, может быть школьники. Они громко и весело, кричали издали поздравления с праздником, и Инга смеялась и отвечала им тем же.
За те короткие, и длинные одновременно, пятьдесят минут, что они шли по городу до дома Инги, Виль не сказал и пары слов. Он слушал Ингу и размякший от выпитой водки и усталости этой долгой ночи, слушал, как грустно и печально звенит в душе ослабивший наконец-то свое натяжение больной нерв. Внутри него звучала какая-то спокойная, медлительная музыка, совсем не похожая на ту, что, не прекращалась и гремела всю новогоднюю ночь в квартире друзей. И прислушиваясь к ее грустным напевам, к тому, что твориться с ним, Виль понимал, что эта тихая грусть является лишь одним из отголосков прошлого, в которое никому из них уже не вернуться.
- Зайдешь? – спросила Инга перед своим домом, когда они были еще далеко от ее подъезда.
- А можно? – удивленно вырвалось у Виля.
- Конечно, - легко, как еще вчерашним вечером, засмеялась Инга, и в ее
глазах опять заблестели огоньки, как отблески крутящихся в воздухе редких снежинок.
- Только там темно и пусто…
3.
Виль еще раз посмотрел на наручные часы. Время показывало десять вечера. Ждать оставалось совсем не долго. Нужно было до конца выдержать установленный ритуал…
Когда первого января, днем он уходил от Инги, он обернулся в дверях.
- Мы еще встретимся? – спросил он, так и не дождавшись от Инги предложения или вопроса.
- Увидимся, - улыбнулась она, кутаясь в халат и пританцовывая на холодном полу – Я принимаю клиентов на дому, и часто они бывают до позднего вечера. Звони…
Она улыбалась чуть виновато, будто извиняясь, и оглядывалась на открытую дверь в комнату, в которой швейная машинка заваленная отрезами материала и выкройками громоздилась посреди огромного стола. Теперь Виль заметил, что стоящие вокруг стола стулья тоже завешены материалом, готовым платьем, вешалками, коробками с нитками и лентами и еще какими-то не понятными ему швейными принадлежностями.
Час назад, когда они только проснулись, и молча, лежали рядом, Инга неожиданно спросила.
«А ты помнишь, что говорил тогда? Что если мы потеряемся, ты будешь ждать меня 27 ноября в десять часов вечера у Военкомата каждый день».
- Что это ты вдруг вспомнила? – смещено пробормотал Виль – Ты что - ходила туда?
- Нет! Что ты? – громко и непринужденно засмеялась она и выскочила из-под одеяла, быстро натягивая халат.
- И мужа у тебя никакого нет! – крикнул он ей в след.
- Нет! – все так же весело крикнула она из другой комнаты – Был, а теперь нет…
Виль часто, особенно в прошедший месяц, вспоминал те новогодние праздничные сутки, и особенно выражение лица Инги, когда она задавала ему тот вопрос. Почему-то ему в последнее время стало казаться, что за эти годы, что они не виделись, она приходила во двор военкомата. Ему представлялась ее худенькая фигурка, зябнущая на ветру, здесь у этого здания, и он даже чувствовал острые иголки снежного крошева, которые впивались ей в лицо.
Но, возможно, что это просто его видения, даже в чем-то бредовые, навеяны ему для того, чтобы оправдать себя самого сейчас. Оправдать себя сегодняшнего, сорокапятилетнего, а не того молодого двадцатипятилетнего парня, которым он когда-то был, и тогда совсем не думал об этом. А теперь вот думает постоянно, и душа отчего-то болит, и хочется верить во всякий бред, и во всякий фантазию, просто для того, чтобы оправдать свое непонятное поведение, или хоть как-то примириться с мыслями никак не оставляющими его в покое в последнее время.
Если бы ему лет пять назад, когда еще жива была Валя, кто-то рассказал такую историю, он, скорее всего, посмеялся бы над ней, а уж представить себя на месте главного героя ему бы и в голову не пришло. Даже сейчас он думал о своих воспоминаниях, своих мыслях отстраненно так, как будто это был не он, и как будто все это происходит не с ним.
Приходя на этот двор, Виль будто бы раздваивался. Один человек, молодой и крепкий, находился здесь и ждал какого-то чуда. Ждал, не встречи с Ингой, и даже не чего-то определенного, а просто чего-то, что ушло когда-то, но должно было вернуться обязательно, если он сможет дождаться, если сможет пересилить себя и поверить до конца в свои фантазии.
А другой человек, будто бы наблюдал за первым, со стороны, и подсмеивался над ним. Когда по-доброму, с сожалением, а когда жестоко, с издевательскими укорами и упреками в сумасшествии. Этот второй звал в ближайшую забегаловку, выпить сто граммов паленой водки, и пойти себе «с миром домой». Но первый все не сдавался, все что-то тянул, ждал, хотя и не понимал, сможет ли дождаться того самого конца. Сможет ли поверить до конца в то, во что поверить было почти невозможно.
Но если бы вдруг, кто-то, неожиданно, спросил бы Виля, чего он ждет, то самому ему, соединенному из этих двоих, ответить было бы нечего. Верил ли он действительно, что здесь, на этом дворе, может появиться Инга? Наверное, нет.
Ждал ли он, что она действительно появиться? Наверное, да. Иначе, зачем ему было приходить сюда? Хотя он понимал, что ждал появление той Инги, которую он запомнил. Он ждал ту самую Ингу: молодую, красивую, смеющуюся легко и просто. И в тоже время понимал, что ее больше не существует. Не может существовать!
Время не жалеет никого. Оно делает молодое – старым; доброе - злым; яркое - блеклым; восторженное – обыденным, а привычное – забытым. Но что делает время, с давно забытым, но вдруг воскресшим и ставшим ярким и необходимым сейчас, Виль не знал. Да, и кто может это знать? Кто из нормальных людей мог ожидать возвращение прошлого так, как его ждут только безумцы? Кто из нормальных людей может вообразить, что прошлое может вернуться только в определенном месте?
Впрочем, Виль знал однозначно, что приходить ему сюда просто необходимо. Так же необходимо, как прийти на могилу родителей в один из весенних дней перед Пасхой. Прийти, не ожидая встречи с ними, а лишь затем, чтобы посидеть возле могильного холмика, протереть мокрой тряпкой блеклую табличку из нержавеющей стали на гранитном памятнике. Посидеть, вспомнить и подумать о том, о чем придет в голову. Прийти и вспомнить их молодыми и здоровыми, и такими, какими хотелось их помнить, а не такими, как они ему виделись часто против воли. Виделись уже старыми, слабыми и беспомощными. Вспоминались ворчливыми и подслеповатыми, встречающими на пороге его, так редко заходящего к ним, с немым укором и показным равнодушием на лицах. Они пытались еще держаться перед ним с достоинством, но обижались и сердились на него уже как-то по-детски преувеличенно остро и болезненно-безпомощно.
А он старался всегда казаться веселым, с порога рассказывал им что-то, и они постепенно «оттаивали», и с интересом начинали расспрашивать его, и угощать чаем с их любимыми сушками, и расспрашивали о внуке, хотя видели его намного чаще, чем он сам.
Но это было уже позже. Намного позже…
А тогда, когда в его жизни опять неожиданно возникла Инга, родители еще были молодыми и суетливыми, и Виль не торопился делиться с ними, может быть потому, что еще и сам был молод, или потому, что жил тогда вместе с ними, и видел их каждый день. Да, к томуже, он прекрасно знал, что они могут сказать ему, узнав, что Инга уже имеет маленького сына. Особенно мама!
Виль слышал однажды, в день рождения матери, когда квартира наполнялась ее подругами, разговор, который запомнился ему почему-то надолго. В конце вечера, когда мужчины больше стояли на балконе, он слонялся по уже полутемной квартире, и случайно услышал, как мама разговаривает с кем-то на кухне.
« Чужие дети, они и есть чужие – говорила мама – Вот взял он ее, да еще с двумя детьми. Они ему родными не станут, а она им мать, и всегда будет лучший кусок подсовывать, и лишний рубль для них не пожалеет. А рубль- то этот общий, или вообще им заработанный. Ну, промолчит он раз-два, а потом, и молчать надоест».
Виль не запомнил, что ответила мамина подруга, в памяти навсегда остались лишь ее слова.
« Нет! – возразила подруге мама – Тут своего-то не знаешь когда ремнем ударить, а когда погладить. А уж с чужими детьми всегда все не так будет. Накажешь, ей жалко будет; и упрекнет еще, что мол, не своих не жалко. А приласкает он, так и оборвать может, чтобы не баловал зазря…».
Впрочем, сразу после той новогодней встречи, бурный любовный роман поглотил их обоих стремительно, и первый месяц встреч и еще больше ожидания этих встреч, Виль почти не вспоминал о сыне Инги. Видимо, она каким-то образом, смогла этого добиться, хотя о его присутствии в ее квартире всегда что-то напоминало. С Илюшкой, Виль познакомился только через месяц. Это в конце января, в один из выходных дней, и Инга заранее в одном из телефонных разговоров пригласила Виля к себе.
- Вот он, - сказала Инга сразу после того, как Виль переступил порог ее квартиры. Она гладила по голове маленького, щупленького мальчика, который обеими ручками обнимал ее за ногу и смотрел на Виля широко открытыми голубыми глазами маленькой Инги. Виля сразу бросилось в глаза его чуть испуганное лицо, жидкие русые волосы, и ослепительно-белая кожа, сквозь которую просвечивались кровеносные сосуды. И вообще, в нем не было ничего похожего на Ингу, кроме этих голубых глаз. Да, и выражение этих глаз, сам взгляд, был так же, как и у Инги искристо улыбчивый, но другой, не похожий.
- Это Илюшка, - улыбнулась Инга.
- Привет, - Виль присел на корточки, чтобы стать с мальчишкой одного роста.
Они встретились взглядами, и мальчик сморщил худенькое личико, а потом, вдруг оторвавшись от матери с громкими криками и визгами бросился бежать в комнату. Он смешно и неуклюже подбрасывал коленки, и издавал пронзительные звуки, от которых Виль немного опешил.
По смеху Инги Виль понял, что все прошло хорошо. Знакомство состоялось. Она смеялась, а Виль думал, что ее смех сейчас, когда она смотрела вслед убегающему малышу, был совсем не таким, какой он слышал при последней их встрече. Он не был радостно-счастливым и беззаботно-молодым, как когда-то, как тот, что он помнил. Сейчас в этом знакомом смехе были совсем другие интонации, в нем не было брызгов веселья, и радость в нем была какая-то другая. Может быть чуть печальная, а может быть снисходительная.
Смех этот неприятно поразил Виля лишь потому, что им смеялась его Инга. Она смеялась смехом женщины! Смехом, подобие которого он часто слышал от своей матери. Она смеялась смехом, который разом опустил Виля на «одну ступеньку» ниже того восприятия, которое у него осталось от Новогодней ночи. Он вдруг почувствовал себя младше Инги на несколько бесконечных лет, и понял, наконец, что именно это щемящее чувство возникло у него еще тогда, когда они прощались в дверях первого января.
- Увидимся, - сказала она тогда, закрывая за ним дверь. И Виль, шагая по ступенькам вниз, думал, что она предложила ему позвонить, и не сказала, что позвонит сама. Она будто бы знала, что они встретятся, и ей, как это было раньше, уже не было важно, когда это произойдет. И Виль понял, что она, в отличие от него, уже не будет вспоминать о нем по нескольку раз в день, а ему придется сдерживать себя, чтобы не звонить ей слишком часто…
Как-то Инга позвонила уже в начале марта.
- Приходи вечером, - предложила она – будут две моих подруги…
- С мужьями? – настороженно спросил Виль.
- Нет! – как всегда засмеялась Инга – Они разведенки. У нас своя компания. Те, кого ты знаешь, с нами праздники встречают редко. Сам понимаешь! А это мои настоящие подруги, еще со швейного училища. Кстати, я рассказала им про тебя, и они очень хотят тебя увидеть.
- И чего ты могла им рассказать? – вырвалось с досадой у Виля.
- Ничего особенного, - Виль чувствовал, что Инга улыбается, и это его злило почему-то еще больше – Что можно сказать о свободном, высоком и красивом мужчине? Только то, что он свободный, красивый, ну еще и умный. С умными, сейчас как-то плохо, вот они и заинтересовались…
«Ну, конечно, - подумал Виль, ложа трубку – куда же я мог попасть, кроме как в компанию разведенок. И ведь, наверное, молодые такие же, как Инга. Быстро как у них все! Вышли замуж – развелись. А самим еще и до тридцати далеко. Люди живут просто и легко, и мне надо у них учиться, а не искать себе заморочек на пустом месте.
Но почему на душе у меня так гадко, когда я об этом думаю? Неужели я ревную Ингу к ее бывшему мужу? А какое я на это имею право? Разве не сам я отвернулся от нее в свое время? А ей что оставалось делать? Так же как и мне жить надеждой на то, что любовь вернется к ней в другом облике? Искать методом «может быть он», долгие годы?
Да и что такое для нее любовь? Она любила меня в нашем детстве, но что это была за любовь, я не знал. Может быть, это была та первая любовь, которая со временем быстро проходит, но не забывается. Может быть, именно от того, что я струсил тогда, она вышла замуж за того, кто оказался рядом, и кто не стал ничего спрашивать. А может быть, он был хорошим человеком, но просто потом у них что-то не заладилось…»
Виль еще долго в тот вечер сидел перед включенным телевизором и напряженно думал о том, что почти невозможно было вспомнить теперь, а еще труднее рассказать словами.
Он думал о том, что время отдаляет людей, когда-то хорошо знавших друг друга, и стирает острые углы, которые раньше мешали им общаться просто и непринужденно. И новые знакомые, товарищи и подруги, их лица, затмевают то, что было когда-то. Этих новых, ты воспринимаешь уже совсем по-другому. Ты не видел их с самого детства, и не можешь судить, как они изменились с годами. Ты не знаешь об их прошлом, а значить можешь судить о них лишь по тому, что они представляют из себя сейчас.
Груз прошлых впечатлений, образов и представлений не давит на тебя, и ты не знаешь, кто из твоих знакомых был сопливым и плаксивым мальчиком, а кто из красавиц, которые тебе так понравились, были первоклашками-замарашками из-за того, что ее родители любили в молодости выпить лишнего. В этих новых отношениях нет прошлого, а есть лишь настоящее, и то будущее, которое ты сам можешь себе представить. И, наверное, никто из нас не хочет, да и не может представить его себе серым, будничным или просто обыкновенным. И уж конечно, никто не надеется на то, что оно будет драматичным: с ссорами, упреками, взаимными оскорблениями, а так же постоянной нехваткой то времени, то денег, то внимания, то терпимости…
« Конечно, я ревную Ингу – с грустью думал Виль – и конечно, у меня нет радости в том, что у нее есть ребенок. Но сильнее ли мои чувства всего того, что мешает мне относиться к ней как и прежде? Этого я не знаю! Мне просто обидно, что она могла предпочесть меня кому-то другому, хотя и понимаю всю глупость этой обиды. Но понимать одно, а чувствовать совсем другое!
Я понимаю, что девочкам ждать труднее, и скорее всего время для них течет совсем по-другому. А значит, произошло то, что должно было произойти, и быть иначе не могло. А потом, я и сам редко видел в нашем городке женщину в двадцать пять лет, которая была бы еще не замужем. Для этого у нее должны быть, наверное, слишком веские причины. В двадцать пять они предпочитают быть уже разведенными, чем оставаться «старыми девами»».
И в этом, как-будто бы не было ничего странного, но понятного в этом, для Виля, было еще меньше. Он не мог этого понять внутренне, но осознавал, по разговорам старших, да и ровесников тоже, что это дело обычное.
« С ребенком-то еще быстрее замуж возьмут!» - услышал он как-то фразу, брошенную в разговоре одной соседкой по подъезду, другой. И опять, как и слова матери, эта фраза вспоминалась ему сейчас очень ясно и четко.
Все это значило, что у Инги было намного больше причин выйти замуж, чем он мог себе представить. И проблемы со здоровьем могли быть причинами, которые помешали бы это ей сделать. И с удивлением Виль думал, что у Инги были большие проблемы, но видимо она смогла побороть болезнь быстро. И ему было стыдно, что он очень сожалел теперь об этом. Но еще больше ему было стыдно, что он даже представить себе не мог, что она вообще сможет стать той же милой, и желанной Ингой, которую он когда-то знал.
Нет! Не такой! Она стала лучше, красивее, привлекательнее и даже прекраснее. Вот что было самым удивительным!
Он мотнул головой, отгоняя навязчивый рой мыслей, нужно было собираться. Мыться, гладить брюки, приводить себя в праздничный вид…
- Знакомься, - подтолкнула слегка его Инга при входе в комнату, где уже стоял накрытый стол, блестели под яркой люстрой хрустальные фужеры, и пестрели, издавая приятные запахи дымящиеся паром блюда с мясом. Он невольно задержал взгляд на белизне салатов, и ярко-красных соленых помидоров, и только потом увидел лица двух молодых женщин, сидящих уже за этим столом лицом к нему, а потому не сразу привлекших к себе внимание.
- Вы очень смотритесь вместе, - сказала одна из них, преувеличенно серьезно. Она была с шикарными пышными черными волосами, спадающими на блестящую кофточку, и ее широкие плечи возвышались прямо над двумя бутылками шампанского, стоящими в центре стола.
- А нас так и звали в десятом классе «Шредер и Новикова» - весело откликнулась Инга – Вот так, почти одним словом. Помнишь Виль?
Виль кивнул автоматически, задержавшись взглядом на второй подруге. Эта была менее привлекательной, в больших очках с толстыми стеклами. У нее на коленях уже что-то лопоча, сидел Илюшка, и она, кивая ему, улыбалась Вилю открыто и по-доброму. Она напоминала Вилю учительницу из старых фильмов, с торчащими из-за ушей пучками, кое-как убранных волос, и непонятного цвета кофтой, совсем не молодежной, а больше похожей на старушечью.
- Ольга! – кивнула она и тут же добавила – А эту брюнетку зовут Оксана. Вы
ее не слушайте так серьезно. Она зануда, и ее все мужчины бояться…
- Это они меня вначале бояться, - перебила Оксана – а потом жутко влюбляются, и начинают распускать кто руки, а кто и слюни. И нечего ему «выкать», человек подумает черти что! Садись Виль! Ты у нас единственный мужчина сегодня, поэтому на тебя вся надежда.
Инга хохотнула и скрылась, видимо, пошла на кухню, а Виль усаживаясь напротив женщин, спросил так, чтобы развеять неизвестно откуда появившееся смущение.
- Это чего же, - прищурился он в бесстрастно серьезные глаза Оксаны – смотрины мне устраиваете, или вообще с мужиками у вас туго?
- А и то и другое, - не дрогнув ни одним мускулом на лице, бесстрастно ответила Оксана – смотрины само собой, а мужиков, что были, мы действительно разогнали. Ну, а других сам понимаешь, так просто не найти.
- Проблема, - пытаясь попасть в тон Оксане, кивнул Виль – кто не в тюрьме, и не в армии, тот либо пьет, либо замухрышка.
- Ну, в тюрьме это Ольгин муженек бывший, - так же серьезно ответила Оксана – а мой и не пьющий был, и деньги умел зарабатывать, и ростом не обижен был, и вроде не дурак. Но ревновал меня так, что лучше бы он был замухрышкой. Тогда бы я хоть в ответ ему могла в морду дать…
- Оксана! – укоризненно воскликнула Ольга.
- А чего? – вяло улыбаясь, повернулась к подруге Оксана – Сразу мужику все расскажем, чтобы потом можно было и самого расспросить. С ним-то я надеюсь, у нас более долгое знакомство будет…
Виль очнулся от воспоминаний и потер замерзшие руки. Во дворе военкомата начинали закручиваться порывы ночного ветра, подвывая в дырявых водосточных трубах. Шум города стих, и звуки стали острее, а тишина двора гулкой и хрупко- ломающейся.
« Сколько раз потом, - подумал он – я вспоминал этот вечер во всех подробностях». Никто из них тогда и подумать не мог, что это будет их первая и последняя встреча. Он и сам тогда не догадывался, что этот праздник будет последним его праздником перед долгими годами заключения. И его упоминание в том разговоре с подругами Инги о тюрьме, казались ему теперь тоже не случайными. Он будто сам напророчил или предсказал себе будущее. А может быть, это произошло именно потому, что тогда он еще не собирался ни предсказывать, ни предвидеть чего-то, да и не было в этом необходимости.
4.
…В те зимние месяцы они не гуляли в обнимку под морозной луной, не целовались в подъездах чужих домов, и он не дарил ей цветы, и даже не говорил комплиментов. Но тогда ему это не казалось, ни странным, ни удивительным, он просто не задумывался над этим. И, наверное, это было связано не только с тем, что тогда в конце восьмидесятых, сама атмосфера и ритм жизни, да и отношения между людьми были совсем другими, чем они были в его детстве. Наступало время общей разнузданности, практичности и жестокости, и оно налагало даже на любовные ухаживания молодых людей упрощенный и негативный отпечаток.
Он приносил ей конфеты и иностранную, чудесно пахнущую заварку для чая, а еще коньяк или что-то более дешевое, когда с деньгами у него становилось трудно. Дарить ей цветы ему казалось смешным.
Наверное, они просто не стали исключением из правил, и с самого начала странного возобновления их отношений, в них было что-то такое, что не позволяло ему ударяться в показную или в естественную сентиментальность, и все переживания он хранил глубоко в себе. С той самой новогодней ночи он стал воспринимать Ингу, как сильную и даже временами суровую женщину с непростой судьбой, которой чужды и смешны всякие атрибуты влюбленности. Так уж сложилось, что он решил, что всего этого ей не надо. А по сути-то, тогда она была еще совсем девочка, ей не было и двадцати пяти. Ну, а что думала об этом она, он уже никогда не узнает. Да, и зачем ему это сейчас! Прошло столько лет, что из них можно было составить еще не одну жизнь…
Это теперь он знал точно, что ждать подсказки, сочувствия и понимания можно от кого угодно, только не от женщин. А особенно от тех, которых ты когда-то любил, или с которыми был просто близок. Сейчас опыт уже давно научил его меньше всего доверять женщинам, с которыми его когда-либо близко сводила судьба. Они были безжалостны к нему, или становились таковыми сразу же после того, как отношения заканчивались, и не важно, по его ли или по их инициативе. И ему временами казалось, что они хотят отомстить ему, но со временем он понял, что отвергнутая женщина не может не презирать того, кто ее отверг. Это просто защитная реакция, или естественное отторжение того, на кого когда-то возлагались не оправданные надежды. Даже если эти надежды были только в ее мыслях…
Тогда в Инге, наверное, продолжала жить частичка той отвергнутой когда-то им девчонки. Только в этом она была такой же, как и те, с кем его сводила судьба много позже. И теперь он видел этому множество объяснений, а тогда искренне сочувствовал ей, и пытался помочь, хотя временами, как и подобает влюбленному, забывал обо всем. В те времена у нее была не легкая жизнь матери-одиночки, тянущий воз небольшой семьи в тяжелых условиях действительности, и их редкие встречи вначале были бурными, но со временем ее суровость, мельком брошенные насмешки, а иногда и просто откровенная раздражительность стали ставить его в тупик. Он начинал задумываться о том, что все заканчивается, и она уже не рада его появлению в своей маленькой квартирке так, как это было еще вчера. И тогда он не решался приходить несколько дней.
Но проходила неделя или полторы, и когда он, соскучившись и забыв все сомнения, опять звонил ей, она назначала час встречи, и встречала его так радостно, как будто ничего и не было.
Вспоминая все это: их встречи и размолвки, праздники и будни, и еще случайную встречу на одной из улиц по которым они бродили вечерами, с ее отцом и старшим братом, он думал о том, что ему повезло тогда. Она провела детство среди настоящих мужчин, какими были ее отец и брат. И, может быть поэтому, ее неудачное замужество отразилось на ней не так сильно, как на многих других. Даже ее подруги выглядели рядом с ней какими-то язвительными, самоуверенными, визгливыми или истеричными, смеющимися слишком громко и плачущими совсем не к месту. Уже тогда они поражали его.
Ее подруг он заставал у Инги дома довольно часто, особенно первый месяц их знакомства. Но тогда ему и в голову не приходило, что это и не подруги совсем, а так, приятельницы, соседки, или клиентки, заказывающие у нее платье на пошив. Внешне они, казалось бы, чем-то походили на нее, но это только на первый взгляд. Все как одна одетые в джинсы, все как одна худые и стройные, и все смотрящие на него, если уж не со снисходительной ухмылкой, то уж с пренебрежительным превосходством точно.
Они приходили к ней по одной или парами, и всегда размещались на кухне. Там можно было свободно курить, пить чай и громко разговаривать, пока ее маленький сын днем спал. И когда он появлялся, они оживлялись, острили и даже пытались его о чем-то расспросить, но делали все это, не меняя свободных поз, не стесняясь зажженных сигарет, и вообще не собираясь уступать, кому бы то ни было, ни толику пространства в котором они чувствовали себя хозяйками. Их бесцеремонность воспринималась ею легко, даже играючи, и может быть поэтому, его злость на них росла изо дня в день. Ему было обидно за нее, хотя казалось, что она всем довольна.
В те времена ее подружки были так молоды и красивы, и еще не превратились в агрессивных пожилых дамочек, какими он видел их много позже. Они еще говорили о своих мужьях не с презрением, а просто с ухмылкой, да и тематик для разговоров у них тогда было много меньше. Тогда они еще не рассуждали уверенно по любому поводу, и считали разговоры о политике смешными, а всех мужчин просто слегка недоделанными. Их самоуверенное и наглое поведение деревенских индюшек вначале забавляло его, и даже было какое-то время ему интересно. Он часто и подолгу беседовал с ними, понимая, что за их напыщенным превосходством скрывается узкий, туго набитый пустотой, мир модных тряпок, сумок, бижутерии и визжащего восторга от своей неповторимой сексуальности. Они были еще по-своему добрыми, и могли снисходительно поучать его житейским вопросам, и еще не пылали ненавистью ко всему мужскому населению страны. Они тогда мечтали, что их оценят так, как они того достойны, и жизнь раскроет им объятия благополучия и всеобщего обожания…
А ему тогда и в голову не могло прийти, что встретившись с ними случайно через много лет, ему будет до слез жалко и их, и себя. Жалко, за то, что их долгое ожидание чуда озлобит их, и покажет ему всю глубину пустоты, в которой ему, как и им, приходилось барахтаться все эти десятилетия. И, только тогда, в первый раз за многие годы, он пожалеет их, и простит им их ограниченность, их мелочность, и их злобность. Простит, несмотря на то, что именно общение с ними и с их мужьями, которое происходило иногда чаще, чем наступали выходные дни, во многом отразилось тогда на его восприятии мира, в который он попал после демобилизации из армии. И он, проведя всего два месяца в их обществе, довольно долго после этих встреч, всегда считал недостатки этих людей национальными чертами характера и огромной бедой, перед которой разбитые дороги всегда казались ему такой мелочью, на которую в этой стране можно было бы совсем не обращать внимания. Позднее, уже в тюрьме, когда у него было больше времени для воспоминаний и размышлений, он часто вспоминал Ингу и ее окружение, и приходил к мыслям, что не может быть других дорог у людей с такой внутренней пустотой, но со временем понял, что все намного проще. С такими чертами характера люди просто неспособны построить ни хорошие дороги, ни красивые дома. Они могут мечтать о них, как о красивой игрушке, но если получат ее « в руки» уже готовой, обязательно сломают, в первый же день.
Но и это оказалось лишь частью правды, а больше его догадками и вымыслом. Наступят другие времена, и он увидит, как эти люди изменяться, и опять станут другими. Они опять примут облик того времени в котором оказались, и будут строить то, что укажет время – хорошие дороги и красивые дома. И уже, будучи довольно взрослыми людьми, они будут стараться соответствовать духу времени, будут стараться похудеть, усердно посещать спортивные соревнования, проведение которых возобновиться на предприятиях, где они проработали всю сознательную жизнь. И они начнут осуждать пьяную молодежь, громко кричащую вечерами, как и они когда-то, в их большом колодце двора. И ее бывшие подруги будут курить, уже не открыто, а тайно, собираясь у одной из них на вечеринку, а их мужья, уже не будут шуметь в пятницу вечером в подъездах, а будут осторожно разбредаться по домам, по стенке, стараясь не шататься, и прихватив с собой недопитую бутылку в карман...
Но все это будет потом! А тогда, в те промозглые дни, кажущиеся особенно холодными из-за чуть теплых батарей на ее кухне, он чувствовал себя уютно при свете тусклой лампочки. И, ожидая, когда она закончит домашние дела, он смотрел в черноту не освещенного двора сквозь промерзшие окна. Он пил горячий чай, и лишь от света, падающего из окон дома напротив, различал исковерканные конструкции детского городка, и мечущиеся между ними почти не различимые, но хорошо слышимые тени. Во дворе опять дрались, гремели пьяные голоса, кричали девчонки, да как всегда слышалась доносящаяся откуда-то музыка.
Он помнил, что первое, что его поразило, когда он вернулся в родной городок после демобилизации, было огромное скопление народа на улице в будний день. Люди ходили толпами по центральному проспекту, по самым большим улицам среди бела дня, когда все обычно должны были быть на работе. А вечером, ему показалось, что на улицах нет ни одного трезвого человека. С наступлением темноты редкие фонари загорелись лишь на самых больших улицах городка, и то не везде, многие участки были полностью погружены во тьму. И тогда все люди на улицах вдруг неожиданно менялись. Они все неожиданно становились пьяно- шатающимися и орущими песни. Они звенели стеклом посуды, и громко говорили и ругались матом. Пьяные крики, громкие разговоры и кричащая из каждой подворотни музыка наполняли городок гулом, который нельзя было передать ни какими сравнениями и словами. Но ближе к полуночи все стихало, и тогда городок еще больше поглощала тьма, а темные дворы лишь редко оглашались криками злобы, всхлипами и громким матом драк, истошными криками пьяных женщин, милицейскими свистками и скрипом автомобильных тормозов. И лишь центральный проспект всю ночь был наполнен громкой молодежью, автомобильными гудками и взрывами хохота и все такой же продолжающей греметь музыкой…
Ночью, в постели, Инга была совсем другой, чем днем. Она становилась загадочно красивой, мало говорила, была нежной, смеялась своим неповторимым смехом, над его шутками. Но наступало утро, и ее лицо опять превращалось в озабоченное, движения становились резкими, и голос менялся на хриплый, и отрывистый. И это не соответствие озадачивало Виля почти всегда. Он часто задумывался над этим, и мысли, которые приходили ему в голову были не веселыми. Он никак не мог понять ее. А она, казалось, вообще не задумывалась над его настроением и жила днем непонятной ему жизнью, в которой были свои заботы, свои, не касающиеся его интересы и дела, в которые она не собиралась его посвящать.
Это было обидно вдвойне, так как он вечерами всегда рассказывал ей
многое, что с ним происходило за день, и вообще за эти месяцы многое успел ей рассказать обо всем, что было с ним с тех пор, как они расстались возле военкомата. Он пытался быть откровенным, и она слушала его, иногда что-то отвечала, а иногда тоже рассказывая что-то о себе по мелочам. Но ответной откровенности от Инги тогда он так и не дождался…
5.
В конце вечера, когда уже много выпили за знакомство, и за здоровье, и за красоту всех женщин, когда уже стол был похож на покинутое сороками гнездо, и музыка гремела громче обычного, как это всегда бывает, когда наши люди выпьют лишнего, кто-то предложил пойти прогуляться. Кажется, больше всех настаивала Оксана.
Виль увлекаемый этой высокой и решительной женщиной очнулся уже на пороге, одетый и стал звать Ингу.
- Давайте, - махнула рукой из комнаты Инга – выходите быстрее, а то вы мне Илюшу разбудите. Мы вас с Ольгой догоним…
Оксана томно, чуть дурачась, обняла Виля за шею.
- Пойдем мой рыцарь, - потянула она его – никуда твоя Новикова не денется.
Они вышли к подъезду, на мороз, и в темном дворе Оксана с кем-то здоровалась, поздравляла и сама принимала поздравления. А Виль не успел удивиться, что в этой темноте столько народу, как двор неожиданно опустел.
- Ну, вот – громогласно заявила Оксана – люди уже все ушли гулять в парк. Там сейчас весело, и музыка, и горки ледяные. Ты давно катался с горок Шредер?
Оксана в течение всего вечера, и во время тостов и во время, когда решительно приглашала Виля на танцы, где они кружились по тесной комнате, упорно называла его только по фамилии.
- Я уже и не помню! – честно признался Виль. Расслабленный алкоголем, вкусной пищей и атмосферой праздника, он думал тогда о том, какие хорошие у Инги подруги, совсем не похожие на барышень в джинсовых брюках, которых он видел у нее все последнее время. И ему было жаль, что Новый год они не встречали вместе. Сейчас ему было намного лучше и приятнее, чем даже в компании своих бывших одноклассников.
Все, что произошло потом, было так стремительно, а еще так не по праздничному просто, что у Виля остались лишь отрывочные воспоминания, о том моменте, который резко изменил его жизнь.
- Ну, вот и не зря я ждал! – раздался вдруг за спиной Виля хриплый громкий голос. Он обернулся и увидел, что от соседнего подъезда к ним решительной походкой, чуть пошатываясь, идет здоровый широкоплечий парень в распахнутой на груди дубленке, и чудом державшейся на затылке черной кроличьей шапке.
- Кто это? – успел спросить у Оксаны Виль, и она прямо на его глазах вдруг вся сжалась, пригнулась к земле как от тяжести, и спряталась за спину Виля.
- Господи! – услышал Виль ее испуганный шепот – Это мой бывший меня подкараулил.
- Нашла уже хахаля? – грозно спросил парень, подходя вплотную.
- Это друг Инги, дурак! – выкрикнула Оксана, и после этого Виль почувствовал сильный удар в лицо. Он покачнулся, и не упал только потому, что оперся всей тяжестью тела на стоящую за спиной Оксану.
Драка была не долгой и сумбурной. Парень наскакивал, Виль отмахивался, и успел получить еще несколько ударов, прежде чем ответил одним. Однако удар получился сильным, так что заныли костяшки пальцев. И сразу же противник схватил его за шиворот, потянул резко на себя. Вилю пришлось обхватить его руками за шею, прижимая его голову к своей груди. Он попытался сбить с ног противника, дергая его, то влево, то вправо, но тот скользил по наледи и упирался. И тогда Виль обхватил его шею еще крепче, свел локти вместе и рванул в бок со всей силы.
Что-то громко треснуло, и Вилю показалось тогда, что рвется одежда, и отлетают пуговицы на куртке. Но парень вдруг оторвался от земли, задрав ноги, и увлекая за собой Виля, грузно и гулко упал. Он упал почти головой вниз, и Виль придавил его всей тяжестью своего тела.
Когда потирая разбитое колено о мерзлый как камень, утоптанный сотнями ног, снег двора, Виль поднялся, противник лежал на снегу. Шапка давно слетела, но пот лил градом. Виль тяжело дышал, и как сквозь пелену смотрел за тем, когда встанет парень.
- Ты что, Ринат? – вдруг громко крикнула Оксана и с разбегу упала перед распластанным на снегу телом.
- Ринат, Ринат! – умоляюще и со слезами в голосе тормошила она бывшего мужа.
Виль понял, что все кончено, тяжело вздохнул и, вытирая пот, стал оглядываться, ища свою шапку. Он успел еще подумать, что парень здоровый, но навыков работы с металлом как у него не имеет, и потому руки у него не такие сильные.
« Ничего, - думал Виль со злостью – будет знать, когда очухается!»
- Ты же убил его! – громко выкрикнула Оксана, все еще сгорбившись и стоя на коленях перед бывшим мужем.
Что-то в ее голосе заставило Виля внутренне замереть. Долгие несколько секунд он смотрел на неподвижно лежащее тело парня, на раскинутые ноги, на его горбом выгнутую спину, и неестественно загнутую под себя голову.
- Что случилось? – услышал он рядом голос Инги и будто очнулся. Но она пробежала мимо и тоже склонилась над телом парня. Вдвоем с подоспевшей Ольгой они стали переворачивать тело Рината, а Оксана стояла в стороне и крепко прижимала ко рту ладони.
- Нужно «Скорую», я вызову… - крикнула Ольга и неуклюже переваливаясь, побежала к подъезду. Виль опять почему-то подумал, что сейчас она выглядит еще полнее и больше напоминает пожилую учительницу, в этом стром демисезонном пальто и в нелепой, шарообразной меховой шапочке.
Виль все понял после выкрика Оксаны, но все еще никак не мог осознать случившегося. Он с надеждой смотрел на Ингу, и ждал, когда она обратится к нему. Но Инга его будто не замечала. И Виль не помнил, сколько так простоял, смотря, как все суетятся вокруг.
- Иди сюда! – потянула его за руку откуда-то появившаяся рядом Оксана. В ее голосе уже не было ни слез, ни надрыва. Она говорила обычным решительным тоном.
- Инга брось его! – Оксана не отпуская рукав куртки Виля, второй рукой потянула к себе Ингу, которая все еще сидела, согнувшись над телом. Она тянула на себя упирающуюся Ингу, а потом почти силой увлекла их обоих за собой к входу в подъезд, под бетонный козырек.
- Как же он… - рванулось было назад Инга, но Оксана держала ее крепко.
- Слушай меня! – строго сказала Оксана. Она отпустила Виля и держала Ингу за обе руки.
- Пойдешь с ним к Вальке, моей подруге, ты помнишь ее. Пусть он поживет у нее несколько дней. Она целыми днями на работе, а ему нужно на время где-то скрыться…
- К какой Вальке? Почему скрыться? – испуганно оглядываясь на одиноко лежащее посреди двора тело, лепетала Инга.
- Да, очнись ты! – чуть прикрикнула Оксана, и уже тише стала говорить.
- Сейчас «Скорая» приедет, а потом менты. И заберут твоего Шредера в каталажку. Заберут обязательно, а уж потом разбираться будут.
- Ты понимаешь, что соседи все видели? – уже опять повысив голос, горячо говорила Оксана, склонившись к лицу Инги – Посмотри, сколько окон в доме загорелось! Нам не отвертеться…
Виль, как завороженный смотрел, на изменившуюся вдруг, в одночасье, Оксану, и не узнавал ее. Он никак не мог сообразить, как она могла преобразиться за несколько минут, и из веселой и бесшабашной девицы, превратиться неожиданно в абсолютно трезвую, сосредоточенную и даже злобную женщину, готовую, кажется, доказывать какую-то свою правоту не только словами. Ее порывистость и напряженная поза напоминала Вилю готового к прыжку, животного, неизвестного еще науке.
« Сейчас вцепится Инге, застывшими в воздухе, напряженными пальцами!» - пронеслось у него в голове. И тут же Оксана действительно грубо схватила и тряхнула Ингу за воротник пальто.
- Ты слышишь меня? – понижая голос, прошипела Оксана – Очнись, говорю тебе! И уходите быстро! Я не хочу быть причиной еще одного горя. Хватит с меня и одного Рината…
- Виль! – Оксана резко повернулась к нему – Тебе немедленно нужно скрыться на некоторое время. Возможно, когда все выясниться, они не станут тебя сажать. Мы попробуем все объяснить ментам. Но тебе нужно сейчас уйти. Ты-то хоть меня понимаешь?
В голосе Оксаны было столько пронзительности и боли, а в ее взгляде было столько отчаяния, что внутри Виля что-то передернулось, и он резко тряхнул головой пытаясь сбросить с себя оцепенение.
- Ладно! – решительно кивнул он – Инга знает, где живет твоя подруга? Далеко это?
После его слов Оксана вдруг как-то сразу обмякла, опустила руки, и стала похожа на себя прежнюю. В ее взгляде опять блеснули слезы.
- Две трамвайные остановки, - уже расслабленно и тихо откликнулась Оксана – Идите дворами, напрямую дойдете быстро. Если успею, я позвоню Вале от Инги прямо сейчас…
Уверенность, с которой продолжала говорить Оксана, постепенно передалась Вилю и он заторопился. Он уже дергал за рукав пальто, все еще неподвижно стоящую на месте Ингу.
- Сейчас приедут! – раздался громкий крик, от которого Виль вздрогнул. Со ступеней крыльца к ним бежала запыхавшаяся Ольга в распахнутом пальто. Ярко-голубой шарф развивался у нее за спиной на морозном снежном ветру.
- Пошли! – он решительно дернул Ингу за рукав. Его начал колотить озноб, хотя все тело горело как в огне. Вилю стало так жарко, что он снял и зажал в руке свою шапку.
Инга еще несколько секунд смотрела на Оксану, а потом попятилась.
- Оля! – громко позвала она – Там Илюшка…
- Идите же, идите же… - яростно замахала руками Оксана – Отведи его и возвращайся. Мы будем дома!
Инга еще потопталась несколько секунд на месте, а потом резко повернулась и быстро пошла в темноту двора. Виль оглянулся на стоящие рядом, замершие в ожидании фигуры женщин, и бросился вдогонку, в темноту, где в узком проходе между домами уже мелькала спина Инги. Он не сразу смог догнать ее.
Потом они шли рядом быстро и молчали. Только снег скрипел под ногами, да громко стучало сердце под каждый шаг. Морозный воздух обжигал горящее лицо и горло но, только пройдя в темноте несколько заметенных снегом дворов, Виль догадался наконец-то одеть зажатую в руке шапку. Он попытался заглянуть Инге в лицо, но она ниже склонила голову, и ускорила шаг. Надо было что-то сказать, разрушить эту стену из тишины и скрипа шагов.
- Подожди! – попросил Виль и остановился – Я не совсем понял, зачем мне скрываться. «Скорая» приехала бы и тогда…
- Замолчи! – выкрикнула резко Инга, и тоже остановилась. Она медленно подняла глаза, и он увидел в них растерянность и тоску. Такую же тоску, что
все это время стучала у него молотками в висках и обжигала горло.
- У Оксаны два брата в тюрьме, - опуская взгляд, тихо сказала Инга – Там, возле тюрьмы она и познакомилась с Ольгой, которая пришла на свидание к мужу. А потом она привела ее ко мне. У Ольги вообще нет никого в нашем городе. Муж два года назад привез ее из Белоруссии…
Инга замолчала, потом вздохнула тяжело.
- Мы всегда слушаемся Оксанку, - опять продолжила Инга, медленно, будто с натугой выдавливая слова – она намного опытнее нас. Родители ее были пьяницы, и она одна, с двенадцати лет, воспитывала двух младших братьев. Говорит - не углядела…
- Короче! – мотнула головой Инга – Давай сделаем так, как она говорит. Она плохого не посоветует. Я точно знаю. Я многим ей обязана. Она ведь почти два месяца жила у меня со своим сыном, когда от меня Сашка...
- Ну, короче, когда от меня ушел мой муж. Мне тогда бы, без нее, с трехмесячным Илюшкой на руках, совсем бы было не в моготу. Пойдем?
Инга подошла и взяла его за руку.
- Ну, а потом что? – упрямо выдернул руку Виль – Если я его убил, то разберутся и меня все равно посадят! Но я его не убивал! Ты-то мне веришь? Мы просто неудачно упали…
- Не кричи, - тихо попросила Инга, все также, пряча от него глаза – Несколько дней ничего не изменят. Нужно послушаться Оксану. Пойдем.
Она опять взяла его за руку, только теперь медленно и осторожно, и Виль почувствовал теплоту ее ладони и внутренний холод, который подбирался к груди. Тепло ее ладони пробежало мурашками по телу, и Виль почувствовал какую-то отрешенность и спокойствие. Он уже не боялся сковывающего все внутри него холода.
- Ладно, - согласился Виль – Ты только позвони мне потом. Может что-то образуется, или вы что-то еще придумаете…
- Мы все придумаем! – громко, с надрывом воскликнула Инга и обхватила его руку - Мы с девчонками все придумаем обязательно. Ты просто не знаешь, какие они у меня умницы! Ты же Оксану защищал, а она никогда этого не забудет! Ты веришь?
- А-а-а! – замотал головой Виль от нахлынувшего отчаяния и тоски – Все получилось случайно. Глупо все получилось.
Ему вдруг захотелось закричать, заплакать или даже завыть по-собачьи от обиды и горечи, от не реальности всего происходящего. Он обхватил горящее лицо промерзшими ладонями, с силой закрывая глаза. Хотелось проснуться и все забыть, или хотя бы вернуть все. И пусть этот Ринат бил бы его, а он бы просто стоял и даже не поднял бы руки. Он выдержал бы все удары, а потом смеялся бы с разбитым лицом и с распухшими губами. И Инга делала бы ему примочки, а на кухне, в тепле и ярком свете, закипал бы чайник. И Оксана с Ольгой подначивали бы его, смеялись бы над его неуклюжестью…
- Ничего не вернуть, - пробормотал Виль – Ничего!
- Ну, ты что! – вдруг по чужому жестко и резко воскликнула Инга – Ты же мужик, черт возьми! Не могу же я тебя успокаивать, когда у меня самой руки до сих пор дрожат.
От ее слов Виль встрепенулся, и оторвал руки от лица. Он долго смотрел на лицо Инги, будто что-то искал в нем, а потом отвернулся.
- Веди! Замерзнем тут совсем…
- Заходите, - пригласила Валя, и отступила назад. В полутемном узком коридоре Виль никак не мог различить черты ее лица.
- Мне Оксана звонила только что, - как гром раздался ее голос, перебивая первые восклицания Инги – так, что иди Инга. Они тебя там ждут. Милиция уже подъехала. Иди, иди!
Валя почти силой подтолкнула Ингу к выходу, и Вилю пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить ее.
- Пока! – успела кивнуть Инга, и дверь щелкнула замком. В тишине Валя протолкнулась мимо Виля в комнату и оглянулась.
- Чего застыл? Проходи. Не разувайся, не мыто у меня. А раздеться лучше в комнате. Там кровать только и матрас жесткий. Сам увидишь…
6.
Те, первые несколько дней и ночей, в пустынной, и от того кажущейся большой, трехкомнатной квартире Вали, Виль, казалось бы, забыл навсегда. Много лет и много более острых и запоминающихся событий прошло и минуло с тех пор. Но вот, однако, через столько лет, одинокие дни и ночи в пустой квартире родителей неожиданно напомнили ему, то далекое одиночество очень четко и до нереальности близко. Так четко и близко, что Виль стал сам сомневаться, было ли это на самом деле, или это его бред одиночества.
Виль вдруг вспомнил ту тишину, запахи, и свои гулкие шаги в пустой Валиной квартире, отсчитывающие минуты до неизвестности. И тогда, закрыв глаза, он услышал то, что думал тогда, почти двадцать лет назад…
- Держи, - Валя протягивала ему граненый стакан, наполовину наполненный
светлой жидкостью, - выпей. С Нового года осталось немного. Пей, водка
тебе сейчас не повредит.
Виль стоял еще одетый посреди пустой комнаты, и вдыхал незнакомые и не совсем приятные запахи. Пахло квашеной капустой, и еще какими-то запахами толи подвала, толи погреба. Он попытался отказаться от водки, но тщетно. Стакан оказался в его руках, и он выпил одним глотком.
- Раздевайся и ложись, - Валя кивнула на кровать - постель недавно
застелила новую, но на ней спали. У меня тут тоже, гости на праздники были. Но наволочку я тебе новую одела. Так, что пока так…
Виль не запомнил, что было потом. Все вокруг плыло. Куртка не снималась, и он дернул руку, выворачивая рукав. Чужая наволочка пахла пылью и еще чем-то чужим и незнакомым…
Он проснулся утром от какого-то шума, и услышал, как громко хлопнула дверь. В комнате было темно и тихо. Шерстяное одеяло, без пододеяльника, кололо лицо, и он откинул его чуть в сторону. И от этого движения проснулся окончательно, и тут же за несколько секунд вспомнил все, что произошло вчера. Все, до мельчайших подробностей, промелькнуло у него в голове и ударило как электрошоком в голову.
Он прижал ладони к лицу, прикрывая глаза. Просыпаться не хотелось, сердце опять заколотилось бешено, и его удары отдавались гулом в висках.
« У тебя ничего не получится. Ты слишком эмоционален», - услышал вдруг Виль громкий голос и, отдернув ладони, испуганно открыл глаза. Вокруг была темнота. За окном слышалась трель трамвайных звонков, и мерный гул города.
« Жора!» - пришла неожиданная и еще не понятая им мысль, и тут же воспоминания отбросили его на несколько лет назад.
Виль увидел себя стоящим в солдатском строю. Яркое летнее солнце играет на черных козырьках фуражек, и лучится множеством молодых улыбок, на лицах сослуживцев. Воскресное утро благоухает каштанами и непередаваемым запахом свободы, который просачивается сквозь плотно закрытые металлические ворота воинской части, далеким шумом и гулом такой сладкой, такой забытой гражданской жизни. На нем, как и на всех стоящих рядом, новенькая парадная форма, отглаженная и сверкающая металлическими краями петлиц, и яркими погонами и шевроном. Все они, солдаты первогодки, ждут своего первого увольнения в город.
- Шредер, - ленивый и безучастный, кажется ко всему, голос прапорщика Каравайного – у вас криво пришит один погон, одна петлица выше другой. И почему вы не подшили брюки? Хотите подметать улицы большого города, и позорить мундир Советского солдата своим видом. Вы же чучелом выглядите! Фуражка на затылке…
Он почти бежал в казарму, глотая слезы и ругая прапорщика последними словами. От досады и обиды хотелось разбить что-нибудь, хотелось крушить все, что окружало его. Хотелось поджечь надоевшую за полгода казарму, с ее серыми углами, с пьяными дембелями, ночной усталостью после нарядов, с надоевшей « тумбочкой» и застывшей на ней фигурой дневального, с ее громкими криками «Подъем!», и «Отбой!».
Он уже почти добежал до своей кровати, и стал срывать с себя, ставшую ненавистной в один миг парадную форму, как вдруг заметил какое-то движение. В воскресенье летом, казарма всегда была пуста, и он удивленно обернулся.
В дальнем углу, скрытом множеством металлических, вертикальных и горизонтальных, перегородок, ровного ряда двухъярусных кроватей, была видна стриженная белобрысая голова. Это был Жора Сапожников. Виль узнал его по длинной шее и гордо посаженной голове. От удивления, что Жора прячется на полу между кроватями в пустой казарме, Виль на минуту забыл обо всем и стал украдкой пробираться в дальний угол.
Жора был тихий и незаметный парень с их призыва. И может быть он и остался бы таким, если бы как-то под Новый год в казарме не перегорела проводка. Свет потух, но через несколько минут хаоса, матерных криков дембелей и громких команд офицеров, неожиданно зажегся опять. Никому тогда неизвестный Жора, починил в темноте проводку голыми руками.
После этого Жора стал почти знаменитым, и даже дембеля стали уважительно относиться к нему. Его уже не били как всех остальных за всякую мелкую провинность и не расторопность, а иногда вечерами, они подзывали его к себе и просили «показать фокус». И Жора спокойно показывал. Зажимал в ладонях оголенные электрического провода. Напряжение в двести двадцать вольт не приносило Жоре никакого вреда, он мог держать в руках оголенные провода сколько угодно времени.
Виль дошел до угла казармы и увидел, что Жора сидит на жестком деревянном полу почти голый, в одних трусах, поджав под себя и скрестив ноги по-казахски. Спина его была вытянута как струна, голова чуть откинута, а глаза закрыты.
- Жора! – осторожно позвал Виль – Ты чего, а?
Тот медленно и видимо неохотно открыл глаза и посмотрел на Виля.
- Медитирую, - просто сказал он, и опять закрыл глаза.
- Чего? – все так же удивленно переспросил Виль.
- Шредер, ты знаешь, что такое нирвана? – тихо спросил Жора, не открывая глаз.
- Конечно! – расплылся в улыбке Виль – Рок-группа, по-моему, английская. Только такую дрянь я на гражданке не слушал.
- Понятно, - ответил Жора, не открывая глаз – иди, снимай парадку, а я сейчас закончу.
В то утро Жора долго, спокойно и неторопливо рассказывал Вилю о медитации, индийских йогах, и достижении высшей гармонии человека с окружающим миром – нирване. Он говорил так складно и так убежденно, что Виль заразился его словами почти сразу. - Научи меня! – попросил он горячо. Виль уже видел себя уверенным и независимым, отрешенным от всех неприятностей и тяжести армейских дней.
- Ничего не выйдет, - покачал головой Жора – ты слишком эмоционален. Много смеешься, а в драке почти плачешь от злости и возбуждения.
Виль не стал задавать Жоре глупые вопросы о том, как он знает об этом, хотя ему очень хотелось. Он просто поинтересовался, как этого добился сам Жора. И выслушав его внимательно, подвел итог: «Значит, я тоже смогу научиться!»…
Виль очнулся от воспоминаний и сел на кровати. В голове крутились запомнившиеся слова Жоры: « Нужно отвлечься от всего мира. От всего, что тебя окружает, и сосредоточиться на чем-то одном. Для начала даже неважно на чем…». Эти воспоминания неожиданно потянули за собой другие.
Когда и где Виль прочитал это высказывание, он уже не помнил. Он даже не помнил его дословно. Но мысль, что каждый человек живет в придуманном им мире, и что он сам творит ту атмосферу, которая царит у него внутри, как-то сразу вспыхнули у него в мозгу после воспоминаний о разговоре с Жорой. И Виль не придал этому высказыванию вначале никакого значения. Мало ли что вспоминается вперемежку с видениями неподвижно застывшего тела Рината, криков девчонок, детских рассказов дворовых пацанов о тюремных нравах и обычаях, и эпизодах из армейской жизни. Его мысли метались из стороны в сторону, но постепенно слова Жоры и слова о внутреннем мире пересилили все воспоминания, и Виль вдруг понял, что должен делать.
Он зажал пульсирующие виски руками, закрыл глаза и попытался сосредоточиться только на двух этих воспоминаниях, откинув в сторону все остальные. Он попытался отвлечься от всего мира, как советовал Жора, и неожиданно почувствовал, как мысли побежали по другому руслу, как они, будто перегороженная река хлынули большим полноводным потоком по другому пути.
« Если я действительно живу в придуманном только мною мире, то я могу изменить его в любую минуту. А что для этого нужно? Только желание и сила воли! И казалось бы все очень просто, но только на первый взгляд.
Мой мир состоит из стереотипов моего воспитания, из представлений о закономерности или случайности всего происходящего со мной, из окружающих меня людей, из их отношения ко мне и моего отношения к ним…»
Здесь Виль почувствовал что-то, что взволновало его и подкинуло с места. Он прошел на кухню, включил свет и, набрав в пустой чайник воды, поставил на плиту. Действовал он в незнакомой квартире уверенно и быстро, его не волновало ничего кроме тех мыслей, которые обуревали его.
« Недаром говорят: скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты. Окружающие нас люди влияют на нас больше и глубже, чем мы себе это представляем. Они часто помимо нас определяют наше «Я». А еще наше представление о вещах, которых мы не знаем, или знаем со слов других людей. Именно это представление, и определяет наши страхи и радости, нашу оценку тому или другому…»
Виль испуганно остановился и устремил невидящий взгляд в шумящий на плите чайник.
« Откуда такие мысли у меня? Как это могло быть, чтобы я думал о таких вещах серьезно и так размашисто?» Но он не успел испугаться, как его мысли полетели дальше. Сам он побрел в комнату и встал перед окном. С улицы желтым пятном светил тусклый фонарь, заливая и так замерзшее оконное стекло искрящейся перед глазами пеленой.
«Кто-то сказал, что если все проблемы человека выкинуть из его головы, то они перестанут существовать. Опять все просто! Другой вопрос, как их выкинуть? Как сделать так, чтобы меня не терзали угрызения бессмысленности того, что со мной произошло? Как избавиться от страха, что моя жизнь круто меняется из-за глупой случайности? Как пережить то, что погиб абсолютно невинный человек, и только я виноват в его смерти?»
Виль вздохнул и опять побрел на кухню. Нужно было выключить чайник, найти заварку, и эти мысли он держал, стараясь не сбиваться на те, что опять просочились сквозь спасительное решето поиска выхода.
Неизвестно, как и о чем бы еще размышлял Виль, если бы не услышал, как во входной двери щелкнул замок. Кто-то вошел, и Виль замер с заварным чайником в руках.
- Вот тебе и на! – удивленно и насмешливо протянула Валя, появляясь в дверях кухни – Я думала он тут совсем помирает, а он уже завтрак готовит.
- Чаю решил заварить, - угрюмо ответил Виль, не зная как себя вести. Сейчас он совсем не был рад приходу квартирной хозяйки.
- А мне на работу Оксанка звонила, - громко уже из коридора сообщила Валя – говорит, отпросись с работы, погляди за парнем. Ну, чтобы ты не ушел ни куда, глупостей не наделал. Я там начальницу нашу умоляла, чуть не на коленях. Да видимо зря. Ты, я вижу и сам бы справился.
- Справился бы! – так же громко ответил Виль – Пойдем пить чай!
- Чаем, сыт не будешь, - уже тише ответила Валя, входя в кухню и ставя на стол сумку – я тут купила кое-что, да талоны отоварила.
Виль смотрел на то, как Валя выкладывает из сумки продукты, и впервые сумел разглядеть ее. К его удивлению она совсем не соответствовала своему голосу. По голосу он думал, что она намного старше, а сейчас увидел вдруг молоденькую и привлекательную, если не сказать просто красивую девчонку. У нее были вьющиеся черные волосы до плеч, на щеках от мороза играл яркий румянец. Рукава кофточки были задернуты к локтям и открывали крепкие, немного большие руки и ладони с длинными пальцами. Эти по-мужски сильные руки совсем не соответствовали всей ее хрупкой, чуть узкоплечей фигуре.
- Чего уставился! – беззлобно, мельком спросила Валя – Чего увидел?
- Я думал, что ты старше, - признался Виль – не разглядел вчера…
- Ну, это понятно, - весело перебила Валя – вы мужики вообще не сразу все видите. Только ты на меня так не смотри. Я тебе не Инга.
- В каком смысле? – потупился взглядом Виль.
- А ко мне в койку так просто не запрыгнешь.
- Да, я и не собирался…
- Все вы не собираетесь. Однако все пытаетесь!
Валя быстро накрыла на стол. Потом пожарила яичницу, и пригласила Виля.
- Новости такие, - начала она сразу как села – ищет тебя милиция. Но я с утра уже говорила со своим дядькой. Он у меня в милиции всю жизнь работает. Советует он тебе уехать на время. Говорит, что время сейчас не то, что прежде. Сейчас и бандитов не всех ловят, не то, что в прежние времена. Лучше говорит в деревню куда-нибудь, там искать точно никто не станет…
- Нет у меня никого в деревне, – вздохнул Виль – да и не хочу я прятаться. Всю жизнь по углам не просидишь.
- Ну, это смотря как сидеть! - вздохнула Валя и вытерла рот – Ты же не бандит какой! Устроишься на работу, и будешь жить. И там люди живут…
- Ешь, давай! Чего ты сидишь! – она подвинула к нему сковородку.
« А что, - думал Виль, медленно пережевывая – наверное, Валин дядька прав. Сейчас бардак везде. Каждая республика суверенной себя объявляет. До казахской границы рукой подать, а там вдоль границы почти одни русские села. Можно устроиться, а потом и Ингу с пацаном к себе перетянуть. Может со временем все утрясется».
- С Ингой надо посоветоваться, - задумчиво сказал Виль.
- Ну, это понятно, – в голосе Вали нескрываемо прозвучала насмешка – только ты на свою белошвейку-то не сильно надейся. Я ее лучше тебя знаю. Она не жена декабриста, и не мечтает о таком. Как ее муженек-то бывший не старался, а с квартиры со своей ее не смог выжить. И в суд на нее подавал, и бандитов пытался подтянуть, а она - ни в какую.
- Ты-то откуда знаешь? – грохнул вилкой о стол Виль.
- Да, я же ей помогала через дядьку своего проблемы решать, - засмеялась Валя – Оксанка меня просила очень. А потом она с одним авторитетом уголовным быстро поладила. Он у нее почти полгода жил. Так, что в обустройстве быта она ушлая баба. Это мы дурочки на двух работах корячимся. А она заказы имеет от солидных людей, которые с деньгами.
Виль понуро сидел, свесив голову над столом. В голове опят побежали неясные и расплывчатые мысли. Он вспоминал веселые глаза Инги, ее слова о муже и ее спокойствие при их расставаниях.
- Ладно, чего ты? – услышал он голос Вали и поднял на нее глаза – Не расстраивайся так, - виновато улыбнулась она – не думала я, что ты так серьезно. Оксанка все шутила, что ты еще тот бабник, и что Инге как раз такой нужен для успокоения.
- А-а! – скривился Виль – Мы с ней точно – два сапога пара. Оксанка-то твоя, чего за меня так переживает? Тоже, небось, рада, что я от мужика ее освободил. Теперь будет жить свободной, как захочет…
- Пошел ты! – зло процедила сквозь зубы Валя. Она с грохотом отодвинула табуретку и выскочила из кухни почти бегом.
7.
« Ну, вот и все!» - подумал тогда Виль. На душе было гадко и от слов сказанных Валей, и от своих собственных слов. Но слова уже прозвучали, а потому ничего не оставалось, как просто встать, одеться и уйти.
И чтобы случилось тогда, если бы он ушел? Куда бы он пошел, и как бы все повернулось? Сложно сказать теперь. Но, видимо, все произошло так, как и должно было произойти, и уже через несколько дней они лежали в Валиной кровати, крепко прижавшись, друг к другу.
Виль курил, уставившись в темноту, Валя говорила медленно и тихо, и ее слова доносил до него будто бы издалека.
- Я как тебя увидела, сразу подумала о том, что не отдам тебя белошвейке. Ей и так мужиков хватает, зачем же ей еще, такой как ты.
- Какой же я? – лениво спросил Виль, выдыхая дым в сторону.
- А такой: каким я тебя всегда представляла, – тихо и счастливо засмеялась Валя – я на тебя поглядела, как ты вошел, и даже ошалела немного. Вот думаю, и ко мне занесло человека из другой стороны города.
- Откуда? – удивился Виль.
- Это я так сама себе придумала, - опять засмеялась Валя – когда мне было лет шестнадцать. Думала, что есть в нашем городке такая сторона, где живут совсем другие люди. Я их видела только мельком, всегда только издали или в толпе на праздниках, или на проспекте в час-пик. Мы иногда встречались глазами, и я отличала их от других безошибочно. Веселые или грустные, серьезные или насмешливые, эти парни и девушки совсем не походили не тех, кого я привыкла видеть каждый день. Я ведь ничего не знаю почти кроме нашего 240-го квартала. Здесь у нас все лица мне почти знакомы. Все парни похожи выражением лиц друг на друга, а все девчонки напоминают или Оксану или Ольгу. Одни резкие и решительные, а другие так себе, не рыба ни мясо. Это уже в последние годы стали появляться такие как Инга – я их стала называть «фифы».
- А ты кто? Как Оксана или как Ольга?
- Я всегда старалась быть похожей на Оксану. Да, наверное, и была такой. Но, теперь, когда ты рядом, я буду такой, как ты захочешь. Могу даже стать, как твоя белошвейка - фифой. Какая она Виль? Она умная? Ласковая? Ты любишь ее?
Валя спрятала голову у него на груди и по легкой дрожи ее рук, Виль почувствовал, что она ждет ответа. Но отвечать ему не хотелось. Он за последние сутки впервые почувствовал такую расслабленность и спокойствие, и будто бы находился в полудреме.
Виль обнял Валю и закрыл глаза. И перед глазами неожиданно возникла бабушка. Его любимая бабушка, черты лица которой, он уже давно успел забыть. Да, и помнил он их всегда плохо, хотя прожил с ней почти до десятилетнего возраста. Вместо любимого образа в его детской памяти навсегда осталось белое, размытое пятно, среди которого всегда царила добрая бабушкина улыбка. Эту улыбку он помнил очень ясно. В тот день, когда отец сообщил ему, что бабушка умерла, ее лицо навсегда расплылось перед глазами Виля, и образ бабушки с тех самых пор не хотел принимать никакие очертания. Но улыбка, добрая бабушкина улыбка, осталось нетленной…
Виль увидел себя, сидящего на подоконнике бабушкиной кухни, и смотрящего в окно, на закаменевшую, после прошедших дождей, грязь проселочной колеи, по которой холодный осенний ветер гонит пыль и серые скрюченные листья. В кухне тепло. Бабушка суетится возле маленькой, двух конфорочной плиты, и жарит блины на двух черных, от времени и нагара, больших сковородах, а аромат готовых блинов смешивается с запахами шипящего и подгорающего сала. Ему хочется попросить блин, но он не может оторваться от видения клубящейся пыли и жухлых листьев, на фоне ярко-оранжевой, окрашенной еще летом, соседней стены двухэтажного дома.
- Чего же ты ученик, - укоряет бабушка – в новой форме, да на кухню. У меня тут и мука рассыпана, и салом стол испачкан. Заляпаешься весь. Как там в школе? В октябрята-то принимать, когда будут?
- Баб? – Виль пропускает мимо ушей бабушкины слова и вопросы – Что делать, если тебе нравиться девочка, а она на тебя внимания не обращает?
- Ну, это смотря, как не обращает? – не поворачиваясь, отвечает бабушка и гремит сковородками.
- Никак не обращает. Разговаривать не хочет, и губы кривит, когда я подхожу. А если что говорю, то перебивает и отталкивает.
- А другие что же?
- Какие другие?
- Другие девочки?
- Другие? Другие разговаривают, и играют со мной. А Инга – никогда.
- Ну, и плюнь на нее…
- Как это?
- Тоже не обращай на нее внимание.
- Но она мне нравиться.
- Мало ли что бывает. Девки - народ вредный. По себе знаю. Коли кто не понравиться, ты хоть что делай, а будет только хуже. У нас в станице одной такой зловредной девке, бывало, попадется паренек. Ходит тот за ней неотлучно, и в глаза заглядывает, а она со старшими парнями зубоскалит, а его чуть ли не в денщики себе запишет. Нет, Василек. Ты, чтобы себя не терять, возьми да и подружись с другой девчонкой. Той, которая тебе в рот заглядывает. Есть такая?
- В рот? – озадаченно чешет вихры Виль – Олька Баринова всегда смеется, когда я говорю.
- Вот, - оборачивается бабушка – и сделай так, чтобы эта Олька тебе понравилась.
- Как же я могу так сделать? – удивляется Виль – Она мне совсем не нравится.
- Ты мужчина, Василек. А потому можешь сделать все, что угодно. Чем хуже эта Олька, этой твоей красотки? Тоже, небось, не уродина какая? Ты прояви характер, и знай, что ты парень и тебе выбирать. А выбирать надо не красивую, да стройную, а ту, которая тебя любит. Ну, то есть ту, которой ты нравишься в общем. Раз ты ей нравишься, значит и она тебе понравиться тоже. Обязательно, Василек, так будет. Иначе и быть не может…
Виль вздрогнул и открыл глаза. Валя сидела рядом с ним и, прикрыв руками маленькую голую грудь, тихо плакала, подвывая. Поникшая голова Вали уронила черные волосы на грудь Виля, и они щекотали, отталкивали, и тут же пьянили непередаваемым запахом его желания и жалости.
- Иди-ка сюда, - осторожно потянул Виль Валю за плечи. И уже очутившись в ее крепких объятиях, казалось бы, таких тонких и нежных рук, Виль вспомнил сон.
«Только бабушка называла меня Василек, – подумал он, ловя горячие губы Вали - и только бабушка всегда говорила мне правду…».
А тогда, в то первое утро в Валиной квартире, Виль совсем уже было собрался уходить. Он оделся и, нахлобучив свою кроличью шапку, пошел из комнаты, но Валя стремглав вбежала и уперлась ему руками в грудь.
- Куда? – почти кричала она – Куда ты пойдешь?
- Домой, - просто ответил Виль.
- В тюрьму! – выкрикнула Валя.
- Пусть, - отвел ее руки в сторону Виль – так всем будет лучше.
- Мне не будет! – Валя опять уперлась руками в грудь Виля.
Виль удивленно и внимательно посмотрел в горящие возбуждением и
решимостью глаза Вали. Он вдруг заметил, что и ее карие глаза, и нежный румянец на щеках, и тонкие крылья носа, и чуть заостренные скулы, обрамленные вьющимися черными волосами, образуют собой красивое девичье лицо. Лицо это смотрело на него с доверием, с надеждой, и даже с мольбой, какой-то не понятной для него боли.
« А что собственно произошло? – подумалось ему – Был у Инги муж, а потом
был еще один мужчина, а может еще и не один. Она же не должна была ждать меня эти пять лет, хотя бы потому, что я-то совсем не ждал с ней встречи. Так что же нового ты мне сказала Валя? Ты просто подтвердила, что наша детская любовь закончилась. И закончилась давно! Я и сам знал это, и сам думал об этом все последние месяцы, пока бывал у Инги. Я всегда ловил себя на мысли, что это не та Инга, которую я знал когда-то, что это другая женщина, с которой мне приходится выстраивать все заново. И «строительство» это проходило не так гладко лишь потому, что я все время ждал возвращения той самой Инги, которую знал когда-то. Я и сейчас жду ее возвращения. А возвращения, скорее всего, не будет. Или будет, но только в другом месте, и с другим человеком…».
Виль повернулся боком и решительно стал раздеваться. Он сбросил «аляску», шапку и шарф на кровать и, обернувшись, увидел, что Валя застыла посреди комнаты в нелепой позе. Она опустила голову, уткнувшись взглядом в пол, а руки будто бы мешали ей, и она мусолила между пальцами длинный, почти до пола, заношенный подол серенького невзрачного платья.
-А чего у тебя телевизора нет? – попытался непринужденно спросить Виль, но голос подвел и сорвался.
- Не заработала, - чуть слышно ответила Валя, и Виль почувствовал, что ее голос стал опять таким же обычно-хрипловатым, как несколько минут назад на кухне.
- Родители могли бы помочь, - не уверенно предложил Виль.
- А мне не нужна их помощь, - резко и даже зло ответила Валя – я сама себя смогу обеспечить. А квартира эта мне от дедушки досталась. Вот накоплю еще немного денег, сделаю ремонт, мебель куплю, может быть и телевизор тогда…
Валя подняла глаза, и Виль увидел в них блеснувшие слезы.
- Ты извини, - пожал плечами Виль – я совсем не хотел…
- Ничего, - просто, без всякой обиды перебила Валя – просто вы городские все по себе меряете. А родители у меня в селе. За сто километров, в Домбаровке. Они меня домой зовут, а я после смерти деда, не хочу возвращаться. Чего мне там делать? Почти все ровесники разъехались. А у родителей у самих еще трое младших на руках. В колхозе гроши получают, и сами ко мне приезжают иногда, денег занять и младшим да себе что-то в городе купить. У нас там, в сельпо, кроме водки и консервов ничего нет. Да, потом и привыкла я здесь, пока дедушка был жив. Мы с ним хорошо жили, да только он болел очень, старый был совсем. Я тут с Оксаной познакомилась, еще с девчонками и ребятами, с которыми на заводе работаю. Друзья - не друзья, а все же своя компания. С ними весело…
- Понятно, - вздохнул Виль, когда Валя наконец умолкла - я же не знал. А на Ингу то ты, чего такая злая?
Валя опять подняла на него глаза. И он увидел, как она недобро улыбнулась.
- А бывала я у нее, - скривила рот Валя – видела таких. Им все легко дается. Могут, знаешь, перед любым хвостом крутить. Везде у них знакомства, везде подруги и друзья. Со всеми она ласковая, да приветливая. А только от ее приветливости иногда плюнуть ей на подол хочется. Хотя оно и понятно! С ее работой надо всех привечать, иначе никто ничего и не закажет. Могла бы на завод пойти, там кланяться каждому не надо. Делай свое дело и деньги получишь не меньшие. Но это, не для таких, как она. Белошвейка – одним словом.
- Вот видишь! – вырвалось у Виля, но он сдержался и не стал продолжать. Виль оттолкнул свою одежду в сторону и сел на растянутую сетку кровати. Коленки сразу оказались почти у лица, и он поспешно вскочил.
- Что? – удивилась Валя.
- Ну, хотя бы то,- сдерживая себя от резкости, заговорил Виль – что ты тоже судишь людей, хотя ничего о них не знаешь. Инга несколько лет назад попала в аварию, и все думали, что не выживет. Так, что с ее здоровьем на завод или на какую другую работу устроиться трудно. Вот и приходится ей зарабатывать на себя и маленького сына таким способом. Да и от этой работы, сидением над швейной машинкой, она иногда от головной боли ночами почти воет и по полу катается. А деньги просить ни у отца, ни у старшего брата она тоже не будет. Не одна ты гордая, и самостоятельная…
- Да! – смущенно проронила Валя, и опять потупила глаза в пол – И Оксанка мне ничего никогда не рассказывала. Вот стерва!
Вилю вдруг неожиданно стало как-то легко и просто, и он засмеялся свободно и весело.
- С ней вы, конечно, разные люди, – выкрикнул он – но что-то есть в вас общее.
- Разные? – как-то по детски беспомощно спросила Валя, и он опять увидел в ее глазах тревогу.
- Я у тебя там, в коридоре, телефон видел, - с трудом отрываясь от ее притягивающего взгляда начал Виль - он у тебя работает.
- Работает, - мрачно кивнула Валя – позвонить ей хочешь?
- Ребятам своим с завода позвоню. Пусть родителей успокоят. А еще хочу, чтобы привезли они сюда кое-какое барахло.
- Остаешься! – не скрывая радости, спросила Валя.
- Угу! – кивнул Виль – У отца в гараже диван стоит, и два кресла. Не сказать,
чтобы новые, уже подержанные. Мать их туда в ссылку отправила, когда дома ремонт делала, и мебель новую доставала перед моим приходом из армии. Но старая мебель крепкая, и еще послужить может долго. У меня один корешь на грузовой машине работает, так что доставят сюда в лучшем виде.
А кроме того там еще рулоны обоев валяются, что от ремонта остались.
Мама с запасом покупала. Правда, одного цвета там самое большее два рулона, а всего их штук десять будет. Но если обклеить твои хоромы разными полосами, тоже своеобразный стиль получиться. По крайней мере, лучше, чем твои стены, ободранные и затертые…
- Зачем? – испуганно воскликнула Валя – Не надо!
- Вот что, - с притворной строгостью насупился Виль – во-первых, мне это ничего не стоит, а во-вторых, не могу же я у тебя здесь целыми днями бока пролеживать. А, кроме того, ребята вещи мои принесут и деньги. Это мои деньги. И ты их у меня возьмешь, потому, что я тоже гордый, и кусок хлеба у тебя отнимать не стану. Слава богу, заработал, и сбережения кое-какие есть. Да, и тратить на меня свои сбережения тебе вообще никакого проку нет. Мне все одно в тюрьму, когда – никогда. А тебе еще телевизор купить надо…
Виль не успел договорить. Валя подошла к нему вплотную и крепко обняла его за шею.
- Не, Валюха! – стряхнув с себя усилием воли удивление, опять засмеялся Виль – Плакать тут совсем ник чему. Ты лучше подумай, чем мы ребят кормить будем, когда они нагрянут с мебелью. Они у меня заводные. Так, что ты не думай, что я тут один буду с ремонтом разбираться. Вместе со мной человек пять, а это уже бригада. А бригаду накормить нужно. Так, что иди в магазин, трать пока свои кровные, я тебе потом возмещу. И вина не забудь. Эти звери таких вещей не прощают…
Валя неожиданно оттолкнула Виля и будто отпрыгнула в сторону.
- Зачем тебе это? – с испугом и тревогой спросила она, и стала опять похожа на себя обычную.
- Я же тебе все объяснил вроде бы…
- Я серьезно спрашиваю!
- А я серьезно и отвечаю. Ты мне помогаешь, а почему же я тебе не могу помочь? Что? Про деньги будешь говорить? Ну, тогда переведи на деньги мою свободу. Можешь еще на деньги перевести наши отношения. У нас с тобой уже есть отношения, или это так, мимолетное знакомство? Я к тебе в кровать не прошусь, но это еще не значит, что мы все так же, чужие друг другу. Правда?
Валя медленно повернулась и вышла из комнаты. И только после нескольких тягучих секунд молчания Виль услышал ее голос из другой комнаты.
- Чего же ты не звонишь? Родители, должно быть и правда волнуются, а белье и одежда тебе все равно нужны…
8.
По нелепому, и необъяснимому стечению обстоятельств, приговор в суде зачитывали 27 ноября 1988 года. В тот же самый день, ровно через шесть лет после их прощания с Ингой возле военкомата. И опять в этот день, впервые с того самого момента, как они расстались в квартире Вали, Виль увидел в зале суда Ингу.
Он думал, что увидит ее раньше. В камере СИЗО его уже давно посвятили во все передряги следствия, и он надеялся увидеть ее на очной ставке. Но следователь все упростил. Виль не отрицал ничего, а потому тот и подсунул ему несколько протоколов очных ставок с ним уже заполненных и от имени Оксаны, и от Ольги, и от Инги. Тогда же он подписал их, почти не читая. Ему было все равно. Жаль было только, что не увидел никого из девчонок. Но, конечно, больше всего он надеялся увидеть Ингу. Все долгие дни следствия, в душном, набитом битком, каменном мешке, камеры предварительного заключения, он ждал, что откроется дверь, и он встретится с ней. Но на свидания, которые ему не полагались, его выводили только с Валей. Ее дядька полковник и тут помогал ей как мог.
Виль разговаривал с Валей в тесной каменной каморке, благодарил за передачи, просил ее не беспокоиться. Валя же постоянно плакала, крепко держала его за руку и совала письма от матери. Все что она передавала ему из продуктов, в том числе и сигареты Виль сразу же раздавал сокамерникам. И вначале это воспринималось ими как его слабость, но после того, как он одним ударом сломал челюсть одному громадному на вид верзиле, к нему стали относиться осторожно. Виль же вел себя все также спокойно, и продолжал делиться благами, идущими ему с воли, со всеми, кто протягивал руку или просто просил. Большую часть дня он лежал с закрытыми глазами, или ходил по камере, считая шаги. Его уже никто не втягивал в разговоры, на него вообще мало обращали внимания, просто привыкли, как привыкают там ко многому…
Полгода в заточении прошли как сон, как больной бред, такие же тягучие однообразные, будто засасывающие тебя в потусторонний мир, в котором постоянно нудно и призывно звучит одна и та же тоскливая нота. В этом бреду не было ни настоящих радостей, и отчаянной печали и горя. Его однообразие стирало грани между сном и явью, его черно-белая картинка не привлекала внимания, не вызывала удивления, а тошнотворные запахи быстро становились привычными. А бушующие вокруг страсти между заключенными проходили мимо Виля, как немое кино, которое его не интересовало, не волновало, и в котором он не был даже наблюдателем. Не может наблюдатель находиться внутри той картины, которую он наблюдает…
Он увидел Ингу сразу, как только конвой завел его в зал суда. Она сидела вместе с Ольгой и Оксаной. Все трое были одеты в какие-то невзрачные темные кофточки, и их лица без косметики казались ему чужими. Когда с него сняли наручники, то возле решетки появился адвокат, потом мама, потом отец. Виль разговаривал со всеми, но боковым зрением наблюдал за залом. Он видел всех, кто пришел в этот день в суд. Ольгу и Оксану он видел еще раньше, они проходили по делу свидетелями. Вали нигде не было, но это его не беспокоило, а даже радовало. Виль молил бога, чтобы судья задержалась еще немного и дала возможность подойти кому-то из девчонок. Тогда он мог бы попросить, чтобы к решетке подошла Инга. Но просить не пришлось, Инга подошла сама.
- Почему ты не приходила? – смотря ей прямо в глаза, спросил Виль – Я так ждал тебя, мне нужна была твоя поддержка.
- Поддержка нужна слабым женщинам, Шредер, – ответила Инга отчужденно и спокойно.
- Почему? – прижавшись лицом к решетке, выдохнул ей в лицо Виль.
Она ответила чуть помедлив.
- Вначале не решалась, а потом, как сказала Оксана, уже и не стоило идти. Валька, конечно, та еще деваха. Но то, что ты, променяешь меня на нее, я не ожидала.
- Ты бросила меня, - чуть слышно прошептал Виль.
- Нет. Просто ты почувствовал себя брошенным. И уже не в первый раз.
- Я везде виноват. Я везде обвинен. Но лежачих даже в нашем детстве, в нашем дворе, не били.
- Ты сам все решил…
- Если бы ты пришла, все было бы по-другому.
- Все было бы также. Мой Илюшка тебе никогда не был нужен. Ты приходил ко мне и почти никогда не вспоминал о нем. Я не смогла бы разорваться между вами двумя, а вы двое не замечали друг друга. Мне все равно пришлось бы выбирать, и я выбрала бы сына. Поэтому все правильно! А еще Валя сказала, что не придет. Не может она слушать, боится, что плохо ей станет. Беременная она.
- Валя! – вцепился руками в решетку Виль, но Инга уже не слушала. Она уходила по проходу туда, где в центре зала сидели подруги…
Так Виль узнал, что у него родится сын. Конечно, тогда он не мог знать, сын это будет или дочь, но почему-то сразу подумал о мальчике. Судья читала приговор, а он стоял и почти не слышал ее слов. В его голове все спуталось.
Инга, Валя, будущий ребенок, его новогодний зимний роман с Ингой, тревожно-долгие и счастливые весенние ночи с Валей, каменный мешок камеры, лицо Оксаны склонившейся над телом Рината, крик Ольги, слезы матери…
Он очнулся от слов Инги только, когда за ним загромыхали запоры каменного мешка, и он опять оказался в уже привычной за последнее время обстановке. Виль ничком рухнул на своё узкое спальное место и только тут ощутил, что всё действительно кончено. Возврата в прошлую жизнь уже не было.
А перед его глазами все стояло лицо Инги. Она была права. Он всё решил сам. Решил именно в тот день, когда остался у Вали, когда звонил ребятам с завода. А вернее всего решил в тот день, когда ребята привезли в квартиру Вали мебель и строительные материалы, которые он им заказал.
Почти сутки Виль и Валя находились каждый в своей комнате, он лишь изредка встречались на кухне, а на следующее утро в дверь раздался звонок. Валя вбежала в комнату к Вилю полураздетая, испуганная.
- Кто-то громко говорит под дверью, - испуганно прошептала она.
Виль прокрался к двери и сразу узнал знакомые голоса.
Ребята ввалились гурьбой, пышущие холодом и знакомыми запахами родного завода: металлической стружкой, машинным маслом и мазутом.
- Бригадир сказал выручать тебя!- громко заявил с порога Сашка Усаков, силач, балагур и приятель Виля – Видал, сколько со мной народу послал?
- Это ты с нами, - оттер его плечом в сторону невысокий, но кряжистый и нагловатый Дима Мамонов. Его прищуренные глаза забегали из стороны в сторону и остановились на Вале, которая испуганно жалась за спиной Виля.
- Что хозяйка? – улыбнулся он своей широкой улыбкой с множеством блекло блестящих рандолевых зубов – Мебель сразу заносим, или вначале ремонт будем делать?
- Напугал девчонку, черт фиксатый! – толкнул его в спину Коля Бортников. Этот был старше всех, уже семейный человек, он как всегда незаметно направлял энергию молодых ребят бригады в нужное русло.
Валя, видимо, действительно немного растерялась и молчала. Виль чуть оглянулся на нее и приказал по-деловому.
- Несите сразу. Составим в одну комнату, и не шумите сильно. Вы что забыли, что меня здесь нет?
Ребята прекратили смешки, но ненадолго. Уже через полчаса в квартире Вали шел настоящий ремонт, и шуму, пыли, смеха и грохота было столько, будто бы все, кто находился в квартире, делали все, чтобы привлечь внимание и недовольство всех Валиных соседей. Но к тому времени и Валя, и сам Виль уже не думали об этом. В этот день они забыли обо всем и вместе с ребятами увлеченно работали: обдирали старые обои, разводили краску и белила. А потом, пока парни добеливали потолки, вдвоем на кухне варили клейстер для обоев из остатков муки, которые у Вали все-таки были.
Уже тогда они глядели друг на друга по-другому, а может быть, это случилось позже. В тот момент, когда поздно вечером все было закончено, и они все впятером уселись за скромный ужин вокруг маленького кухонного стола.
Мамонов еще разливал по стаканам остатки портвейна, Валя суетилась вокруг большой сковородки с новой порцией яичницы, а Бортников уже
вставал из-за стола.
- Пора, пора мужики, - требовательно заявил он – уже поздно. Меня дома ждут. Да и хозяева от нас устали…
А потом ребята ушли, и наступила непривычная тишина.
Они стояли посреди чистой, преобразившейся комнаты Вали и смотрели на
яркогорящие медные рожки электролюстры, которые починил Бортников. При этом непривычно обильном свете свежие обои и полы искрились и переливались перламутром.
- Даже полы за собой помыли везде, - счастливо вздохнула Валя и повернулась к Вилю. Кажется, в тот момент все и решилось...
Но потом, были еще их долгие ночи, и мысли Виля о том, что он постоянно хочет назвать Валю – Ингой. И нескончаемая, счастливая болтовня Вали, и его молчание в ночи, и лицо Инги, которое будто бы постоянно наблюдало за ним из-за нарисованных морозом узоров на стекле большого окна.
А днями, когда Валя была на работе, Виль молча мерил квартиру шагами, курил, и напряженно думал о том, что так, как он живет, жить нельзя. Он думал о том, что у и матери, и отца, скорее всего, неприятности на работе, и что сам он, как зверь, прячется от людей. И чем больше он думал об этом, чем больше убеждался, что нельзя решить проблему просто отмахнувшись от нее, и тем больше его посещали мысли о том, что все должно скоро кончиться.
Виль ушел из квартиры Вали через три недели, в одно уже теплое апрельское утро. Все эти недели он ждал какого-то чуда. Он ждал прихода Инги, и боялся его. Он ждал, что найдется какой-то выход из его тупикового положения и понимал, что из тупика не может быть выхода. И однажды утром, он вдруг заметил, что мороз больше не рисует узоры на окнах, а значит, он не увидит больше за этим окном смутные четы облика Инги. Он опустил взгляд и увидел, как внизу, во дворе, счастливо скачет по льду между больших луж Валя, торопясь на работу, он стал быстро собирать свои вещи. Он решился идти в милицию, и от этого решения ему неожиданно стало легче на душе. Собрался он быстро, и перекинув сумку через плечо, уверенно шагнул в коридор.
«Давно пора!» - подумал он, подходя к двери и на секунду оглядываясь. Взгляд его в эту минуту упал на телефонный аппарат.
После долгих гудков в трубке раздался пронзительный, толи жалобный, толи радостный голос ребенка, и только потом спокойный голос ответил: «Алло!». Это был голос Инги. Обычный дневной голос занятого делом человека. Обычный дневной голос Инги, от которого Виль вздрогнул и затих. Потом опять послышался пронзительный крик, и Инга не прикрывая трубки, сказала: «Хватит уже баловаться. Ешь, пожалуйста. И не мешай мне».
- Кто это? – уже громче спросила она – Я слушаю...
Виль еще подержал трубку несколько секунд и нажал пальцем на рычаг отбоя. Именно после этого звонка у него больше не было сомнений. Виль вынул из кармана остатки денег, тонкую пачку затертых червонцев, и засунул их под телефон. Потом подумал немного, сходил, не разуваясь, в комнату и пришел с бумагой и карандашом.
«Купи обязательно телевизор, и еще красивое платье. Тебе будет очень к лицу…». Он хотел написать еще «Прощай!», но подумал и дописал совсем другие слова. Записку он сунул под телефон рядом с деньгами и здесь же положил ключи от квартиры…
9.
Он опять посмотрел на светящийся циферблат часов. 27 ноября заканчивалось, оставалось всего несколько минут. Можно было уходить.
Двор военкомата всё так же тускло светился желтыми отблесками фонарей, и бликами в грязных ледышках на асфальте. Скрытый высокой стеной, со светящимися окнами, центральный проспект продолжал свой мерный, иногда срывающийся на визг или скрип, шум постоянного движения. Ветер всё так же завывал в водосточной трубе, и стучал ветками деревьев за оградой палисадника.
В мире прошло всего несколько минут, которые казались ему сейчас необозримо долгими. Время, как и всегда, играло с ним в неизвестную ему игру. Оно, то замедлялось и почти останавливалось так, что секунды можно было проводить кивком головы, то резко убыстрялось, так что дни или месяцы стирались в размазанный силуэт пролетающего мимо железнодорожного состава. Но Виль уже привык к этой игре. Он не знал ее правил до сих пор, не понимал ее сути, но принимал ее законы, как должное. Только так он мог оставаться самим собой, а не терять голову, как это уже произошло с ним однажды…
Время остановилось для Виля в тот момент, когда двери камеры захлопнулись за ним, и он неожиданно для себя вспомнил слова судьи: «Пять лет и шесть месяцев лишения свободы, с отбыванием в колонии строгого режима…». И тут же он понял, где он. Из угла камеры пахнуло зловонными парами параши, спертый воздух защипал глаза, а устремленные на него десятки глаз сокамерников заставили его зажмуриться. Тогда ему впервые в жизни показалось, что все кончилось, и что больше уже никогда и ничего хорошего с ним случиться не может. Срок казался ему бесконечным, а пребывание в этом каменном мешке с этими людьми показалось невыносимым. Но действительность сразу напомнила о себе хриплым, издевательским голосом.
- Что? Спекся боксер? Срок – не сок. Залпом не выпьешь. Поплачь мамочка! А мы тебя сопли мотать научим…
Голос принадлежал одному авторитетному в их камере вору. Он был не старше Виля, но уже имел большой опыт нахождения за решеткой. Его постоянно искривленное ухмылкой лицо Виль раньше воспринимал спокойно, а на его слова старался не обращать внимания, как впрочем, и на всё, что не задевало его физически.
- Глохни, гнида! – выдавил из себя Виль слова, которые никогда не позволил бы себе сказать раньше этому человеку.
- Ну, наконец-то, фраерок! – с явным торжеством ответил тот же голос – А-то я действительно думал, что ты у нас немой. Кенарь, объясните клиенту, как нужно вести себя в приличной хате. А-то он тут долго овцой прикидывался…
Виль открыл глаза и как в тумане увидел, как к нему двинулись две расплывающиеся как в дождевом мареве темные фигуры. В его душе вдруг поднялась волна злобы и бешенства, на все то, что окружало его столько времени. И в то же время он почувствовал, что-то похожее на взрыв радости. Перед ним будто бы открылся какой-то выход из этого душного задавленного каменными стенами и затхлым воздухом пространства. Он знал, что произойдет сейчас. Он видел это уже много раз, и старался не смотреть на эти сцены расправы, старался не быть собой, что ему легко удавалось. Все эти полгода он и не был собой по-настоящему…
- Иди-иди, свиное рыло! - прорычал Виль, становясь в оборонительную стойку, чем-то действительно походящую на боксерскую. – Давно я хотел сделать из тебя холодец…
Это была его первая настоящая драка, когда он дрался один против всех. И это состояние легкости и даже полета, отрешенности от всего кроме самого процесса крушения, он запомнил навсегда, и прибегал к нему потом уже как к отработанному приёму…
В тюремном лазарете было холодно, снизу на ребра и лопатки давила жесткая лежанка. Лицо Виля было замотано бинтами почти полностью, однако он мог разглядеть сквозь маленькую щель кусок грязно-белого полотна отгораживающего его от остального мира. Болело, кажется, все тело сразу, но как-то отдаленно, тупо и не назойливо. Пространство вокруг постоянно шатало и покачивало, отчего тошнота подкатывала к горлу, а еще очень хотелось пить. Виль забыл, как просят пить. Забыл, что нужно сделать, чтобы попросить, а потому просто прислушивался, но слышал только назойливый шум. Через несколько минут усилий он понял, что шумит у него в голове.
«Гнида, коновал этот, - услышал вдруг Виль четкий голос сквозь не прекращающийся шум - пожалел анаболиков. А руку мне примотал так, что не дернуться…»
Голос пробивался сквозь шум, как неожиданно найденная радиостанция в
эфирном море сплошных помех. Такое было с Вилем в детстве, когда ему подарили маленький транзисторный радиоприемник, и он часто крутил его на всех возможных волнах пытаясь найти какие-то голоса, музыку или просто морзянку.
Полог отдернулся и Виль смутно различил лицо закрытое марлевой повязкой.
- Сотрясение мозга, конечно…. ные раны лица… ребер, и гематома… - голос
врача был еле слышан и прерывался постоянно.
«Чего он заикается, что ли?» - подумал Виль и, закрыв глаза, напрягся, чтобы расслышать слова яснее. Однако вместо этого еще четче услышал другой голос.
« Как же этот урод ушел от заточки татарина? Прямо нырнул в сторону, будто знал. Верткий гад, как «лягашь» натасканный. А Мытарь еще морду умную кривил. Подожди мол, Кенарь, не торопись, выберем момент, и будет этот боксер в хате полы языком мести. Дождался сука! Надо было его еще в тот день, когда он Васю Кусаку торцанул, затоптать. Так нет, Мытарь на покозняк пёр. Мол, нас с тобой в то время в хате не было, а разборки задним числом в пересылке, где народ меняется и тасуется, дело дохлое, чем обернется не понятно. А теперь понятное. Руку мне сломал падаль, и татарину лицо всмятку определил. А-а! сучье племя… самому надо было… да татарин никогда раньше…»
- Э-эй! – пошлепал по лицу Виля склонившийся врач – Ты живой еще, сиделец! Говорить можешь?
- Пить! – разлепил ссохшиеся губы Виль, с трудом держа глаза открытыми.
- Это уже лучше! – обрадовался склонившийся, и Виль различил в его ярко блестящих, явно не совсем трезвых глазах, что-то похожее на радость.
- Зиночка, дайте…. Только….и еще …
« Что же он заикается-то так? – успел подумать Виль, закрывая глаза, и услышал рядом с лицом.
- А вообще с таким сотрясением, он должен был либо вообще в себя не прийти, либо оставаться в забытьи еще минимум сутки. Силен мужик, даже говорить может и слышит. Выживет обязательно…
« Только бы выжил, сука! Ах, как надо, чтобы выжил. Я ему тогда лично между лопатками финарь воткнул. Не пожалею инструмент затаренный, ради такого дела» - опять ясно услышал голос Виль, уже догадываясь кому он принадлежит.
Виль открыл глаза и увидел расплывающееся лицо низкорослой и миниатюрной Зиночки в белом халате. Она беззвучно открывала рот, видимо, что-то отвечала врачу.
« Я слышу, о чем думает Кенарь, который лежит за занавеской, - вдруг четко пришла в голову Виля мысль – а слова, которые говорит Зиночка, не слышу. И верно, доктор сказал, что у меня сотрясение и нарушение слуха и речи должно быть. Должно быть, и есть! А, вот как я слышу этого гада, понять не могу…»
Его опять начало мутить, и он почувствовал, как его тело отрывается от лежанки и летит куда-то вниз. Пространство кружится, и громкий голос Инги бьет по невыносимо болящим ушам громкими звуками, отдаваясь как эхом тысячекратно.
Что-то холодное коснулось лица, и Виль жадно вцепился в край металлической кружки. В горящее горло полилась обворожительно холодная, освежающая и сметающая головокружение влага.
Виль открыл глаза и увидел силуэт в белом халате. Вместо лица было яркое пятно. Но с каждым глотком оно приобретало такие знакомые черты. Ему виделась Инга, склонившаяся над ним, и подающая ковш с водой сквозь решетку.
«Сегодня 27 ноября!» - успел услышать ее шёпот Виль, впадая в забытьё…