Глава 7. В три ширинки…
Часть первая. Командный состав.
Я сидел в кресле, поворачивая голову то влево, то вправо и следя за тем, как Нюма в экстазе марширует взад-вперёд по комнате строевым шагом, изображая преподавателя своей институтской военной кафедры майора Спиридонова.
- Майор Спиридонов был редким идиотом, - рассказывал Нюма, - это было совершенно очевидно, и я не знаю, зачем он сам беспрерывно всем об этом напоминал. Его коронным высказыванием было знаменитое: «Ты даже не представляешь, каким я могу быть идиотом!.. Но ты ещё увидишь, ты ещё убедишься в том, что я идиот!».
Твой шибко грамотный и дотошный читатель, - продолжал Нюма, - имеет право заявить, что уже слышал аналогичное заявление от подпоручика Дуба из «Похождений бравого солдата Швейка». Тот говорил: «Вы меня не знаете! Но вы меня ещё узнаете!.. Вы знаете меня лишь с хорошей стороны, но вы узнаете меня и с плохой стороны! Я вас до слёз доведу!». Эту аналогию я сам сразу же заметил, но могу тебя заверить, что майор Спиридонов «Швейка», равно как и никаких других книг, кроме «Строевого устава вооружённых сил СССР», никогда в жизни не читал. Так что не трудись проводить параллели. На первом же занятии он представился нам как Антон Семёныч, но выговорил своё имя и отчество крайне невнятно.
- Как? Как его зовут? - пронеслось по рядам.
- По-моему, он сказал «Антисемитыч», - предположил Наум. - Мог ли я себе тогда представить, - продолжал он, - что эта кличка прилипнет к нему навсегда. Через десять лет после окончания института я, услышав из уст студентов новых поколений знакомую кликуху, всякий раз с гордостью заявлял, что являюсь её автором. Молодёжь была в восторге! Кличка эта ему подходила не только по созвучию с именем, но и потому, что он страдал ярко выраженной, клинической формой юдофобии, главным образом выражавшейся в том, что он считал евреев «слишком умными», а большего недостатка для человека он придумать не мог.
- Я наследственный военный! – кричал Нюма, изображая майора Спиридонова.
- Триппер и профессия не бывают наследственными, - уже от своего имени противоречил Наум, - по наследству передаются бедность (в моём случае) и слабоумие (в случае вашем). Вы, возможно, имели в виду то, что вы «потомственный солдат».
- Не понижай меня в звании и не касайся моего потомства, ибо ты даже не представляешь, каким я могу быть идиотом!..
- Очень даже хорошо представляю! Вы такой идиот, что хоть сегодня присваивай вам звание полковника!
Антисемитыч был польщен, но нутром чуял, что курсант Немнихер его подкалывает, однако, в чём именно заключался подкол, Спиридонов не был в силах понять…
- Нюмочка! – взмолился я, - Продолжай! Это шикарная тема для главы моего романа! А ты случайно не являешься «наследственным» военным?! Твой папа Яков Ильич никогда не служил в советской армии?
- Как-то в Киеве, ночью, ещё в молодости, мой отец провалился в открытый люк и так неудачно упал, что его правая рука буквально вылетела из сустава. Руку ему вправили на место, но чуть что – она снова вылетала. Болезнь эта называется – «привычный вывих плечевого сустава», а с таким диагнозом в армию не берут. Злые языки, конечно, утверждали, что ему «оторвали руку, когда тянули в военкомат». Так что служил он ещё меньше, чем я.
- А тебя за какой орган «тянули в военкомат»? – пытливо поинтересовался я. - И что значит «ещё меньше»? Разве ты служил в советской армии? С трудом представляю тебя, бегущего с автоматом наперевес!
- Я же тебе рассказываю, что в нашем институте была военная кафедра, плюс ещё пару месяцев я был на сборах – вот и вся армия, но СССР я покинул в звании страшного лейтенанта.
- Так ты «красный командир», знаток военного дела?
- Я с трудом отличаю кумулятивную гранату ручного противотанкового гранатомёта РПГ-7 от протезного члена, а что касается моих командирских данных, то я пробыл в должности комвзвода ровно полминуты, опозорив за это короткое время весь командный состав советских вооружённых сил. Строя взвод на плацу перед представителями высокого армейского начальства, я звонко скомандовал:
«Взвод!.. По отделениям!.. В три ширинки – становись!»
Начался хохот, и моя военная карьера на этом бесславно закончилась, не успев начаться…
- Ну, так поведай людям о своей военной кафедре, о сборах и вообще – колись! Почему я должен вечно тащить из тебя информацию, как из глухонемого партизана? Так что же было до и после «трёх ширинок»?..
- Выходит так, - рассудил Наум, - что свой рассказ я начал с описания командного состава… Что ж, продолжим в том же духе. Персонажей, впрочем, будет немного, ибо я выберу лишь самых интересных. Об Антисемите Антисемитовиче Спиридонове я тебе вкратце поведал. Следующим, для справедливости, пусть будет майор Файн, который также был преподавателем моей военной кафедры. Звали его Роман Израилевич и, судя по ФИО, а также огромным тёмным глазам, идущим в комплекте с несуразным шнобелем и лысине, окаймлённой чёрными вьющимися волосами, прожорливый солдат (Нюма, без сомнения, имел в виду - «прозорливый») догадывался, что тот не был по национальности каракалпаком.
Кроме вышеперечисленных «нехороших» примет, у него была ещё одна, выдающая его с потрохами – он картавил! Нет, не просто картавил, как, к примеру, Владимир Ильич, а картавил серьёзно, на все согласные буквы, а гласные он пел. Букву же «р» - он грассировал так, как будто всякий раз тщательно полоскал ею воспалённое горло. Говору этого советского майора из Новосибирска позавидовал бы раввин из Бердичевской синагоги. Да чёрт бы с тем, что он картавил, но создавалось впечатление, что он кичится этим, вгоняя тем самым Нюму в краску. Он как бы специально выбирал выражения с максимальным присутствием буквы «р» в словах.
- Вместо того чтобы просто сказать: «Болит голова!», - жаловался Нюма, - Файн клокотал, полоща жутким унитазным урчанием свои гланды: « С р-раннего утр-ра, пр-рактически ср-разу как пр-роснулся, не пр-рекр-ращает р-раскалывается чер-репная кор-робка!».
Все студенты, в такие моменты, ехидно посмеивались, почему-то посматривая на Наума, так как считали его единственным евреем на курсе. Однако они ошибались. На самом деле на потоке учился ещё один тайный еврей (по легенде – таджик) – лучший школьный друг Наума, человек лёгкий и весёлый. Дадим ему вымышленное имя, так как сейчас будет раскрыта его тайна – пусть будет, к примеру, Юрой Галиловым. По национальности Галилов – тат, то есть горский еврей. У него есть брат и сестра. Когда все они в разное время получали паспорта, малограмотными секретаршами, принявшими «тат» за сокращение, в графе «национальность» у его сестры было отмечено – «татка», у его брата – «татарин», а сам он стал «татжиком» (не таджиком, а именно татжиком, через «т»). Это его, впрочем, мало смущало и даже вполне устраивало. Таким образом, простая еврейская семья - яичко общества (Нюма имел ввиду - ячейка) превратилась в дружную семью народов СССР. Однако о Галилове речь пойдёт ниже, а мы пока вернёмся к майору Файну.
Даже то, что он картавил, было не самым страшным: ужасно было то, что Файн нагло корчил из себя «русского коммуниста» новосибирского разлива и искренне бил себя в грудь, выступая с трибуны:
- Ми, сибир-раки, одобр-ряем р-решения пар-ртии и нашего р-русского нар-рода! И ми гор-рдимся, что можем всё это пр-родемонстр-рир-ровать!!! «Продемонстрировать» - было его излюбленным словом, а излюбленным выражением было: «Я пр-родемонстр-рир-рую, как ви пр-ровалитесь в тар-р – тар-рар-ры!»). По-моему, звания: ефрейтор, старший сержант и генерал майор - звучали для Романа Израилевича Файна одинаково приятно, так как все они содержали в себе по две буквы «р». Вообще я поражаюсь, как, оказывается, часто встречается эта буква в русском языке – явный перебор! Файн был нашим «куратором», чем, естественно гордился, ибо в названии этой должности было две «р», которые можно было клокотать на все лады. Нюма придумал ему должность - «прокуратор». Майор не был против этого хотя бы потому, что в таком случае количество «р» доходило до трёх!
Как-то раз он вызвал к себе в кабинет Нюму и, усадив его с другой стороны стола, начал, с наслаждением булькая буквой «р», учить его, как «своего» человека:
- Тебе пр-ридётся пр-редпр-ринять мер-ры и пр-рер-рвать «р-роман» с Юр-рием (он имел в виду Галилова)! – неожиданно заявил майор, - Во-пер-рвых, он не евр-рей. Во-втор-рых, он вр-редит твоей р-работе и кар-рьер-ре. Он твой сер-рый кар-рдинал, с ним ты никогда не станешь импер-ратор-ром Бонапар-ртом!
- Смотри куда понесло этого придурка-карьериста, - подумал ошарашенный Нюма, которому обычно едва хватало амбиций, чтобы «честолюбиво» мечтать о бутылке холодного пива.
- Подай мне Дур-ракова, - вдруг, резко охладев к Наполеону и спустившись с Бонапарта на землю, приказным тоном потребовал майор, указывая на книжный шкаф пальцем.
В шкафу стояло несколько десятков книг по военному делу, по стратегии и тактике боя, о вооружённых силах некоторых стран, ряд строевых уставов. Нюма начал судорожно всматриваться в пестрящие книжные переплёты, однако нигде не обнаружил никакого Дуракова, более того - ни на одной из книг с торца не была указана фамилия её автора.
- Вот он, Дур-раков, на тр-ретьей полке, сер-рый, пр-рямо пер-ред тобой! – нетерпеливо тыкал в сторону полки пальцем «сибир-рак».
Он говорил с такой уверенностью, что Нюма решил, что этот долбанный Дураков является, видимо, автором их основного учебника, и Наум, стало быть, обязан знать, как он выглядит. Но если бы даже Файн пригрозил Нюме немедленным расстрелом, тот не смог бы вспомнить, какой именно предмет ведёт у них этот «Римский прокуратор, Всадник - Роман Израилевич».
- Ну, вот же, Дур-раков, пр-ротр-ри глаза!
- Чтоб ты подох вместе со своим однофамильцем Дураковым, - в сердцах молился Нюма, продолжая бесполезно ощупывать взглядом книги. - Не вижу, товарищ майор, - признался он вслух.
Майор, кряхтя, встал, театрально вздыхая (каких, мол, только идиотов не родит земля наша русская!), обошёл стол, молча подошёл к книжному шкафу и вынул из него… дырокол!
- Всё это я подробно рассказываю тебе, Бэрл, - оправдывался Нюма, - чтобы ты ощутил оскорбительный для советской армии «акцент» майора-коммуниста Файна и вообще оценил преподавательский состав нашей военной кафедры, кстати, истинной жемчужиной которой (без всяких кавычек), был её начальник, любимый мною по сей день, весёлый, остроумный красавец - полковник Мануковский (он давно уже генерал). С первого же дня, когда наши уши понемногу привыкли к его сквернословию (а попросту - сплошному трёхэтажному мату в его речи) и к его плоским солдатским шуточкам, он стал нашим любимцем, его неприличные хохмы, неподдающиеся никакой цензуре, передавались «из уст в уста», бесконечно повторялись и даже собирались, записываясь в блокноты студентами института. Кроме того, он открыто издевался над идиотизмом Спиридонова, постоянно подкалывал «р-русского сибир-рака», «пр-рокур-ратор-ра кур-рса» Файна, чем также вызывал всеобщий восторг.
Ко мне он относился прекрасно, но отчасти причиной этому была… моя фамилия. Как заядлого матерщинника, она приводила его в восторг и он «тащился» от неё, как наркоман от фамилии «Коноплёв» или «Косяков». Как только он прочёл её в журнале, он тут же, хохоча, заявил, что моя фамилия – лучший совет для всего командного состава советских вооруженных сил. Вообще, он как-то странно её употреблял, всегда добавляя после неё союз «а», отчего она из фамилии как бы превращалась во вступительное предложение, например:
- Немнихер, а ответь – с какого фланга располагается гранатомётчик в момент наступления мотострелкового взвода?
- Одну его шутку, - взмолился Нюма, - я всё-таки приведу в пример и умоляю тебя, Бэрл, несмотря на своё приличное воспитание, пообещай мне её опубликовать без купюр, хотя ты, возможно, о ней слышал.
- Много раз, - подтвердил я, - если ты о «дереве».
- Да, - признался Нюма, - я всем её рассказываю! – и он продолжил на всякий случай, чтобы я, не приведи господь, вдруг чего-либо не перепутал:
- Мы выехали в поле на учения, и Мануковский, построив взвод, обратился ко мне (он всегда обращался только ко мне!) в своей обычной манере: « Немнихер, а сориентируйся на местности».
Я сделал шаг вперёд и громко начал:
- Впереди нас слева - направо: ориентир №1 – угол молочно-товарной фермы, далее на запад, ориентир №2 – одиноко стоящее дерево…
- Я тысячу раз говорил, - перебил меня полковник Мануковский, - что «одиноко» может стоять только х-й ночью, а дерево – «отдельно» стоящее…
- Был среди нас ещё один офицер – капитан Кутепов: молодой, приятный, умный, спокойный, хотя несколько циничный. Но о нём я расскажу в рабочем порядке.
- Однако ты, Бэрл, вечно навязчиво намекаешь, что твоя книга будет связана с событиями, происходящими вне дома. Поэтому оставим институт и его военную кафедру, сядем в поезд и поедем в живописнейший уголок земли - Кызыл–Дыру (Нюма имел в виду – Кызыл-Орду), что в Казахской ССР, и на пару месяцев окунёмся в тёплое море… раскалённой пыли, на территорию дислоцирующейся там ордена Ленина воинской части им. Ленина…
Часть вторая. Этап.
- Кызыл-Дыра, - продолжил свой рассказ Наум, - часть земли, удивительно соответствующая своему названию. Ну, дыра – она и по-казахски – дыра, а «кызыл» по-ихнему – красная. Красная она потому, что от песка и пыли в воздухе всё, кроме белков глаз, кажется красным. Белки же глаз не кажутся красными, а действительно такими становятся сразу после того, как ты выходишь из поезда на перрон. (Нюма умышленно путает название города: на самом деле Кызыл-Орда переводится как Красное Войско, проще и прозаичней говоря – Красноармейск).
Поезд остановился у старинного вокзала, - тоскливо вспоминал Нюма, - Несмотря на раннее утро, жара стояла невыносимая. Да, подумал я, поставив рюкзак на расплавленный асфальт, сбываются проклятия старого Батуалло.
Дело в том, что ещё в поезде Наум разговорился с сопровождающим их капитаном Кутеповым и спросил его, имел ли тот «счастье» ранее бывать на этой военной базе, то есть в том месте заключения, куда их сейчас гонят по этапу.
- Это мой девятый круг, - сказал капитан загробным голосом, от которого у Нюмы, несмотря на жару, мурашки холодными ногами пробежали по коже.
- Девятый круг ада? – попытался уточнить он.
- Да, последний, низший круг, и я, наконец, расплачусь за все мыслимые грехи, которые теоретически мог совершить из всего перечня, предложенного Данте, включая «Пояс Антенора» - предательство Родины.
- А могли бы Вы выделить что-либо наиболее страшное из того, что нас там ждёт, помимо, естественно, майора Спиридонова, - невесело попытался пошутить Наум, восторгаясь редкой для советского офицера образованностью.
- Пыль, жара, мухи и солдатская еда, - устало и равнодушно перечислил капитан.
- Какие мухи?! – Нюма был в ужасе. Ему представились какие-то жуткие африканские мухи, откладывающие личинок в ссадины под кожу и вызывающие миазы (паразитные заболевания), раз уж капитан Кутепов поставил их в один ряд с майором Спиридоновым.
- Муха обыкновенная – Musca Vulgaris, - тут же перевёл Кутепов название на латынь.
- Признаюсь, - заметил Нюма, - через несколько месяцев, находясь в библиотеке, я специально нашёл книгу про всяких насекомых и убедился, что капитан сделал абсолютно верный перевод, разве что только та муха, которую он имел в виду, называется не «Муха обыкновенная», а «Муха комнатная», или Musca Domestica…
- Ну и пекло, - по-свойски обратился Нюма к Кутепову, когда они покинули вагон, - солнце здесь шпарит – просто мозги плавятся.
- Этот жар идёт не от солнца, а от сковородок! - зловеще пошутил капитан, и стало страшно, не свихнётся ли он часом на своих «кругах», - На площади вас ждут машины…. К машинам, колонной - шагом марш, господа курсанты, - не по-советски добавил он каким-то уж совсем некомандным тоном.
На площади действительно стояли армейские ЗИЛы с тентами, внутри которых была жуткая пылюка и натуральная душегубка. Если изобретатель этих машин преследовал цель, чтобы вся пыль, поднимаемая грузовиком, попадала под полог тента без остатка, то ему удалось добиться в этом направлении значительного успеха. КПД был практически стопроцентным. Впрочем, всё это стало понятно несколько позже, когда грузовики, миновав город, выехали на грунтовую дорогу.
Вчерашних студентов (на этапе их стали величать каким-то презрительным словосочетанием: «Личный состав») трясло и бросало из стороны в сторону. От постоянно прибывающей горячей пыли в будке было темно, но все смирились с действительностью и молча, коротко дыша, решили или тихо умереть, или стойко перетерпеть назначенную им кару. «Только бы доехать быстрей, чем тебя засыплет с головой песком и пылью как египетского Большого Сфинкса в Гизе».
Кто-то услышал их мольбы, и они минут через сорок остановились, будучи засыпанными лишь по грудь. Никто не двигался с места, все боялись пошевелиться, а когда через несколько минут пыль немного осела, товарищи, вращая лишь глазами, начали рассматривать друг друга, с трудом узнавая сидящих.
Рядом с Нюмой замер его друг Юра Галилов, покрытый красноватой пылью слоем в палец. Он, в обычной жизни с чудесной копной чёрных кудрявых волос и с добротным кривым «таджикским» носом, был похож сейчас на тщательно извалянную в пыли мумию египетского фараона в меховой шапке. Блестели лишь выпученные глаза, казавшиеся стеклянными. Он боялся даже моргнуть, чтобы пыль с пушистых длинных ресниц не попала в воспалённые глаза.
- Хорошо, что он не видит себя в зеркале! – подумал Нюма, не догадываясь, что в этот же момент Галилов ровно то же самое подумал о нём.
Прошло минуты три, как вдруг все услышали до боли родной голос майора Спиридонова, который настойчиво кому-то доказывал, что он идиот куда больший, чем считает его оппонент. Видимо Антисемитыч прибыл сюда за несколько дней до основного этапа.
- А где курсанты?! - неожиданно всполошился он, обращаясь, видимо, к Кутепову, - Вы, товарищ капитан, привезли личный состав?
- Привёз, хотя в данный момент «личный состав» смотрится весьма обезличенным, - отозвался в своей манере Кутепов, который ехал, должно быть, в кабине, - впрочем, таким же он останется, когда напялит на себя обмундирование.
В тот же момент голова с торчащими в сторону ушами и удивлёнными глазами майора Спиридонова, как в кукольном театре, показалась над задним бортом нашей машины. Нюма обратил внимание, что звёзды на погонах Атисимитыча были вышиты и раза в полтора превышали размер обычных, отчего погоны выглядели генеральскими.
- Не понял?! Чего сидим?! Примёрзли к скамейкам? А ну, к машине! Стро-ойся! – башка исчезла.
- Особенно «примёрзли»! – наконец изрёк первые слова Юрка Галилов.
- На душе было тошно, пот тёк по спине, но вид этой говорящей мумии меня рассмешил, - ухмыльнулся Наум…
- Мы вывалились из машин под палящее солнце, - рассказывал далее Нюма, - и начали отряхивать друг друга, стуча чем попало по волосам, а также ушам, носам, бровям и прочим архитектурным излишествам лица. Я огляделся…. Ты помнишь картину Шишкина «Дубовая роща»? Так вот там художником изображена другая планета. Мы стояли рядом с КПП, а вокруг, сколько видел глаз, сплошная бескрайняя пустыня. Я скрупулёзно пересчитал все деревья на территории воинской части: их было…. два! Два чахлых, с редкими листочками аксакала (или саксаула, что, по-моему, одно то же) «украшали» входы двух центральных бесконечных бараков, за которыми ютились бараки-казармы видом попроще (хотя куда уж проще?). Вдали, как мираж, дрожали в раскаленном воздухе пять огромных палаток, гостеприимно ожидающих нас, всем своим видом обещая долгожданную прохладу. Оазисом в этом зное смотрелся расплавленный плац, со вкусом украшенный флагами, несметным числом кумачовых лозунгов, рекламных плакатов с наглядной агитацией, славящих Родину, советский народ и его Коммунистическую партию, вооружённые силы СССР и замечательную солдатскую жизнь.
- Тебе не кажется, - уныло спросил Галилов, - что к нам боком подкрадывается маленький и тщедушный…
- Майор Файн? – попробовал угадать Нюма, обернувшись.
- Да нет! К нам подкрадывается … ну, в общем, это слово на букву «п» рифмуется со словом «конец» и примерно то же самое обозначает!..
- Стро-ойся на перекличку! Сми-ирно! – снова услышали мы мерзкий спиридоновский фальцет.
- Пойдем, изобразим «три ширинки», - покорился неизбежному Юрка.
Невероятно, но впервые в истории Антисемитыч, вслед за перекличкой, сказал нам что-то приятное, а именно: «Всем мыться и переодеваться, шагом марш!».
Часть третья. От кутюр.
Так и не успев посидеть в шезлонге, держа в руке фужер холодного сока манго со льдом, в «густой» тени «развесистого» аксакала (или саксаула?) курсанты неровным строем, постепенно превращающимся в толпу, направились к левому торцу второго барака. Солнце было в зените, и, проходя мимо саксаула (или всё-таки …?), Нюма обратил внимание, что тени от последнего едва хватает частично прикрыть какого-то несчастного варана, размером в небольшую ящерицу. Наум положил перед мордой варана найденную тут же верблюжью колючку (или то был кусочек высохшего дерьма, словом, что-то из еды), но варан не стал есть и не убежал, так как оказался засушенным заживо.
- Я чувствую, - потухшим голосом вымолвил Галилов, внимательно наблюдавший за этой сценой, - что мы вот-вот повторим его судьбу. Тогда он (Галилов) ещё не представлял, что меню, которое им предложат через пару часов в солдатской столовой, будет мало чем отличаться от меню, предложенного сейчас Нюмой сушёному варану.
Миновав памятник варану, грязное, вяло бредущее стадо студентов, насчитывающее, между прочим, более шестидесяти голов, дотащилось, волоча рюкзаки по пыльной земле, до двери, угрюмо зияющей с торцевой стороны барака.
- Интересно, - вдруг оживился Галилов, видимо фантазируя, что сейчас их заведут в Сандуновские бани, хотя само здание, вдоль которого они проходили, мало чем напоминало Сандуны - памятник архитектуры конца ХIХ века в центре Москвы на Неглинной улице, - а шаек на всех хватит?
В помещении, куда личный состав медленно, на ощупь заходил, царила, как казалось после яркого света, кромешная тьма. Лишь через несколько минут, когда глаза после палящего солнца понемногу привыкли к полумраку, мы обнаружили себя в так называемой душевой, огромного размера, но с низким потолком. К одной из стен проволоками были привязаны три ржавых трубы: на центральной – вентиль был украден, на двух крайних – вентилей было по одному, то есть горячей воды не предусматривалось изначально. «Мебель» в помещении полностью отсутствовала: ни скамейки, ни единой табуретки не существовало в помине. Отсутствовали напрочь также вешалки или даже вбитые в стены гвозди – словом не было ни единого аксессуара, напоминающего, что это раздевалка. Из тех труб, что были с вентилями, при их открытии слабой струйкой потекла мутноватая, ледяная вода (что было совершенно не удивительно, при такой-то жаре!). На всю толпу был выдан один кусок хозяйственного мыла, разрезанный пополам.
- Чтоб вас ваши дети в морге так обмывали, - неизвестно кому грустно пожелал Галилов.
- Кончай меня смешить, - весело отреагировал Наум.
Шум и гомон в гулком помещении стоял невообразимый. Курсанты, толкаясь в ужасной тесноте, жаловались на жизнь, проклиная армейское начальство, загнавшее их в эту жуткую Красную Дыру. Иногда монотонный шум дополнялся дикими воплями очередного «счастливчика», бросившего на пол свои пожитки и вставшего под ледяную струю. Да, забыл сказать: полотенец также не наблюдалось или прозорливый читатель и сам уже догадался?
«Помывшиеся», напялив на мокрое тело лишь трусы и захватив свой скарб, босиком, оставляя мокрые следы, проходили в коридорчик, дверь из которого вела в огромную, светлую комнату, которая могла бы напомнить школьный спортзал, если бы не низкий потолок. В углу комнаты на корточках (так как и здесь не было ни одного стула) с отсутствующим видом сидел капитан Кутепов, а посредине зала мусорным холмом почти до потолка возвышалась настоящая гора вылинявшего, сотню раз стиранного, рваного, разнокалиберного солдатского обмундирования. Так сказать б/у – бывшего в употреблении. При ближайшем рассмотрении я бы добавил: многократно б/у.
В дальнем углу угрюмо чернела гора попарно связанных между собой верёвками практически сношенных сапог, а рядом, напоминая брачный период в террариуме, змеились связки видавших виды солдатских ремней.
- Мать честная! – воскликнул вошедший товарищ Наума и Юрки – Сашка Печников, - да ведь это филиал мужского отдела магазина «Берёзка»! Да, местные казахские кутюрье от души постарались – Джорджи Армани может теперь смело повеситься!
- Вы посмотрите, какие тёртые джинсы Wrangler, - поддержал шутку Печникова Галилов. Он достал из кучи белья совершенно неясно откуда взявшиеся офицерские кавалерийские галифе, и заметьте: расклешенные по последней моде, правда, - удивлённо добавил он, - клёш направлен не в ту сторону.
- Судя по ветхости одежды, - предположил Нюма, - Советская армия существовала уже во времена Ватерлоо и Аустерлица.
- Как тебе нравится состояние этих полотенец? – с ужасом растягивая рваную тряпку и тщательно вытирая ею свои длинные волосы, возмутился Печников.
- По-моему это стираная портянка! – неуверенно определил назначение тряпки Галилов.
- Точно! – ужаснулся Печников, с отвращением бросив портянку в угол.
- Час от часу не легче, - заключил Наум, - уж на новые-то
портянки могли бы разориться?! Или нас ещё штопать их заставят?
Через какое-то время кучу белья со всех сторон уже обступили курсанты, вытягивая из неё для себя мало-мальски пригодные для носки вещи. То там, то здесь раздавался хохот, ехидные реплики и удивлённые возгласы.
- Подай-ка мне вон ту гимнастёрку.
- Она с подставными плечиками, а сейчас в моде реглан.
- Зато скроена по косой и сзади присборена от кокетки.
- Жабо, где моё жабо?..
- Странно, но на ширинке этих брюк нет ни единой пуговицы.
- Видно солдат, хозяин этих брюк, был слишком нетерпеливым…
- В каком смысле?..
- В смысле выполнения малой нужды, а ты что подумал?..
- А я нашел гимнастёрку раненого солдата с пулевым отверстием в районе сердца…
- Сколько раз предупреждали не спать в карауле с сигаретой во рту…
- Смотрите!!! Вот это было ранение! - Нюма брезгливо поднял над головой жуткие сатиновые трусы, которые раньше, видимо, были траурно-чёрными, но после многочисленных стирок с добавлением хлора покрылись с обеих сторон абсолютно непристойными пятнами, окрасившись всеми мыслимыми и немыслимыми цветами побежалости. Они выглядели настолько неприлично, что их побрезговал и постеснялся бы надеть любой из персонажей пьесы Горького «На дне». Сзади, с левой стороны, на них зияла огромная дыра, сантиметров десяти в диаметре. Нюма выдержал паузу и с пафосом закончил:
– Солдату стреляли в грудь из гранатомёта в упор, но в последнюю секунду он умудрился увернуться.
Трусы плешивой вороной полетели в угол комнаты вслед за мокрой портянкой-полотенцем.
Тем временем кое-кто уже под шумок напялил на себя брюки, гимнастёрки и пилотки. Среди них оказался и Юрка Галилов, надыбавший себе достаточно приличные, хотя и огромные, штаны и узкую приталенную и застиранную почти добела гимнастёрку.
- Ну, как я выгляжу? – обратился он к Науму, дефилируя как на подиуме (тьфу, чёрт, опять забыл отметить, что никаких зеркал в зале также не наблюдалось, впрочем, твой читатель уже сам успел об этом догадаться).
Нюма, прищурившись, оценивающе посмотрел на друга:
- Что-то среднее между палестинским беженцем и беглым каторжником, осужденным за дезертирство…. Повяжи ещё на голову вон ту портянку или напяль на свою шевелюру вылинявшие трусы и будешь вылитым Ясиром Арафатом…
Но тут произошло нечто невообразимое, отчего все курсанты на минуту замерли. С самого дна одёжной кучи притихший было Сашка Печников выудил вдруг аккуратно связанный ленточкой, бог знает, откуда здесь взявшийся, комплект почти нового женского обмундирования цвета хаки. Он, долго не думая, надел на себя юбку, заправил в неё блузку, затянул галстук и завершил это волшебное преображение лихо посаженным беретом. Сзади, благодаря довольно длинным, вьющимся тёмным волосам, он выглядел теперь стопроцентной красоткой, этакой изящной стюардессой. Он и спереди, если бы не усы, сильно напоминал миловидную девушку. Зная этот свой «недостаток», он прикрыл усы, использовав в качестве веера поднятую с пола картонку. Кокетливо расхаживая между солдатами и преувеличенно раскачивая бёдрами, он томно и эротично заглядывал всем в глаза. Не обошёл он вниманием и капитана Кутепова, вульгарно ему подмигнув, и все впервые в жизни увидели, как тот покраснел, искренне оскалившись в улыбке.
- Нюма, я больше не интересую вас как женщина? – обратился он к Науму сексуальным голосом. – А вы, Юра, - перешёл он к Галилову, - ещё не соблазнились?.. Ну, вот! И вы туда же…. Как любит говорить ваш друг Наум: «С кем поведёшься – от того и… забеременеешь»…
Вдруг, как это бывает во время театрального спектакля, откуда-то из-за кулис раздался мерзкий голос входящего майора Спиридонова:
- Вы, наверное, подзабыли, каким я бываю идиотом, но ничего – я вам сейчас напомню!
- Ну вот, - тут же пожаловался Печников, - пришёл поручик Ржевский и всё опошлил!
Он стряхнул с себя женское обмундирование со скоростью, которой позавидовала бы любая заправская проститутка.
- Та-ак! – нетерпеливо протянул Антисемитыч, - значит, мы до сих пор ещё не оделись! Сейчас я зажгу спичку, и пока она горит, все вы должны быть одеты и обуты по уставу. Он начал хлопать себя по карманам в поисках спичечного коробка.
- Мы ещё и сапог себе не подбирали, товарищ майор, - возмущенно роптал личный состав, Галилов же тем временем нашёл в своих гражданских брюках зажигалку и протянул её Спиридонову.
Тот взял и хотел, было, уже чиркнуть ею, но (очень жаль!) каким-то образом узрел тень предательской улыбки на Юркином лице. Он подозрительно всмотрелся в это лицо: отметил, видимо, большой нос, огромные карие глаза, высокий лоб, копну кудрявых волос и, прозрев, нанёс хохмачу, возвращая зажигалку, смертельное оскорбление:
- Ты, я вижу, намекаешь, что ты слишком умный и даже умнее других?
- Ну что вы, товарищ майор, за что вы его так? – вступились за Галилова курсанты.
- Он знает, - отрезал майор, чувствуя, правда, что в своём оскорблении действительно перегнул палку, не обвинили бы в антисемитизме!..
- Что ты здесь копаешься? – пристал он на сей раз к Печникову, - выбираешь себе вещи получше, как в кинотеатре в гардеропе? Бери, что дают!
- В гардеробе вещи «получше» не выбирают, - поправил Нюма, - а получают ранее сданные согласно номерку. И вообще, где вы видели гардеробы в кинотеатрах?
- Отставить! Разговорчики в строю! – авторитарно завершил спор Анисемитыч.
- Тебе не кажется, - тихо обратился к Науму покидающий комнату капитан Кутепов, - что Спиридонов произносит слово гардероб через «п»?
- Кажется, я даже знаю почему. Просто единственным стихотворением, которое он запомнил с детства, было двустишье:
Вдруг из гардеропа
Высунулась ж…,
вот он и решил выговаривать это слово в прямом соответствии с рифмой…
- Я взял первое, что попалось мне под руку, - закончил Нюма свой рассказ о переодевании, - мне было совершенно всё равно, в чём я буду ползать на пузе по пыли в ближайшие два месяца.
Наматывать портянки я не умел и не умею по сей день, так что сапоги обул на носки, в которые заправил брюки. Я также не смог из чувства брезгливости надеть на себя их поганые трусы, а остался в своих новых дорогих плавках-шортах, только входящих в моду, которые мне за пару дней до этапа буквально достали из-под земли.
Часть четвёртая. Никогда не жалейте Сироту.
Кое-как переодевшись и сдав «гражданку» на хранение, весь наш курс, напоминающий теперь толпу погорельцев, которым была оказана гуманитарная помощь военным госпиталем, уничтоженным прямым попаданием снаряда, вышел на построение и перекличку, - продолжил Нюма после небольшого перерыва и, уловив мой недоумённый взгляд, добавил, - история, когда мать пишет сыну, что он, мол, в армии пропадёт, а тот отвечает: «Как здесь пропадёшь, когда каждые пять минут перекличка!» - вовсе не анекдот.
Действительно, если не каждые пять минут, то максимум каждые полчаса – перекличка! И начинается вечный перечень опостылевших фамилий с последующими за ними выкриками: «Я!». Единственным исключением являлась перекличка в присутствии Мануковского, когда тот требовал, чтобы после озвучивания именно моей фамилии я выкрикивал не как все – «Я!», а, учитывая этимологию моей фамилии, «Есть!».
Так на чём я остановился? Ах, да. Словом, построились, перекликнулись, левое плечо вперёд и строем, по самому зною к палаткам, а до палаток километра полтора шагать по пыли минут двадцать! А менее чем через час обед, это значит сразу, как дойдём - тут же опять строем назад. Может быть лучше здесь дождаться? Мы к Спиридонову со своими советами, но тот, обозвав нас «слишком умными» и потребовав разделиться на три равных половины (Антисемитыч и не догадывался, что половин может быть только две!), направил нас маршировать в сторону палаточного миража.
Толпа разделилась на три части, в дальнейшем именуемых взводами, каждый взвод разбился на три отделения и, как говорят казахи - «Алга!», что по-казахски значит: «Вперёд!» (как-то в КВНе пошутили, что позорного слова «назад» в казахском языке не существует, а вместо этого даётся две команды: сначала - «Кругом!» и затем гордое - «Алга!»).
- Так ты, я вижу, выучил там казахский язык? – вставил я вопрос в замечательный Нюмин рассказ.
- Больше того, я даже как-то преуспел в словотворчестве на этом языке. По-казахски, да и вообще на многих языках тюркской группы, «иди сюда» - «кел мында», так я однажды додумался, что, видимо «иди отсюда!» будет – «от мынды откеливай!». Да, так слушай дальше.
В первую же секунду от нашего взвода отделился и встал в сторонку курсант – Сирота. Сиротой он стал не потому, что отделился от взвода и не потому, что ранее произвёл какие-либо уголовно наказуемые действия по отношению к своим родителям, приведшие его к данному статусу (что, зная его, вполне можно было допустить), а всего лишь потому, что бог незаслуженно наградил его такой жалобной фамилией. Словом, он родился Сиротой, и дети его будут Сиротами, надеюсь не только с большой, но и с маленькой буквы, и чем раньше – тем лучше. Сирота, впрочем, не находился под властью своей фамилии и вовсе не выглядел несчастным, а, наоборот, был страшно самоуверенным и наглым. Его назначили нашим командиром взвода. Подобных Сироте на факультете было трое – это были те самые безнадёжные двоечники, горе - студенты, протиснувшиеся в институт после армии (соответственно, были на три года старше нас), которые к моменту своего поступления в ВУЗ напрочь забыли всю школьную программу (нэ знав, нэ знав – та и забув). Теперь они все трое автоматически получили должность комвзвода…
Я «познакомился» с Сиротой на первом вступительном экзамене в институт. Это был письменный экзамен по математике, и он сел рядом со мной: большой, рыжий, противный, с волосатыми, конопатыми ручищами, мерзкой улыбкой и нахальным взглядом мелких глазок. Ещё в тот момент, когда мы, как сейчас выражаются, «тусовались» перед входом в аудиторию он, видимо, чисто физиономически вычислил меня, как человека знающего материал, а заодно и безропотного, поэтому, не успев получить условия задач контрольной работы (у нас с ним, естественно, были разные варианты), он протянул мне листок и прошептал:
- Сначала реши мой вариант, а потом, пока я буду переписывать, решишь свой…
Я нервно улыбнулся не слишком весёлой шутке, но когда заглянул в его лицо, то понял, что он и не собирался шутить. И ещё я догадался, что отказаться или даже торговаться по этому поводу – опасно для жизни…. Где-то через полтора часа я протянул ему полностью решённую его контрольную и только тогда впервые панически начал вчитываться в условия задач своего варианта. О черновике уже не было речи – я сразу писал начисто и кое-как успел сдать контрольную работу в числе последних. Сирота ещё набрался наглости подсунуть мне для проверки переписанную им работу, и я заметил, что он аккуратно и точно перерисовал даже каракули на краях моего чернового листка, оставленные мною в момент, когда я расписывал шариковую ручку…
Можешь меня поздравить – мы оба получили пятёрки за экзамен. Сирота был доволен, но не унижал себя излишним выражением благодарности…. Аналогично протекли и три оставшихся вступительных экзамена, а также все последующие пять лет института. Словом, говоря короче, после окончания учёбы у меня создалось полное ощущение, что я получил два высших образования, ибо почти все экзамены сдавал по два раза. Редким исключением были случаи, когда во время экзамена Сирота «падал на хвост» Юрке Галилову и уже тот вытягивал своего «заклятого друга» за его конопатые уши.
Нет, мы – я и Галилов - не дружили с наглым хамом и юдофобом Сиротой, но, мне казалось, были вправе рассчитывать на его особое к нам отношение в качестве признательности за всё то, что он от нас имел, поэтому мы даже просияли, увидев его командующем взводом, и искренне удовлетворились подобным назначением. А зря! Сирота с той минуты стал методично портить нам кровь, утратив зависимость от нас и впервые почувствовав над нами верх. Особо злую шутку сыграло привычно-панибратское к нему отношение с нашей стороны, которое он с того момента стал вдруг рассматривать как личное оскорбление.
Сирота решил по уровню идиотизма переплюнуть майора Спиридонова, ему показалось недостаточным, если мы просто поплетёмся к палаткам, поэтому он выкрикнул: «Строевым! Левой, левой!». Кто-то действительно начал чеканить шаг, Галилов же, я, как и многие другие, шли обычной походкой, да ещё и не в ногу.
- Курсант Галилов, я что приказал? – возмутился Сирота.
Я Юрку понимаю. Привыкнуть за одну минуту к такой метаморфозе было действительно невозможно. После пяти лет, в течение которых Сирота униженно обращался к нам по любому, мельчайшему, связанному с учёбой, поводу - вдруг такой приказной тон, такая агрессивность!
- Успокойся, - посоветовал ему Галилов, - перед кем ты сейчас «выделываешься»? (Правда, вместо последнего слова Юрка употребил нечто гораздо менее приличное.)
- Два наряда вне очереди! – не своим голосом гаркнул Сирота так громко, что находившийся в пятидесяти метрах от нас майор Спиридонов вздрогнул от неожиданности и одобрительно закивал головой.
Недовольному Галилову пришлось-таки сменить ногу и попытаться изобразить строевой шаг.
Однако Сирота не мог угомониться, и, видимо, вспомнив свои весёлые деньки, проведённые им в советской армии, крикнул: «Курсант Галилов, запевай!».
- Издевается, сволочь! – шепнул мне Юрка.
Никаких строевых песен никто из нас не знал, поэтому я страшно удивился, когда увидел, что Галилов действительно прочистил горло и без пререканий начал громко петь. Но что?! Он запел когда-то сочинённую мною же неприличную песню, действительно напоминающую строевую. Эту песню, правда, знали мы все, ибо часто пели её под гитару, выезжая на летнюю практику. Она настолько изобиловала ненормативной лексикой, что нет куплета, который я мог бы привести в пример. Смысл был в том, что каждая строка пелась по два раза, но первый раз она обрывалась на полуслове и казалась жутко непристойной, во второй же раз строка пелась полностью, и слушатель понимал, что понял слова неправильно, в меру своей испорченности. В качестве альтернативы могу, разве что, привести известные слова из совершенно другой, не моей песни, но с той же идеей.
Солист поёт: «Шли солдаты на говно…»
Все подхватывают: «Нога в ногу…» и т.д.
Итак, Галилов запел, и все подхватили. Попытка Сироты заработать очки с шумом и хохотом провалилась…
Единственное, что мог предпринять в этой ситуации Сирота – это выкрикнуть:
- Ещё два наряда вне очереди!
- Не сбейся со счёта, Лобачевский, - посоветовал Галилов бывшему товарищу.
Итак, по части обладания «нарядами вне очереди» Галилов моментально поставил абсолютный рекорд.
- Ты у нас теперь «лидер оппозиции», - употребив вместо буквы «л» букву «п», подбадривающее шепнул ему Нюма, даже не представляя, что произойдёт с ним самим через каких-нибудь двадцать минут.
- А произошло следующее, - с тоской вспоминал Нюма. - Подведя роту к палаткам, Сирота вновь построил нас …. Правильно мыслишь – на перекличку! И тут перед строем неожиданно возникла фашистская морда майора Спиридонова, который, видимо, всю дорогу шёл вслед за нами. Он, не обращая ни на кого внимания, выискал в толпе именно меня и прямым ходом направился по направлению ко мне, как-то странно при этом улыбаясь.
- Курсант Немнихер – два шага вперёд!
Я жалкой пешкой перешёл с Е-2 на Е-4.
- Снять сапоги!
Я снял и под дружный хохот туповатых курсантов остался стоять в носках по щиколотку в пыли.
- Наряд вне очереди!.. Расстегнуть ремень! Опустить брюки! Задрать гимнастёрку! (Заметь, всё это перед строем!)
Я расстегнул ремень и начал опускать брюки, обнажая свои бордовые плавки. Вся рота как по команде вытянула шеи, я же судорожно пытался сообразить – кто это мог меня заложить? Однако долго думать мне не пришлось, ибо всё расставила по местам последовавшая короткая речь Антисемитыча.
- Достаточно! Ещё два наряда вне очереди!.. Что, слишком умный?! Сержант Сирота, выдать ему обмундирование!
Ржаво-рыжий Сирота тут же подрулил к нам и, подобострастно заглядывая в глаза Спиридонову, протянул мне стопку белья, в котором лежали две самые страшные и порванные портянки из знаменитой мусорной кучи солдатского барахла и те самые простреленные трусы, которые я моментально узнал по их весьма характерной, неприличной окраске. Спиридонов перехватил бельё и лично вручил мне его с таким гордым видом, словно давал мне в дар ценнейший музейный экспонат со стенда «Амуниция бойцов, получивших ранения в момент отступления». Забегая вперёд, сообщу, что тем же вечером я обнаружил, что мои плавки и носки, которые я всё же вынужден был сменить, исчезли из-под матраса, куда я их спрятал – я обнаружил их порезанными на куски в мусорном баке. Высказав Сироте в этой связи несколько фраз, которые традиционно употребляют, ударив себя по пальцу молотком, я получил ещё два наряда вне очереди и вырвался в лидеры, обойдя Галилова на финишной прямой.
Часть пятая. Третье и четвёртое проклятия старого Батуалло.
Едва успев получить кровать и брезгливо напялить на себя «новое обмундирование», я вновь услышал команду к построению. Все, как ошалелые, повыскакивали из палаток, я же спокойно вышел, хотя тоже умирал с голоду. Перекличка - и снова «алга!» строевым шагом в обратный путь, в кругу невероятно счастливых, как будто мы шли вразвалочку по тенистой приморской аллее, студенческих лиц, которые с каждой минутой всё больше начинали меня раздражать.
Наконец мы припылили к бараку №1, отличавшемуся от прочих архитектурных памятников позднего казахского зодчества воинской части единственно тем, что над входом была прибита фанерка с корявой надписью: «Столовая», ниже которой каким-то местным юмористом было дописано карандашом – «Ресторан Астория».
Дверь вела в огромную рекреацию, стены которой по всему периметру были украшены несусветным (вот куда всё ушло) числом вешалок, этакий «гардероп», как выражался майор Спиридонов, где в зимнее время принявший пищу солдат мог «выбрать» себе на выходе лучший бушлат и норковую шапку с кокардой. Как только мы зашли в гардероб, я сразу обратил внимание на огромное количество мух: одни, отвратительно жужжа, летали, садясь на потное лицо, другие в изобилии украшали стены.
- Мухи! – очарованно воскликнул я с непонятной для окружающих интонацией.
- Что ты в таком восторге, - удивлённо спросил Галилов, - мух никогда в жизни не видел?
- В таком количестве – никогда!
Впрочем, я понимал: то, что для Юрки Галилова лишь туча мух, для меня было загадочным Musca Vulgaris, то есть третье проклятье капитана Кутепова …. В рекреации также было две двери – одна, двустворчатая, вела прямо, другая, маленькая, направо. Была команда идти прямо.
Столовую описывать нет смысла – каждый человек хотя бы раз жизни видел кадры какого-либо фильма, описывающего быт тюрьмы. Прибавь ещё для полноты картины пару вёдер разлетевшихся по всему помещению мух, и ты сможешь себе представить кызылординский филиал «Астории».
Мы по команде сели.
- Официант, меню! – щёлкнул было пальцами Галилов, но, увидев суровый взгляд рыжего гомодрила Сироты, сидевшего напротив, мгновенно потерял не покидающее его обычно чувство юмора.
На столе, рассчитанном на десять человек, стояли только приборы из потемневшего алюминия: гнутые миски, сплюснутые кружки и выкрученные ложки, всего по десять. Было ощущение, что перед тем, как попасть на стол, эту посуду везли в мешке, привязанном к последнему вагону поезда «Грусть-Каменодырск - Кзыл-Дыра» (Нюма имеет в виду казахстанский город Усть-Каменогорск), и мешок этот всю дорогу бился о шпалы. Роль сексапильной официантки из рук вон плохо исполнил огромный молчаливый солдат в подстреленных брюках, который и потчевал нас местными разносолами знаменитой восточной кухни. На столе появились ещё три огромных алюминиевых предмета из упомянутого мешка – кастрюля, чайник и поднос, причём чайник пострадал особо, в последний момент, видимо, попав ещё на переезде под асфальтировочный каток.
Кастрюля с горбом была завалена комками каши неизвестного происхождения (наверное, была сварена из «манны небесной», ибо все прочие советские крупы я более или менее знал). Однако каша была, должно быть, весьма вкусной, так как тут же была облюбована пятью десятками мух, впрочем, мухи садятся не только на варенье. В чайнике, который стоял как-то боком, нетрудно догадаться, был чай. Но нетрудно было догадаться лишь до того момента, пока он был в чайнике, а вылей его оттуда, к примеру, в гнутый алюминиевый тазик – то эту жидкость по виду и вкусу вполне можно было бы принять за воду, оставшуюся после стирки портянок. И, наконец, на подносе возвышался холмик серого, несвежего хлеба в количестве двадцати маленьких кусочков.
Всё! Вот тебе и восточное гостеприимство…
Я сидел и не мог понять, откуда доносится такая вонь? Находящийся рядом Галилов тоже принюхивался и кривил свой не слишком миниатюрный нос. Мы даже осторожно посмотрели под столом на подошвы наших сапог. Вроде чистые. Вдруг мы, как по команде, одновременно уставились на кашу, и в этот момент встал Сирота, который, взяв свою миску, положил в неё самый большой комок. Запах тут же усилился, недаром в народе говорят: «Не ковыряй солдатскую кашу палочкой». То же самое Сирота проделал с девятью оставшимися мисками, при этом мне и Юрке достались самые маленькие комки. Причём, что характерно, комки каши распределялись вместе с сидевшими на них наглыми мухами, не собиравшимися улетать в момент переезда.
На самый всякий случай я ещё раз приблизил нос к миске и понял, что в эту «кашу» плеснули какой-то протухший свиной жир. Вопрос о том, буду ли я это есть, даже не ставился. Галилов, насколько я понял, пришёл к тому же выводу, даже особо не принюхиваясь. Мы с ним, махая обеими руками, тоскливо начали жевать чёрствый хлеб. Зато Сирота жрал со страшным аппетитом, причём с такой скоростью, что, по-моему, успел заглотнуть добрую треть нагло сидевших на каше мух. Юрка и я следили за этим действом раскрыв рты. Мухи ползали также по потному сиротинскому лицу, но этот факт того вовсе не смущал и не доставлял ему никаких неудобств.
Он и не думал их отгонять! Чудеса!
Только в тот момент, когда он доел свою порцию, он обратил внимание на то, что мы с Галиловым не притронулись к еде. Сирота вопросительно и даже заискивающе посмотрел на нас и, получив молчаливое согласие, вывалил в свою миску мой и галиловский комок, моментально проглотил их и, облизав ложку, громко отрыгнул, отчего нас с Галиловым чуть не вырвало. Затем Сирота вскочил и в зэковской манере, засунув два куска хлеба в карман, скомандовал: «Закончить приём пищи! Встать! Смирно!». Ни один из курсантов не успел доесть – Сирота опередил всех в два раза, хотя успел сожрать три пайки!
Я вышел из столовой голодный и вне себя от злости.
- Зря мы клянём Сироту, - оптимистично успокоил меня Галилов, - к тому моменту, как он доведёт нас до самоубийства, мы уже сто раз успеем умереть с голоду.
Забегая вперёд, скажу, что и ужин, и все без исключения блюда на второй день, начиная с завтрака, одинаково воняли всё тем же протухшим жиром. «Повара» совали его повсюду, после чего есть эту пищу становилось невозможным. Мы с Юркой питались только хлебом, плюс утром получили по «таблетке» масла.
- Я думаю, - обрадовал меня Галилов своим предположением,- что у них этого жира хватит до конца года. Ты обратил внимание, как Сирота, увидев, что мы не едим, увеличил нам пайку баланды?
- Да, пусть подавится!..
Но вернёмся в вечер первого дня. Честно признаться, до сборов я не очень понимал, что обозначает набор слов: «Наряд вне очереди». Что под этим подразумевается? Я попытался уточнить у Юрки, но тот тоже в ответ промычал что-то нечленораздельное.
Весь вечер мы, беспрерывно отгоняя проснувшихся после дневной сиесты мух, пришивали подворотнички, чистили сапоги и, таки да (!), штопали портянки, а после вечерней поверки в 22:00 наше с Галиловым любопытство было, наконец, удовлетворено: мне после отбоя приказали всю ночь стоять под грибком в карауле, Юрку же заставили таскать булыжники от палатки №5 к палатке №1 и обкладывать ими последнюю по периметру.
Уже к полуночи, несмотря на попытки всячески халтурить, я валился с ног, буквально теряя сознание от усталости и желания спать. Рискуя получить очередной наряд, я садился и даже ложился на землю под грибком, а ночи там на удивление холодные, и намучился ужасно. Юрке же было намного хуже: таскать камни тяжелее, чем просто стоять, к тому же утром будет видно, достаточно ли активно он трудился. И всё это в первый же день, трудно поверить, но прошло лишь чуть более половины суток, а впереди ещё два месяца! Часам к четырём, правда, нам невероятно повезло – неожиданно проснулся и в одних трусах вышел из палатки Сирота, удивлённо посмотрел на нас, потрясся в ознобе, справил прямо на палатку малую нужду и, возвращаясь на место, приказал нам идти спать, не оставив вместо меня никакого караула.
На следующую ночь всё полностью повторилось, только Сироту не «припекло», и мы промучились до самого утра. А в два часа ночи Юрка подошёл ко мне и слёзно умолял, что, если вдруг мне предложат сделать ремонт в доме какого-либо офицера или что-нибудь ещё в этом роде, чтобы я немедленно соглашался, не забыв при этом и про него, Галилова…
Ночные фантазии! Это всё равно, что выиграть миллион долларов по трамвайному билету…
Часть шестая. Прощай, оружие.
Ровно в половине седьмого утра, за полчаса до построения, я, всё ещё стоя в бессознательном состоянии под грибком, услышал окрик:
- Курсант Немнихер, пройди во вторую палатку – тебя вызывает начальство!
Какое, к чёрту, начальство. Я почти два дня никого из них здесь не видел. И что им опять от меня нужно? Что я случайно подворотничок к гульфику пришил? Как всё надоело! И повеситься негде: в палатке - не на чем, во всех бараках слишком низкие потолки, на саксауле – невозможно!.. Ладно, застрелюсь, но сначала прикончу обнаглевшего от безнаказанности Сироту!
Однако в палатке меня дожидался капитан Кутепов, и я сразу заметно успокоился.
- Как служба? - с улыбкой поинтересовался он.
- Не приведи господь! Все ваши пророчества сбываются, как по нотам: пыль, жара, мухи, о еде лучше не вспоминать вообще, плюс я ещё, как кошка блох, нацеплял нарядов вне очереди. Сержант, опять же, терроризирует…
- Значит ты тоже не в восторге от их фирменного клейстера с протухшим свиным жиром?
- Так вы уже побывали в столовой?
- Да, много лет назад…
- Тогда откуда вы знаете, что их меню по сей день не поменялось?
- Чувствую по запаху.
- Значит, улучшения в качестве питания не предвидится и шансов выжить у нас не остаётся…. А вы питаетесь в кызылординских ресторанах?
- Да, ведь в магазинах полный вакуум, но не думай, что там намного лучше. Вчера в ресторане «Казахстан» я заказал «Цыплёнка табака» и салат «Весенний», впрочем, ничего другого не было. Цыплёнок был настолько несвежим, что его не рискнула бы клевать не только ни одна уважающая себя ворона, но даже Чёрный коршун, питающийся исключительно падалью, не взял бы его в рот, опасаясь поноса. А салат представлял собой грубо нарезанный желтый огурец, выращенный, видимо, для рассады, потому что семечки у него были ничуть не меньше тыквенных, плюс пара колец плохо почищенного лука. Чтобы я не поднимал шума, мне по-блату принесли салат «Оливье»: половинка варёной картошки, половинка варёного яйца, два куска солёного огурца и чайная ложечка сомнительного майонеза. Это было единственное, что я с трудом съел.
- Да, тоска…
- Так к чему весь этот разговор, - вдруг опомнился Кутепов, - я слышал, что ты когда-то работал поваром в геодезической экспедиции.
- Было дело, после девятого класса. Но где вы это слышали?
- Вчера передали по «Немецкой волне» из Кёльна.
Молодец Кутепов. За сам факт знания о существовании подобной радиостанции советского офицера по головке бы не погладили.
- А глушак Попова не мешал слушать? – поддержал я его опасную шутку.
- Глушаки Попова на этих широтах почему-то не функционируют. «Голос Америки» идёт лучше, чем «Маяк» и ловится комнатным репродуктором…. Так сколько человек у тебя столовалось в экспедиции?
- Восемь – десять.
- Хочу предложить тебе стать поваром офицерской столовой, варить для офицеров нашей кафедры.
Первым, что пришло мне в голову, было желание отказаться. Как это я дезертирую, брошу своих товарищей. Потом вспомнил Сироту, да и не одного его, издевались и другие, даже из нормальных ребят никто за меня не вступался, вспомнил грибок, ночные мольбы Галилова, и мне так захотелось его порадовать.
- Я согласен, но у меня есть условия.
- Разрешаю тебе написать список своих условий душевному майору Спиридонову… Ладно, что ты хочешь?
- Во-первых, дать мне в помощники курсанта Галилова. Один я не справлюсь. Он таджик и специалист по восточной кухне – плов, дунганская лапша, манты…
Я услышал, как капитан сглотнул слюну.
- Хорошо, ещё что-то?
- Чтобы в роте не было разговоров, что мы дезертировали.
- Предлагаешь мне заткнуть им рты кляпами или заставить их не снимая носить противогазы?
Я понял, насколько глупа была моя просьба.
- Практически, - разъяснил Кутепов, - ты больше не будешь видеться со своими "товарищами". Подъём у вас будет в 4:30 утра, так чтобы уже ровно к шести был готов для нас завтрак. Вы будете только к 22:00 являться на вечернюю поверку и тут же отбой, ну а институт ты уже закончил…. Это всё?
- Мне нужны нормальные продукты.
- Ты давно уже забыл название тех продуктов, какие ты получишь здесь в неограниченном количестве и вряд ли когда-либо увидишь их после сборов. Идём прямо сейчас – я всё тебе покажу.
- Спасибо, товарищ капитан, у меня создаётся чувство, что вы спасаете мне жизнь…
Я вышел из палатки. Боже, какая вокруг красота: синее небо, степь, раздуваемые свежим ветерком палатки…. Вдруг я увидел чьи-то умоляюще смотрящие на меня глаза. Я не сразу узнал Галилова – страшный, осунувшийся после двух бессонных ночей, с чёрными мешками под глазами, в огромных брюках, почти белой пропотевшей гимнастёрке. Он держал булыжник в опущенных как плети руках. От лица остался один нос, больше похожий на клюв. Вообще он был похож на огромную обиженную птицу, решившую с камнем на шее пойти утопиться.
- Ну что?! – вдруг жалобно пробормотала птица человеческим голосом.
- Командир воинской части, - спокойно ответил я, - уезжает с женой на два месяца в отпуск в Сочи и нам с тобой вменяется в обязанность присмотреть за его двумя сексуально озабоченными дочерьми.
- Тебе всё шуточки, - отчаянно произнёс Галилов, окончательно утративший былое чувство юмора. Он пугливо обернулся, - вон идёт эта сволочь, - показал он в сторону приближавшегося Сироты.
- Пошли его и всех остальных в задницу!
- ?!
- С этой минуты ты поступаешь в моё личное распоряжение и становишься моим заместителем.
- Твоим?! А кто ты? – недоверчиво поинтересовался Юрка.
- Шеф-повар офицерской столовой!
Камень выпал из Юркиных рук и на его глаза навернулись слёзы…
Часть седьмая. А дальше было неинтересно.
- Ну вот, в общем-то, и всё, - нагло, на полуслове закончил Нюма своё повествование, откинувшись на спинку дивана.
- Как всё? – я был в шоке. - Ты ведь только начал! Что было дальше?
- А дальше всё было слишком хорошо, и поэтому ничего интересного уже не могло произойти. Ну, может только пара случаев. Для Сироты, конечно, это было жутким ударом. Мало того, что он лишился возможности над нами измываться, он элементарно потерял две добавочные порции на все оставшиеся обеды. Это, правда, не мешало ему иногда тайком забегать к нам на кухню и, заглядывая во все кастрюли, по-хамски вытаскивать из них пальцами всё то, что можно схватить, запихивая схваченное себе в рот, давясь и роняя на пол не донесённые до рта куски. Но времени у него, слава создателю, не было ни секунды, а мы почти сразу придумали ряд способов, как его не пускать…
Помнишь, я рассказывал тебе о рекреации перед столовой, в которой было две двери: та, что прямо – вела в солдатскую, а та, что направо – к нам. Это был небольшой зал со столиками человек на шестнадцать и кухня. За первые пару дней мы создали у себя идиллию: всё отдраили, повесили шторки, нашли скатёрки, физически уничтожили всех мух (их было около двухсот!), натянули марлю на окна, раздобыли огромный вентилятор – словом, одним махом исчезли все четыре проклятья капитана Кутепова: ни пыли, ни жары, ни единой мухи, ни солдатской баланды, а заодно ни Сироты, ни муштры и тому подобного.
Как-то майор Файн выдал неплохую шутку, которая потом всеми многократно повторялась. Зайдя в нашу офицерскую столовую одним из последних, он, не стесняясь ни майора Спиридонова, ни прочих преподавателей кафедры, громко, жутко картавя, запел известную песню, как специально придуманную для этого случая:
Пр-редставить стр-рашно мне тепер-рь,
Что я не ту откр-рыл бы двер-рь…!
Наша пища была не столько восточной, сколько еврейской: всюду добавлялся чеснок, борщ был кисло-сладким, пюре со шкварками, а наши рыбные котлеты удивительно напоминали по вкусу «гефилте фиш» - фаршированную рыбу. Как-то, набрав кучу сухофруктов, мы даже испекли им настоящий штрудель. Впрочем, были и плов, и дунганская лапша, и бешбармак. Офицеры, признаться, были от всего в восторге.
Но как-то, ровно через месяц после нашего приезда, произошёл один тяжёлый случай. Мы ведь находились на территории действующей воинской части и, соответственно, там было огромное число местного начальства и сотни солдат. Среди этих солдат был один настоящий дебил, он толком не служил, на учения не ездил, слонялся, улыбаясь, по части, правда, был жутко исполнительным. Кличка у него была «Брежнев». Он действительно весьма смахивал на тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС: те же пышные брови, вялая речь плюс диагноз, о котором я говорил. В те дни, слыша постоянные приказы: «Брежнев, подай!», «Брежнев, принеси!», я поражался смелости и остроумию солдат, об умственных способностях которых, в соответствии с существующим стереотипом, был худшего мнения. «Брежнев» всегда сломя голову бежал выполнять поручение.
Я никогда не пользовался его рабским желанием угодить. Но через месяц, ощущая себя этаким дембелем и несколько обнаглев, я всё же как-то решил послать его на склад, чтобы тот принёс несколько недостающих мне луковиц. Но ведь я же не могу обратиться как все, мне обязательно нужно выпендриться, поэтому я вместо «Брежнев» окликнул его:
- Леонид Ильич, принеси мне со склада три больших луковицы.
Брежнев удивлённо уставился на меня, глупо хлопая глазами, а сзади я услышал родной голос Антисемитыча:
- Что, под трибунал захотел?!
- Но, - заикаясь, пытался оправдаться я, - его все так называют…
- Как называют?!
- Брежнев…
- Правильно, потому что у него фамилия – Брежнев. А то, что сказал ты, – политическая диверсия. Ты решил, что Брежнев – его кличка, подразумевающая внешнее и умственное сходство.
- Это вы сами сейчас сказали, товарищ майор. Я, боже упаси, ничего такого не имел в виду.
Следующий речевой оборот Спиридонова был истинным шедевром, я его, правда, в тот момент, будучи в волнении, не оценил, он выдал:
- Я смотрю, ты слишком умный?
- Кто, я?!
- Ну не я же!!! – оскорбился он. - Так вот, не только ты можешь быть «слишком умным», но и я могу быть «полным идиотом», - он развернулся на каблуках и, картинно обернувшись, добавил, - я на тебя рапорт напишу в военный суд!..
- Я не очень везучий человек, - заметил Нюма, - достаточно мне сесть на стог сена, как я немедленно загоню себе в задницу ту единственную иголку, которая была утеряна, но не найдена в нём много лет назад. Но тут мне повезло. Дело в том, что, повторюсь, прошёл ровно месяц со дня нашего прибытия и вся команда офицеров, во главе с Антисемитычем, вечером того же дня отправилась домой, а на их место прибыла команда во главе с полковником Мануковским, которому Спиридонов и передал рапорт.
- Евреи! – первое, что выкрикнул Мануковский, увидев нас с Юркой в столовой. – Я не сомневался, что вы здесь. Потом он подозвал меня к себе и, помахав перед моим носом рапортом, сказал:
- А вот в этом я с майором Спиридоновым полностью согласен: на хрена ты придумал создать из этого придурка ещё одного Леонида Ильича, нам что – одного такого мало?!
Он скомкал бумагу и выбросил её в ведро…
Вторая партия офицеров ничем не напоминала первую. Если те, во главе со Спиридоновым заходили в столовую строем, быстро принимали пищу, и через полчаса духу их уже не было в столовой, то команда Мануковского приходила с бутылочками коньяка и сидела всем составом часа по два, а то и три, ведя светские беседы. За то время, пока офицеры рассиживались за столами, они снова успевали проголодаться и, случалось, можно было услышать выкрики такого типа:
- Наумчик! Сваргань для нашего столика быстренько четыре порции бефстроганов с жареной картошечкой, как ты умеешь, а то закуска кончилась!
- А нам шесть чебуречков и немного капустного салата!
- И нам тоже пяток!
И всё это почти сразу после обеда. Я шёл нарезать мясо и чистить картошку, Юрка раскатывал тесто (оно всегда у нас было заранее замешанным), фарш у нас тоже не выводился, короче говоря, через сорок минут заказы были исполнены и поданы в лучшем виде. Добрая часть офицеров после еды заявляла, что по возвращении домой непременно разведутся со своими жёнами.
Словом, наша столовая превратилась в настоящий, первоклассный ресторан и во всех отношениях являлась лучшим прибежищем для желудка и души во всей Кзыл-Орде и Кзыл-ординской области. К пяти часам вечера повеселевшие офицеры разбредались, умышленно оставляя в бутылках по чуточке коньяка на дне. Сливая его, мы с Юркой порой нацеживали до двухсот грамм. И тут уж начинался воистину королевский обед у нас…
Уже на завтрак, вместо гречневой каши и пары варёных яиц, которыми мы потчевали команду Спиридонова, Юрка готовил для вновь прибывших офицеров полюбившуюся всем его так называемую яичницу «по-таджикски»: обжариваются на сковородке кусочки мяса, затем лук, болгарский перец, кабачки, помидоры, чеснок, всё это заливается поверх десятком яиц, ну, ясно, соль, специи, зелень и долго томится под крышкой на малом огне.
А через некоторое время Мануковский стал ещё таскать с собой в наш ресторан гостей: командира воинской части (тот не поехал в Сочи), замполита и прочих. Работать было всё тяжелее, но мы стали знаменитыми и даже авторитетно повлияли на качество питания солдат: научили варить местных «поваров» вкусный суп, рассыпчатую кашу, рис, запретили использовать протухший жир и многое другое.
Разговоры в нашей столовой были всегда о чисто мужской проблеме. Нет, не об импотенции, а о выпивке и похмелье. Познания у всех этих специалистов были невероятные. Мы с Юркой, наслушавшись их, могли написать книгу: «Тысяча и один способ пить и лечиться от похмелья». Что пить и чем полировать – водку коньяком или наоборот, как грамотно пить, чем запивать, чем лечиться наутро (начиная от активированного угля и кончая клизмой, либо лечение местным способом – кумысом, кобыльим молоком). В итоге все и всегда приходили к консенсусу: лучше всего опохмелиться ста граммами водки или, на худой конец, бутылкой пива. Если бы русские офицеры так же хорошо разбирались в военном деле, как в алкоголе, наша армия никогда не проиграла бы ни битву под Аустерлицем, ни… - впрочем, не будем ворошить новейшую историю…
Однако все эти знания нам с Юркой в один прекрасный день пригодились, когда вся команда, во главе с полковником Мануковским, явилась к нам в столовую в 6.00 утра с жуткого бодуна, один был страшнее другого – отмечали чей-то день рождения. А у нас, как специально, оказался в наличии целый арсенал средств: три вида рассола (мы солили и капусту, и помидоры, и огурцы), в холодильнике стоял самодельный томатный сок, ну, чай либо кофе с лимоном и, наконец, граммов 300 кропотливо собранного нами коньяка. И мы вылечили их! Они, расшаркиваясь в благодарности, покинули столовую через час свежие, как огурчики. Плохо было лишь одному, майору-еврейцу Эдику Ойстраху (он единственный пришёл утром в нормальном состоянии), но, отдуваясь за всю компанию, единолично выжрал целую сковородку омлета, заедая малосольными помидорами, отчего ему явно сплохело.
Вот так и прошли наши сборы. В те времена люди не загибались на голодных диетах, и то, что мы с Юркой поправились на 7-8 кг каждый, расценивалось всеми как улучшение нами своего здоровья. В день отъезда измождёнными, худыми, зажаренными на солнце тенями бродили вокруг нас наши товарищи, мы же с Галиловым, несмотря на природную смуглость обоих, смотрелись на их фоне двумя розовощёкими пупсами, которые, вперевалочку покидая воинскую часть, с трудом протиснулись в ставшие вдруг слишком узкими двери КПП.