«Машины и механизмы» накрылись медным тазом. Серега смог продрать глаза только к обеду, да и то — смотреть на мир, не искажая его, они категорически отказывались. А вокруг происходили забавные вещи.
Соседка по этажу второкурсница Юля, которая всю прошлую неделю делала ему невнятные намёки, мыла шваброй полы и вытирала пыль с насиженных мест. Лёха с Атиллой играли в шахматы, обмениваясь короткими репликами типа «пошёл». Толян лущил вяленую воблу, запивая её пивом, и внушал Шнырю прописные дембельские истины:
- Армия — это школа жизни, - настаивал он. - Уклоняться от неё — вредить самому себе. Ты сам посуди. Автоматом меня пользоваться научили? Научили. Могу водить хоть машину, хоть трактор.
- Пуговицы пришивать, - подсказал Шнырь.
- И это тоже. Я до армии даже портянки наматывать не умел. А сейчас, брось меня в пустыне — выживу. Голыми зубами горло, кому хочешь, перегрызу. А в тюрьме что?
- А что в тюрьме? И там убийц хватает.
Но Толян не сдавался.
- Армия сделала меня человеком! - загорячился он, брызгая во все стороны чешуей. - Кем я раньше был? И кто я сейчас?
- Всё это так, студент, - развязно процедил Шнырь. - Но ты не учитываешь один маленький нюанс.
- Какой?
- Свободу выбора.
- Причём здесь свобода?
- Я по своей воле парился на нарах, а тебя забрили, как овцу.
- Я долг Родине отдавал!
- Отдал?
Толян запыхтел от злости, заливая пожар пивом.
- Ты не прав, Шнырь, - вмешался Атилла, пользуясь передышкой. - В сложной системе человеческих отношений долг выступает не только в качестве денежного эквивалента, но может принимать и другие формы, в том числе не доступные твоему пониманию.
- Ты намекаешь на мою умственную отсталость?
- Никоим образом! Но ты сознательно упрощаешь картину мира, причём, с одной-единственной сомнительной целью — одержать верх в споре над своим же товарищем, который ещё только вчера шагал с песнями строем и вышибал из «духов» мозги.
- Не понял, - замотал головой Толян, обращаясь к Атилле. - Ты за армию или против?
- Я за баланс сил и взвешенность суждений.
По лицам присутствующих расплылось недоумение.
- Вы не представляете, - пожаловался Шнырь, - какая это пытка жить с ним в одном бараке. С утра до вечера — одни философствования. Плешь мне всю проел.
Атилла сделал очередной ход на шахматной доске, и тут Серега заметил, что они гоняют двух ферзей по абсолютно пустому полю.
- Э! - не выдержал он. - Вы куда королей дели?
- Съели, - беспечно откликнулся Лёха.
- Разве их едят?
- Под пиво сойдёт, - поддержал соперника Атилла. - Кстати, оно у вас в городе — совершенная дрянь. В Древней Германии за такой напиток пивовара живьём сажали в кипящее сусло.
- А Древняя Германия — это когда было? – усомнился Серега, отхлёбывая из протянутого стакана.
- Ну, я не знаю. Давно.
Ни к чему не обязывающая болтовня продолжалась до того момента, пока по комнатам общаги не пробежался гонец деканата и не напомнил о предстоящем собрании в «красном уголке». Его причиной была завтрашняя демонстрация, посвящённая очередной годовщине Великого Октября.
Святая обязанность студента — манкировать подобные мероприятия, но даже самая поверхностная разведка показала, что все входы и выходы в общагу блокированы, по коридорам отлавливают дезертиров, а активисты составляют список отсутствующих, чтобы потом отнести его в деканат.
- Придётся идти, - вздохнул Серега.
Атмосфера в «красном уголке» оказалась весёлой и непринуждённой, как на собраниях крестьян двадцатых годов, когда к ним приезжал лектор из ГПУ. За столом, застеленном красной материей, уже оформился президиум. Кроме секретаря факультетского комитета комсомола Борискина, украшенного боевыми шрамами от угрей, там восседали: зав. кафедрой ТОЭ* Пельменыч, розовый и блестящий, как недозрелый помидор, молоденькая преподавательница марксистско-ленинской философии, смешливая и аппетитная, а также представитель партийной организации института с лицом только что инициированного вампира.
* ТОЭ - теоретические основы электротехники
Председательствовал Пельменыч, что не предвещало ничего экстраординарного. С буквой «р» они были кровными врагами с самого детства, отчего и возникали на свет такие слова, как «пельменный ток» или «мудлость». Преподавателем он был относительно безобидным, но до того нудным, что на его лекции ходили только те, кто умел спать сидя, не закрывая глаз.
- Вступительных лечей я делать не буду, - начал он. - Все плекласно знают, какой завтла плаздник, и какие в связи с ним возникают у них обязанности. Но я считаю своим долгом напомнить плисутствующим, что единственной уважительной пличиной неявки на демонстлацию является тяжёлая болезнь или смелть, как бы ни печально это звучало.
Пельменыч сделал паузу — убедиться, что его слушают.
- А чтобы у некотолых студентов не возникло соблазна как-нибудь увильнуть, сталостам глупп получено составить списки плогульщиков. Пличём, плогулявшими считаются те, кто не дойдёт до тлибуны. Их имена будут пледаны огласке и немедленному пледставлению к отчислению. Воплосы есть?
- Где больным брать справки? - раздалась реплика. - Поликлиники не будут работать три дня.
- Я лично посещу тех, кто скажется больным, и поставлю диагноз.
Это заявление Пельменыча развеселило народ.
- А лекарства выписывать будете?
- Неплеменно.
- А горчичники ставить?
- На язык. Ну, и хватит на этом. - Пельменыч повернулся к комсомольскому вожаку. - Товалищ Болискин! Вам слово.
Тот медленно и тяжело поднялся со стула, словно оказывая тем самым необходимые почести своему весу, как в прямом, так и в переносном смысле.
- Товарищи комсомольцы! - протрубил он. - Осознавая всю важность предстоящего события, комитет комсомола провёл вчера внеочередное заседание и пришёл к целому ряду выводов организационного плана, с которыми я и собираюсь вас сейчас ознакомить.
Кто-то кашлянул, и секретарь строго посмотрел на него, пресекая эпидемию кашля в самом зародыше.
- Во-первых, я попрошу всех взять по одному праздничному бантику. Света! - скомандовал он, и девушка, его заместитель, демократично вживлённая в среду студентов, пустила по рядам разнос с красными бабочками. - Ношение бантиков обязательно.
Студенты охотно примеривали на себя красные тряпочки и даже пытались приклеивать их вместо усов.
- По окончании праздника бантики вернуть Светлане лично в руки!
По данному пункту возражений не возникло, и Борискин тронулся дальше.
- Теперь о транспарантах. В этом году на наш факультет выдали двадцать четыре штуки.
Гул разочарования пронёсся над аудиторией.
- Мы внимательно рассмотрели этот вопрос, - продолжил, не смущаясь, секретарь. - Мы исходили из нескольких критериев: учёба, поведение, общественно-полезная деятельность. И вот что у нас получилось.
В руках секретаря появился листок бумаги.
- В первую очередь, нарушители. 418-ая здесь?
- Здесь.
- Все знают, что случилось две недели назад в 418-ой, но я повторюсь для протокола. Будучи в нетрезвом состоянии, жильцы комнаты, в полном составе, бегали по общежитию и рисовали на дверях комнат свастику. Так что первый, самый длинный транспарант несут они: «Слава строителям коммунизма и ударникам социалистического труда!» Есть возражения?
- Нет!!! - послышались дружные голоса, радостные уже только оттого, что досталось не им.
- Не свастика это была! - раздался одинокий протест. – Мы просто отмечали крестиками те двери, куда уже заходили в гости.
- В «Али-Бабу и сорок разбойников» играли? - догадался начитанный Борискин. - Ну, вот завтра — финальная часть забавы. 525-ая?
- Здесь.
- Невыход на генеральную уборку и отказ от дежурства на вахте.
- Не наша очередь была!
- Вы понесёте: «Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза!» 305-ая?
- Мы!
- В комнате обнаружен несанкционированный отопительный прибор, который мог послужить причиной пожара.
- Так ведь холодно же!
- С подобными вопросами нужно обращаться к коменданту, а не заниматься рукотворчеством.
- Мы обращались!
Но Борискин остался неумолим, прописав пациентам: «Претворим идеи Маркса, Энгельса и Ленина в жизнь!»
- С нарушителями закончено, - сказал он. - Перейдём к успеваемости. Самая худшая комната за октябрь — 206-ая. Тридцать четыре пропуска занятий. По восемь целых три десятых на человека.
- Минуточку! - раздался чей-то прокуренный голос из толпы, и все взоры упали на человека, явно не студенческого возраста, в расшитой косоворотке навыпуск. - Я дико извиняюсь, но мне совершенно непонятна логика действий комитета комсомола.
- Что вам не понятно? - удивился Борискин.
- Почему на праздничной демонстрации транспаранты понесут хулиганы, двоечники и просто проходимцы, большинству из которых, кстати, вообще не место в комсомольских рядах? Это что же получается, товарищи?! - обратился Шнырь за поддержкой к залу. - Наши деды с оружием в руках сражались за Советскую Власть. Проливали кровь. Они почитали за честь, чтобы выйти на улицы с каким-нибудь лозунгом. Они даже не боялись, что им достанется за это по лицу безжалостной жандармской дубинкой. А мы?
Студенты притихли. Обычная тактика поведения на комсомольских собраниях — отмолчаться, чтобы всё поскорей закончилось. Любые прения, будь они хоть трижды праведные, только удлиняли мероприятие. Но Шнырь упрямо гнул своё.
- Сегодня мы позволяем различного рода подонкам нести за нас наши святыни, а завтра? Направим их делегатами на съезд? Дадим путёвки в лучшие дома отдыха? Вручим ордена?
- Зачем же в крайности бросаться? - забеспокоился Борискин. - Ничего страшного, если они потрудятся на благо общества. Недаром классики…
- Я знаю лишь одно место, - перебил его Шнырь, - где был бы приемлем и полезен их труд — лесоповал. Проявляя преступную мягкотелость и подменяя понятия в угоду мнимой пользе, мы сами роем себе могилу. Вы, я надеюсь, согласовали свои действия с райкомом?
Шнырь упёрся стальным бескомпромиссным взглядом в Борискина.
Ситуация вырисовывалась скользкая. Секретарь вдруг осознал, что оказался в цейтноте: выступить против оппонента было бы идеологически неправильно, а поддержать его — так транспарант должен нести он сам. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он с горечью осознал, что такая перспектива не вселяла в него радости. Нет, он за Великую Революцию обеими руками, но сама идея хождения с коммунистическими лозунгами по улицам страны, где коммунизм давно победил, выглядела абсурдной.
На помощь Борискину пришёл регламент.
- Ну что ж, - объявил секретарь. - Ставим на голосование. Кто за то, чтобы транспаранты понесли завтра ударники учёбы, активисты общественной деятельности и прочие достойные комсомольцы?
Света поднялась со своего места для подсчёта голосов, но Борискин жестом остановил её за ненадобностью.
- Против? Воздержался? Единогласно.
Ещё полчаса ушло на то, чтобы составить новый список. В нём оказались приближённые к деканату стукачи, комитет комсомола в полном составе, профком и ни в чём неповинные отличники. 226-ой опять не досталось ничего, потому что они по всем показателям находились в крепкой середине.
Народ потянулся к выходу, возбуждённый и говорливый. Будто не с собрания он шёл, а с концерта любимого артиста.
- Что-то я не плипоминаю вашего лица, - обратился к Шнырю Пельменыч. - Вы из какой глуппы?
- Из третьего «бэ» он, - попытался вступиться за товарища Атилла, но тот лишь шикнул на него.
- Я из группы поддержания боевого комсомольского духа.
- Плостите?
- Представитель невидимого фронта, так сказать.
Пельменыч озарился ошибочной догадкой.
- Значит, оттуда? - Он мотнул головой в неопределённом направлении.
- Совершенно верно. Но пусть это останется между нами.
Пельменыч подобострастно закивал:
- Если потлебуется моя помощь...
- Обязательно! - обнадежил его Шнырь и дружески похлопал по плечу.