В каждом городе есть свой сумасшедший. Он ходит по улицам в несуразном, каком-нибудь заношенном тряпье. Бормочет что-то ворчливым низким голосом. Смотрит исподлобья сурово и угрожающе. Его не надо окликать или о чём-то спрашивать. Он не ответит на вопрос, а только зыркнет взглядом и огрызнётся. Это не БОМЖ, у него есть жильё. Есть и родственники, которым он надоел до чёртиков, но люди они сердобольные и кормят и ухаживают за ним. Он же не только не благодарит, но принимает всё как должное, в общем: бельмо на глазу и заноза в заднице!
В городке, где я вырос, жил Марьясин. Фамилия это или прозвище неизвестно. Скорее всего, прозвал кто-то. После Великой войны на улицах много было людей увечных: без ног, без рук. Были и контуженные. Безногие делали себе, или кто-то им делал, деревянные тележки на подшипниках, вместо колёс, и они ездили по улицам, отталкиваясь деревянными колодками, похожими на утюги. У безруких болтались на обрубках крючья, вместо кистей. Почти у всех на выцветших гимнастёрках висели ордена и медали. Марьясин был с руками и ногами, но не дружил с головой.
У нас, пацанов восьми-десяти лет, отцов не было или , что ещё хуже, отцы были отпетыми пьяницами. Матери поголовно работали. И нами заниматься было некому. Лет с семи мы уже лазили по заборам, побывали на территории всех местных предприятий. Если кому-то удавалось стянуть маленький трансформатор или реле, то это служило предметом зависти. Где-нибудь за сараем счастливчик разбирал загадочную железяку. Не было такого болтика, который не смогли бы отвинтить. Последней разматывалась катушка индуктивности. Полученная проволока могла служить для многих развлечений. Например, если дверь дома открывалась внутрь, то ручку приматывали проволокой, скрученной во много раз, к перилам крыльца. Затем стучали в дверь. Происходил следующий диалог:
- Это я, тётя Маша, откройте.- Она отпирала дверь, дёргала ручку- дверь не открывалась. Она звала кого-нибудь и они дёргали вдвоём, крыльцо нещадно дрожало. Звали ещё кого-то. Крыльцо начинало раскачиваться, с полок сыпались вёдра, лукошки, старые веники.
- Ты чего держишь?- кричала тётя Маша.
- Я не держу,- кто-нибудь выходил так, чтобы его видно было в окно и показывал руки.
- Так чего же она не открывается?- тётя Маша выходила из себя.
- Перекосило...
Наконец, несколько раз пнутый в бок, поднимался пьяный дядя Вася- здоровенный мужик с пудовыми кулаками. Дёргал изо всех сил. И тут были варианты. Первый: рвалась проволока. Тогда полные дяди и тёти падали на пол с шумом, как будто гигантская картошка посыпалась и долго, с проклятиями, растирали ушибленные места. Второй: крыльцо начинало разрушаться- падали полки, шатались столбы и с крыши сыпалась ржавая труха. Кто-нибудь из нас говорил, что понял в чём дело, снимал проволоку и мы разбегались врассыпную. Третий- самый редкий случай: кто-то из взрослых вылезал в окно посмотреть, что же случилось с проклятущей дверью.
Таких развлечений было множество. Вот тут бедным, задёрганным матерям и помогал Марьясин. Помогал самим своим существованием. С военных лет ходила легенда, что в связи с нехваткой мяса, на местном мясокомбинате в фарш добавляют крысятину и человечину. Не сказать, что в это верили, но легенда жила и особенно популярна она была у нас пацанов. Иногда бесследно пропадали дети. Их искали, заявляли в милицию. И, если не находили, искали виноватого. Милиция, по привычке, трясла цыган. Остальные жители косо смотрели на Марьясина. Потому что, если не он, то кто же? По совпадению, после каждого исчезновения ребёнка, Мярьясин несколько дней был пьян. То ли переживал. то ли...
Поэтому, лет до девяти, на меня действовало материно проклятие:" Если не перестанешь хулиганить- отдам Марьясину на колбасу".
Жил он за вокзалом в старых железнодорожных вагонах, где после войны селились бездомные, а работал сторожем в школьных подсобных мастерских. Само присутствие Марьясина в мастерских гарантировало их сохранность. Туда и обратно он проходил мимо нашего дома, строго поглядывая на всех, попадавшихся на пути. Толстая палка, затёртая сверху до черноты добавляла ему суровости.
Школа наша, выстроенная до Революции, была деревянной, в два этажа. Снаружи она выглядела прилично- её штукатурили и красили ежегодно. Внутри же всё скрипело: лестницы, полы, древние парты. Метрах в трёхстах, на пустыре, где раньше сажали картошку, уже года четыре строили большую новую школу. Уже сейчас, в недостроенном виде, она выглядела красавицей, по сравнению со старой развалюхой. И старую школу, не то. чтобы забросили, а перестали обращать на неё внимание. В последний год уже и не красили. Она не могла не сгореть.
Пожар начался в начале января. Мороз был порядочный- градусов двадцать пять. По случаю каникул работали только кружки. Они располагались на втором этаже- там было теплее. Радиокружок, в который ходил я, сегодня был закрыт. Зато работал танцевальный, в который ходили одни девчонки. Загорелась правая сторона. Здесь был туалет, он же курительная комната. Когда приехала пожарная машина, девчонок уже вывели и они, дрожа на морозе, смотрели пожар. Командир пожарных строго расспрашивал тех, кто только что выбежал из школы:
- Есть там кто-нибудь? Ещё кто-то остался?.
Ему приходилось кричать- из-за треска горящих брёвен почти ничего не было слышно.
- В кружковой комнате никого нет, - прокричала в ответ педагог Нина Борисовна.
- Всё равно кому-то надо идти,- командир подозвал двух пожарных в брезентовых костюмах.- Лестницу ставьте ко второму этажу с левой стороны, справа я проверял, а влево внутри не пройти.
Правая сторона горела полностью. Огонь уже достал и вход в школу. Заполыхало крыльцо, обвалилось бревно над входом. Лестницу поставили мгновенно. Первый боец полез по ней вверх и в этот момент из окна второго этажа вырвалось пламя. В окно направили воду из нескольких рукавов. Пламя даже не уменьшилось.
В треске горящих брёвен, в гомоне людской толпы не очень громко, но отчётливо раздался детский вопль. Кто-то пронзительно кричал в здании школы. Люди оцепенели. Настала жуткая тишина. Вопль повторился. Никто не решался сунуться в этот ад. "Светка в раздевалке была"- сказала Нина Борисовна и покачнулась. Раздался звон разбитого стекла, видимо, разбили окно в противоположной стене. Послышались быстрые глухие удары, как будто палкой били по бревну. Секунд через двадцать раздался грохот. Из горящей двери вывалился дымящийся клубок из двух горящий тел: мужчины и ребёнка. На девочке горели волосы, мужчина упал на пороге- его ноги были в огне. Пожарные быстро направили на них воду и отнесли подальше от огня.
Дрожащую и плачущую Свету укутали в тёплое и усадили в "Скорую". Мужчина же еле дышал. Его положили на спину. На чёрном обгорелом лице выделялись глаза со сгоревшими ресницами. Он беззвучно шевелил губами. Расстегнули старую, обгоревшую телогрейку. На чёрном чистом пиджаке блеснули ордена "Славы". "Не виновен"- громко прошептал Марьясин и умер.
Быстро построили новую школу. На месте пожарища вырос промтоварный магазин. Люди не очень любили вспоминать Марьясина. Последний его поступок как-то не вязался с их представлением о нём.
Как-то встретив пьяного Василия, я спросил его о Марьясине.
- Он контуженный в плен попал. В конце войны уже. Ну его освободили и в лагерь. Считалось нарушил присягу, погибнуть обязан был. Потом реабилитировали, да поздно. Он уже немного умом тронулся. А детей он всегда любил.- Василий икнул и помолчав добавил,- все мы поздно реабилитированные.