Синоптикам это природное явление зафиксировать пока не удалось. Одни учёные рассматривают ореховые облака как кучевые, другие как перистые, третьи как перламутровые, четвертые как серебристые, а пятые вообще не могут их рассмотреть и поэтому не признают их существования. Действительно, их видят далеко не все, и причины такой избирательности своего наблюдателя со стороны этого явления представляют собой феномен.
Литература знает об облаках куда больше. Так называемые облака Аристофана, сформированные желчью и чёрной завистью, проплывают здесь наряду с фатаморганическими облаками, поднявшимися на закате языческой Европы над умирающим мифом. Появляясь с тех пор на закате каждой эпохи, фатаморганические облака состоят из слез о погибшей красоте и одновременно из ядовитых газов, выделяемых трупом этой красоты; сама же она – обман, личина, которую принимает на себя небытие. В качестве примера тут можно привести творчество французских и некоторых русских символистов. Сохранились так же сведения об облаках, составлявших некогда крону перевернутого древа мира, по которому скакал Баюн. Что же касается так называемого облака в штанах, то о нем мы ничего сказать не можем, ибо, ввиду исключительной чистоты и одиночества последнего, его ничто не касается. Таким образом, как ни обширны познания литературы, ореховые облака неизвестны и ей.
На этом, ввиду отсутствия объективных фактов, наш рассказ об ореховых облаках можно было бы и закончить, если бы мы так не жаждали справедливости, которая судит обо всем с завязанными глазами. Ведь даже если один маленький камушек, брошенный счастливо, переворачивает весь мир, то тем более один маленький вопрос переворачивает гору обоснованных отрицательных ответов. А мы не устаем спрашивать: «Есть ли ореховые облака?» на протяжении всей истории нашего существования.
Как ученый, на этом я умолкаю, ибо руки мои пусты. Но да позволено будет мне, как человеку, чьи руки уже пусты, а потому голос его может звучать громко, - да позволено будет и мне спросить о том же.
Много лет тому назад, в бытность свою студентом-заочником Литературного института, я шел по Тимирязевской улице. Садилось солнце. Сессия подходила к концу, скоро надо было уезжать. Слева от меня шел монорельс. Я ему улыбался. Потом улица, по которой я шел, повернула вправо. Но я всё-таки остановился и продолжал смотреть туда, куда уходил монорельс. Это была даль, открытая и глубокая. «Ты прекрасна, - сказал я. – Пригласи меня домой».
«Ты прекрасна, - повторил я. – Твои здания как фатаморганы в лучах заката. Они причиняют мне боль».
Тогда даль подошла поближе, и я различил птиц, пролетающих на розовом фоне зданий. Дальше я не мог говорить и заплакал от боли. Я отвернулся и пошел вправо, потому что должен был пойти вправо. Вдруг я почувствовал, что даль идет за мной, что она идет за моей спиной, подражая моим шагам. Я резко обернулся. Даль стояла на своем месте. Я снова пошел, но спустя некоторое время это повторилось. Я не стал оборачиваться, а быстро спрятался в кусты, росшие по правой стороне дороги. Когда я, немного погодя, вышел, даль опять была там, где ей положено, даже еще дальше.
А я снова пошёл направо и увидел старика, продающего орехи. Мне стало жаль старика, и я купил у него орехов. Потом я прошёл еще немного и увидел сектор неба, вырезанный из серого урбанистического пейзажа, как кусок торта. Небо в нём не лежало горизонтально над землею и не располагалось над ней по окружности, а повисло вертикально, как гобелен. Этот оптический эффект, вероятно, производили облака. Они расположились наподобие площади, из устья которой восходили длинной дорогой, петляющей, как это бывает, когда смотришь на земные холмы. Вся площадь была заполнена маленькими фигурками людей и животных. Были там и деревья, и какие-то здания. Люди шли в разных направлениях, и несмотря на то, что вся картина была плоской, как на полотнах голландских художников, она создала в моей памяти какую-то невозможную глубину.
Всего один миг я разглядывал эту картину, а на следующий миг мне показалось, что я это уже где-то видел. Может быть, на гобелене у бабушки? У бабушки был день рождения, тетя повела меня в гости – мне было не больше пяти. Но ни самой бабушки, ни события – день рождения это был или какой-то другой праздник, - я не помню, только дорогу туда и то, как я стою перед огромной ярко освещенной стеной с гобеленом и разглядываю его. Узора я тоже не помню, а помню только то чувство, с которым я разглядывал его: мне всё интересно и всему интересен я. И каждая частица узора обещает мне будущее, потому что он – множество множеств, бесконечное множество множеств.
А потом мне показалось, что и у бабушки я тоже только вспомнил. Но что же я вспомнил? Этого я сначала не понимал. То, что произошло тогда с моей памятью, было похоже на большой взрыв: сила памяти была настолько мощной, что она потрясла меня до основания и вынесла из меня всё, что я знал, как каменную пробку, но мгновение памяти было настолько кратким, что с колоссальной плотностью спрессованный в ней объем информации пронесся мимо моего сознания. И осталось только то, чего я не знал. Я не знал: когда, как я превратил в такую серую муть и рутину величайший дар бескорыстной любви, то, что мне было подарено как праздник и приключение. Я не знал: что я сделал с собой, что же непоправимо жестокое я сделал с собой, с красотой и смыслом вселенной. Я не крикнул, я промолчал это, потому что любое слово было бы слишком широким и протяженным, как верблюд, а мне было нужно скорее и налегке ринуться в это мгновение, как в игольное ушко. Но передо мною уже снова были просто облака.
На ту улицу я больше не приходил. Я знал, что их нельзя увидеть дважды. Связи между кулечком орехов и этими облаками я не нахожу, но один мой приятель, с которым я поделился пережитым, утверждал, что она существует. Еще он предупредил, чтобы я не вздумал писать об этом.
Но надо ведь мне было как-то, уважаемая Зинаида Васильевна, объяснить Вам, почему я, «доцент, кандидат филологических наук», решил уволиться с кафедры зарубежной литературы. Литература ничего не знает об ореховых облаках: она гонит впереди себя стада верблюдов.
Послушник Павел