Инженер Штукин – молодой человек лет 23-х, по-юношески еще нескладный и неловкий, обладатель сутулой фигурой и плоского лица, на котором заметно выделялся безвольно припухлый рот и чуть скривленный на сторону нос, получил наследство…
Вернее сказать, пока что не получил. Пока что он получил телеграмму, в которой сообщалось, что дядя его, Григорий Кузьмич Штукин, заболел какой-то тяжкой и, увы, неизлечимой болезнью, и что ему надлежит немедленно прибыть в город Почап, дабы наведаться с дядей, а заодно обеспокоиться насчет наследства. И подписи: «тетя Соня», «д-р Михеев» и, к полному несчастью, еще какой-то «опр. Мохин».
Известие это грянуло на нашего инженера как гром среди ясного неба. Ехать? Когда? Куда? В чем? И – главное – на что? Ведь у него, молодого специалиста, еще не образовалось никаких накоплений, а в карманах его, словно вечно дырявых, водилось чуть больше трехсот рублей наличными, да и то рваными купюрами и мелочью. Из одежды же у него имелся лишь кургузый пиджачишко, пальто «прощай гражданская война», пара сорочек с затертыми до дыр рукавами, спортивное трико с отдельно ходящими коленками и единственные штаны, которые можно было бы назвать «брюками» только сильно сожмурившись.
И не ехать – нельзя. Все-таки дядя, после того, как родители Штукина погибли в автокатастрофе, вырастил его, воспитал, образовал, да и до сих пор ежемесячно высылал ему «вспоможение», сопровождаемое длинными, нравоучительными сентенциями о том, как Штукину д`олжно становиться «настоящим человеком» и приносить обществу другую вящую пользу. Так что нельзя не ехать, неприлично.
Пришлось обратиться к своему приятелю Скокову, который проживал в том же общежитии, что и Штукин, но был гораздо старше его и, разумеется, опытнее в таких житейских коллапсах. Зайдя к соседу, Штукин, смущаясь как красна девица, показал ему телеграмму и попросил Скокова одолжить костюм: его костюм-де сейчас находится в химчистке и еще не готов…
- Костюм? – удивился Скоков. – Зачем тебе костюм?
- Ну как же? А в чем же я поеду?
- Ну, ты… человек! Ты сам-то телеграмму смотрел? (Штукин кивнул.) И что там написано - видел? (Штукин снова кивнул.) А там написано: «на-след-ство»! Усек?
Еще бы не усечь! На-след-ство! Будто кто-то наследил, натоптал… Будто какая-то баба только-только помыла полы, а тут приперся ее мужик – и наследил, свинья этакая! Нет, странное какое-то слово, не наше. Вот наследие – другое дело. В институте им каждый день вбивали в головы: «наследие прошлого», «наследие великих ученых», - хотя, думал Штукин, там тоже наверняка понаслежено. Все-таки целых пять лет страдал от этих «наследий» на студенческой скамье, еле диплом получил…
- Не-а, не усек, – наконец сказал Штукин – уже значительно смелее.
- Объясняю: в телеграмме написано: «наследство». Значит, ты его получишь. А чтобы его получить, надо съездить к дяде. А чтобы съездить к дяде, тебе нужен приличный костюм… Потом нужны деньги на билет, на проживание, на питание, на непредвиденные расходы…
- А это еще зачем? – испугался Штукин, заворожено глядя на загибаемые Скоковым пальцы: хватит ли их? Или начнет на ногах загибать? – Какие еще «непредвиденные расходы»? Зачем?
- А мелкие траты? А подарки?
- Какие подарки? – чуть не плача, спросил наш инженер – Я же не на свадьбу еду, а на похо… навестить дядю! Зачем ему подарки перед смертью?
- Так положено! – отрезал Скоков. – Когда приезжаешь в гости – принято дарить подарки.
Штукин задумался: действительно, подарки… И деньги нужны – и немалые. А где их взять?
- Можно просто занять, - услышал его мысли сосед. - Тысяч пятьдесят, а лучше сто… В-общем, много!
- Ско-олько? Сто тысяч? Ты с ума сошел? А как отдавать?
- А вот как получишь наследство – так и отдашь. Делов-то!..
* * *
И правда: делов-то! Занимать – не возвращать. Тот же Скоков щедро ссудил Штукину пять сотен, а остальное он добрал, обойдя все четыре этажа общежития. Своих кредиторов он красивым почерком записывал в блокнотик, пустых страничек в котором почти не осталось.
«Много!» - вспомнил он слова Скокова, вернувшись в комнату и раскладывая деньги по десятитысячным кучкам: раз-два-три-четыре-пять… «вышел зайчик погулять». От лихорадочного возбуждения у него вспотели ладони, а в глазах расплывались радужные пузыри цвета банкнот: «вдруг охотник выбегает…» Шесть-семь-восемь-девять-десять… Неужто тетушка стала бы писать про наследство, если бы выходила какая-то мелочь? Ни за что не стала бы писать! А наследство – это наследство, а не какая-нибудь там тысяча или десять тысяч… Это же сколько надо всего? И билеты, и подарки, и непредвиденные расходы… «Вдруг охотник выбегает…»? А вдруг что-нибудь «непредвиденное»? Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет? «Пиф-паф, ой-ё-ёй…» Да нет, не может такого быть! Дядюшка – он не такой… А вдруг вообще нет никакого наследства? И тетушка Соня ошиблась… «Ой-ё-ёй… Умирает зайчик мой!..» А вдруг…
В этот момент глаза его наткнулись на железную кровать с продавленной почти до полу панцирной сеткой. Из-под этой кровати самым наглым образом высовывался краешек его дрянного коленкорового чемоданишки. «Чемодан!» - молнией сверкнуло у Штукина в голове; как он мог забыть про чемодан? Про все помнил: и про билеты, и про костюм, - а о чемодане даже не подумал! Как он, самостоятельный инженер Штукин, может появиться на вокзале Почапа с этаким убожеством? Да в таких ящиках только пьяные слесаря носят свой пьяный инструмент! А он – инженер, а не какой-нибудь там… После таких тревожных раздумий, он решительным движением сгреб аккуратно разложенные на столе кучки, засунул деньги в карман и отправился за покупками.
В магазине, с трудом продравшись сквозь толпу покупателей, он долго обозревал выставленные на прилавках всевозможные кожизделия, как бы мысленно примеряя каждое из них на себя. Наконец, и сам устав от долгого выбирания, он попросил продавщицу показать ему самый хороший чемодан. Женщина, уставшая от наплыва нервных посетителей, в ответ так зыркнула на него, что одним взглядом убила в Штукине всё живое:
- Что значит - «хороший»?! Дорогой, что ли?
- Н-ну… да, - пролепетал наш инженер.
- Шесьтыщ! – треснула она арифмометром и жирно шлепнула на прилавок огромный кожаный чемодан с множеством замков, крючков и застежек.
«Шесьтыщ» - это сколько? – лихорадочно соображал Штукин, пока его не осенило: шесть тысяч! Да это же половина его зарплаты!
- Ну так что? – снова треснул арифмометр. – Будем брать?
- Вы говорите – шесть тысяч? – робко переспросил Штукин.
Вместо ответа женщина за прилавком окинула его презрительным взглядом и решительно взялась за ручку чемодана. И тут в Штукине вдруг вспыхнуло нечто такое, что он ответно вцепился в чемодан обеими руками, и, чувствуя, как возопиет в нем его маленькое, но гордое самолюбие, как распирает его невесть откуда взявшаяся храбрость, бросил прямо в лицо несчастной женщины:
- Хорошо, я беру. Заверните!
* * *
- Господи, Мишенька, глазам своим не верю! Приехал, родимый? А почто не позвонил, не сообщил? Господи, родной мой! Да как же это так? Телеграммы-то зачем не прислал – мы бы встретили! Господи, приехал наконец!
Такими словами встречала Штукина тетушка Соня, захлебываясь от радости, слез, восторга, удивления, умиления, сожаления и снова от радости, перемежая все это объятиями, поцелуями, и то отстраняясь, то снова припадая к впалой груди нашего инженера.
- Да зачем телеграмму посылать? – смущенно отвечал Штукин. – Что я – дороги не знаю?
- Так мы бы встретили – вот еще глупости! А то уж и не чаяли тебя увидеть…
Тетушка Соня, женщина и раньше живая и подвижная, теперь от радости словно совсем лишилась рассудка: только и успевала метаться по кухне, выставляя на стол кастрюльки и чугунки, тарелки и кружки, всхлипывала и улыбалась, лепетала что-то бессвязное, а то вдруг начинала теребить Штукина, поворачивала то одним, то другим боком, щупала его новенький костюм, хваталась за чемодан («сама отнесу!»), охала, ахала, всплескивала руками и проливала счастливые слезинки, которые по забывчивости вытирала прихватным полотенчиком с вышитыми по краям огненно-красными петухами.
Не успела она усадить Штукина за стол, как в дверях появился и Григорий Кузьмич:
- Ну-ка, Михаил, здравствуй!
- Здравствуйте, дядюшка, - вскочил он из-за стола, подошел к дяде и обнял. – Как ваше здоровье?
- А, и не спрашивай, сам знаешь! Тетка-то, поди, уже нажужжала в уши…
- Ну что вы, дядя! – словно возмутился Штукин. – Мы и поговорить-то толком не успели!.. Да вот она сама скажет!
Не прошло и получаса, а в дом уже потянулись гости: соседи, родственники и прочая седьмая вода на киселе, пожелавшие посмотреть на новоиспеченного «анжинера». Какие-то старушки-матрешки в одинаковых пестрых платьях и в платках, повязанных по самые брови; вечно пьяненький сосед Евлампий Авдеич, споривший со всеми по поводу и без повода и при этом сердито топавший по полу звонкими калошами; да какие-то кумовья, которые, усевшись на лавку под образами, пришвыркивали чай из блюдца и с необыкновенно важным видом повествовали о том, по скольку яиц в день они снимают из-под своих необыкновенных несушек, которые только у них одних и есть, а больше во всем мире нипочем не сыщешь.
Зашел (как бы совершенно случайно!) и тот самый «д-р Михеев», что подписывал телеграмму. Ростишком доктор оказался чуть выше стола, глазами подслеповат и, попытавшись на непонятных радост`ях обнять и поцеловать Штукина, попал губами в пуговицу, находившуюся чуть выше пупка. С такими качествами этот «д-р» вполне мог подписать Штукину не только телеграмму, но даже некролог. А вслед за ним появился и загадочный «опр. Мохин», работавший на почте телеграфистом и тоже доводившийся Штукиным какой-то дальней родней. В отличие от лекаря, этот крутился вокруг нашего инженера уж`ом, беспрестанно тряс ему руку и говорил «очень приятно!» и «искренне рад!».
Гости разошлись уже поздно вечером. Тетушка проводила Штукина в «его» комнату, собственноручно взбила мягкую перинку, поцеловала Штукина в лоб, перекрестила и ушла, тихо закрыв за собою дверь. Штукин наконец-то остался один. И тут ему в голову полезли разные подозрительности. С чего это вдруг в один день напёрло столько гостей? Они на самом деле пришли посмотреть на него или прознали что-то о дядюшкином наследстве? Да откуда их столько повылазило-то? Все эти старушки-побирушки, кумовья-сватовья, «дры»-«опры» - это что? Тоже какие-то полу- и четверть Штукины? Хотят оторвать себе кусок жирного пирога? Ну уж нет! Он им не позволит! Да и тетушка Соня… А что – тетушка Соня? Она, между прочим, тоже не Илья Муромец и не Добрыня Никитич. Женщины – существа слабые. И все эти стервятники-полуштукины вполне могли уговорить ее вместе с Григорием Кузьмичом не подписывать бумаг в пользу любимого племянника… Уж такой дошлый народец! Шакалы ненасытные…
Во сне ему привиделось, как мерзкие стервятники безжалостно рвут когтями и клювами его законное наследство, а «опр. Мохин» и «д-р Михеев» на железных тачках увозят дядюшкина добро на огород Евлампия Авдеича и зарывают там в навозной куче…
* * *
И началась жизнь инженера Штукина в дядюшкином доме… Вставал он поздно, часов после 10, отлично выспавшись. Тетушка кормила его завтраком, а потом брала с собою на рынок. На рынке она почти ничего не покупала, так как у ней имелся собственный огород, но делала это исключительно с тем, чтобы показать всему Почапу своего племянника-«анжинера» и похвастаться его щегольским видом и образованностью.
Так продолжалось почти неделю. Отпуск Штукина заканчивался, уже пора было брать обратный билет, а судьба его так и витала в тумане. Дядюшка безвылазно сидел в своей комнате, тетушка Соня, работавшая раньше медсестрой, делала ему какие-то уколы и вообще вела себя так, будто племянник и не собирается никуда уезжать.
Однажды, в один из очередных походов на рынок, он неожиданно услышал тонкий голосок впереди идущей тетушки:
- Здра-авствуйте! Какая встреча!
Штукин привычно вздрогнул и споткнулся: опять какой-нибудь Семен Фомич, будь он неладен! А когда поднял глаза, увидел нежно-розовую, стройную девицу в простеньком ситцевом платьице, в косынке, упавшей на худенькие плечи, и с такой же, как у тетушки, корзинкой в руках. Лицо ее было утренне-свежим, удивленно-смущенным, губы – вишенки, глаза карие, в зеленую смеющуюся крапинку, на щеке – маленькая родинка… Лизка? Которая была «крыска»?
- Вот, Лизанька, мой племянник, Миша, - с гордостью сказала тетушка, оборачиваясь к Штукину с таким видом, будто показывала величайшую в мире драгоценность. – Узнала ли?
- Узнала, – смущенно прошептала девушка, опустила глаза долу, но уже через секунду смело вспыхнула и протянула Штукину свою маленькую и горячую ладошку: - Здравствуй, Миша! А мы тебя только вчерашний день поминали… Евлампий Авдеич сказал, что ты уж обратно собираешься ехать, вот я и хотела зайти…
- Вот еще, слушай ты этого дурака! – решительно вставила тетушка Соня, расцепляя руки молодых, которые они сами забыли разнять. – Вечно он чего-нибудь навыдумывает! Никуда Миша не собирается, правда ведь? – и заглянула в лицо нашего инженера.
При других обстоятельствах, скажем, в присутствии того же Семена Фомича, Штукин, может, и не согласился бы с тетушкой, но теперь понял, что Евлампий Авдеич и впрямь сморозил совершеннейшую глупость: никуда он не собирается уезжать! Время еще есть, зачем торопиться?
- Так я зайду вечерком? – спросила Лизанька и, не дождавшись ответа, упорхнула в ближайший закоулок.
Разумеется, вечером она зашла, и Штукин предложил ей прогуляться к реке. Следующим утром Лизанька сходила с ними на рынок, а вечером снова прогулялась с нашим инженером по улице. Потом он купил ей огромный букет цветов, а она посмеялась над ним, сказав, что такие цветы у них растут в каждом палисаде, и нечего попусту тратить деньги. Потом он сводил ее в кино и купил мороженое «крем-брюле» с ореховой начинкой. Затем пригласил в ресторан и заказал там самых дорогущих блюд, которые она едва попробовала. Еще он купил Лизаньке два красивых платья и белые туфли на высоком каблуке. Лизанька не хотела брать подарки, но когда он сказал, что ему совершенно некуда девать деньги, так как живет он один и даже не платит за общежитие, согласилась. Наконец, он прокатил Лизаньку на пароходе и даже сочинил любовный стих, но не осмелился его прочитать. Словом, через три дня наш инженер был влюблен в Лизаньку по самые уши: окончательно и бесповоротно.
«Хммм, Лизанька! – думал он вечером, ложась в постель и даже не замечая, как от одного только имени лицо его расплывается в дурацкой блаженной улыбке. – Подумать только – Лизанька! А была-то – сморчок, пигалица, тощая, как смерть, рожа в веснушках, дразнилась еще… Как же она его звала? А-а, «дылда»! А он ее – «Лизка-крыска». Надо же! А была-то – пигалица…»
* * *
Утром тетушка взялась постирать его костюм. Пришлось Штукину выворачивать карманы, а заодно проводить инвентаризацию наличности. Итог был печален: денег оставалось только на один обратный билет. Ему сразу вспомнился Скоков. Так вот что он имел в виду, когда говорил о «непредвиденных расходах»! И правда: кто же мог предвидеть, что Штукин влюбится и окончательно потеряет голову? Никто, даже сам Скоков.
И с Лизанькой у них так закрутилось, что дело шло к свадьбе. Он уже признался ей в любви, и она целых полдня медлила с ответом. Потом тоже призналась, и они решили пожениться. Когда? – вот вопрос! И на что? И где они будут жить? У него в общежитии? Здесь-то он остаться не может, у него контракт на два года.. Ну, положим, костюм у него есть, а где взять платье для невесты? Еще надо купить кастрюли, сковородки, утюг и прочие необходимые вещи. Сам-то он ходил в столовую, а Лизанька не пойдет: ей даже ресторанная еда не понравилась. А если еще возникнут «непредвиденные расходы»? Тогда совсем труба. У него нет денег даже на «предвиденные». А долг? Нет, надо что-то делать! Надо поговорить с тетушкой Соней!
Вечером, набравшись духу, он зашел на кухню, где тетушка вязала длинный, как половик, шарф, и с порога выпалил:
- Мы с Лизанькой решили пожениться!
- Да я уже знаю, - сказала тетушка, даже не отрываясь от вязания. – Лизанька мне сказала.
Вот как? Тетушка знает и молчит? И ничего не делает? Они что – решили оставить его в этом идиотском Почапе и никуда не выпускать? Не-ет, так дело не пойдет! Ему нужно возвращаться обратно. И, конечно, с Лизанькой. Куда он без нее?
- Тетя, ты же писала мне в телеграмме про наследство? (Он нарочно выделил голосом это спасительное слово.)
- Ну, писала, и что? Зачем тебе ехать-то? Оставайся здесь, свадебку устроим вам с Лизанькой, дом большой, места на всех хватит, - тетушка и не думала отрываться от вязания и говорила так, будто все уже решено.
- Но я не могу остаться! У меня контракт! Меня там люди ждут!
- А ты им напиши или позвони: так и так, мол, приехать не могу… по семейным обстоятельствам. Женюсь, дескать…
- Это невозможно! (Да когда она довяжет свой чертов половик!). Я завтра же уезжаю!
- Ох-хо хо… - тетушка отложила вязание, поднялась с лавки. – Ладно, Мишенька, пойду поговорю с Григорием Кузьмичом. Может, он чего скажет?
Она ушла в комнату дяди и долго не возвращалась. Наш инженер, взвинченный до крайности, все это время нервно перемерял кухню длинными шагами и вытирал со лба обильно струящийся пот.
Наконец, тетушка появилась. За ней – Григорий Кузьмич, закутанный по самый нос в длинный халат..
- Пойдем, - сказал он недовольно и зачем-то повел племянника во двор.
- Вот здесь, - показал он рукой, - огород…
- Да знаю я, где находится огород!
- Не перебивай! – рассердился Григорий Кузьмич. - Пятьдесят соток, полгектара, ни у кого такого нет! Сад – десять яблонь, три груши, двадцать пять кустов ягоды, парник, компостная яма, скважина, колодец… В сарае – велосипед, мотоцикл «Иж», циркулярка, бензопила «Дружба», токарный станок по дереву…
Слушать дядюшкину речь было невозможно, но Штукин решил терпеть. А что было делать? Продать дядюшкин мотоцикл, который и задарма никто не возьмет? И рассчитаться с долгами?
Потом дядюшка повел его в свою комнату и тоже начал перечислять все, что там находится.
- Всю жизнь работал! – сказал он громко. Даже прежде тусклые глаза заблестели. – Сорок пять лет трудился! На одном месте! Вот и скопил, теперь мне и помирать не стыдно… Есть что оставить родным и тебе, племянничек. Вон – одних книг почти две тысячи! Читай – не хочу! Развивайся, совершенствуйся! Передавай свои знания молодым! Но это не самое главное. Ты только не говори никому…
С этими словами он залез под стол и вытащил что-то похожее на шкатулку.
«Вот оно! – ёкнуло сердечко нашего инженера. – Что там? Золото, драгоценности, деньги? Ведь за сорок пять лет работы можно было накопить приличную сумму… Ну, спасибо, дядя! Век буду благодарить и помнить! Памятник тебе отгрохаю – ни у кого такого нет! Живые цветы на могилку буду каждый день носить…»
Дядюшка бережно обтер рукавом халата крышку шкатулки, потом открыл ее и сказал:
- Вот, прижизненное издание… «Капитал» Карла Маркса.Мне говорили, что здесь его автограф... Самого Карла, то есть… Береги это сокровище, племянник, как зеницу ока! Оно еще послужит – и тебе, и детям твоим, и внукам!..