Всё, просрался, шестьдесят рублей, сказал он мысленно. Счёт вывалился у него из руки, стукнув ребром о плоскость стола, упал и даже чуть проскользил над поверхностью на сформировавшейся на пару секунд воздушной подушке. Замер, безоговорочно выставив на обозрение сумму в полторы тысячи рублей, сам же Куранов в этот момент потёк мозгами (это я уже много позже ему такие дурацкие слова подогнал), не зная теперь и даже не умея предположить, где взять эти драные полтора, как издевательски говорят ныне, рубля. Жалкие, да, для кого-то полтора рубля. Для кого-то, но не для Лёши Куранова, именно накануне, как смог, отдавшего часть долгов двухгодичной выдержки и оставшегося должником по-прежнему и, разумеется, ещё надолго. Для него это были полторы тысячи, а не полтора рубля, вполне серьёзные, на какие, при желании и рвении, можно было бы прожить ещё, минимум, неделю, максимум — две. Но, видно, не судьба в самоосознании избавиться от надменно и презрительно огрызающего слова «банкрот» перед фамилией. Он любит красивые слова, даже если смысл их далеко не так приятен, как внешняя оболочка.
Надежды растаяли, как не было их, бесследно... да, может быть, их и не было, и само небо, несмотря на летнюю жизнерадостную и знойную свою ясность, потемнело вдруг, как будто накопилась в его непонятно откуда проявившихся облаках подспудная гроза — неизбежная и потому жестокая более, чем более равнодушная. Куранов, думается мне, не слишком склонен к поступкам, обусловленным отчаянием и безысходностью, тем не менее, любого, самого гранитного даже, человека столь резкая перемена обстоятельств до полностью противоположных в сторону худшести сразит, что называется, наповал. Теперь он утверждает почему-то, что просто простоял без движения минут десять, не меньше — до самого того момента, пока в дверь не постучали. Явление довольно редкое для подъезда, оборудованного домофоном.
Тем не менее, он пошёл открыть, пребывая по-прежнему в состоянии полного душевного ступора и психической прострации, а за дверью стоял... или стояла, всё-таки, чёрт возьми? Существо, нарочито нивелирующее половые признаки (И нам обоим почему-то вспомнилось, что, кажется, дрянная мода-то на «юнисекс» вроде как давно уже благополучно сошла на нет, а ныне благословенно торжествуют стили всё более и более с каждым годом гендерно выразительные. После чего сразу же и подумалось досадливо по-старчески: ан нет, видимо), улыбнулось из-за дверей приветливо и открыто, почти нагло, без желания извиниться за вторжение, во всяком случае, но и, странно, будто б и не вторгшись, словно о встрече было договорено:
— Здравствуйте, Алексей. Я — Верба. Женя Верба. Мы договаривались о встрече.
Нисколько не стесняясь того, что может оказаться бестактен, Куранов потряс для наглядности головой, старательно собрав в глубокомысленные морщины свой, безусловно, наглядно незаурядный лоб и безнадёжно пожав плечами, вопросил односложно:
— Когда?
— Не помните?!
— И где?
— Да месяца два назад, примерно, у Ценёва дома.
Алексей напрягся, полагаю, так же, как и я, когда он позже поведал мне обо всём этом, ведь он тогда у меня дома был порядочно пьян, впрочем, как и я, впрочем, наверное, как и большинство присутствующих, если не все поголовно. Был повод, и мне с ужасом вспомнилось, что не все мои тогдашние гости были старыми знакомыми, кое-кто попали ко мне за компанию с кем-то и были представлены впервые. Честно говоря, вспомнить эту (или «этого» всё-таки?) Женю Вербу по маловразумительному описанию Лёшкиному я так и не смог.
— Хорошо, я полагаю, что, если б сам не дал адреса и не пригласил бы, то... мм-м, вы бы и не появились здесь, так? — он отступил от двери, пропуская гостя в дом. — Проходите, Женя.
Как ни странно, далее ни в электрическом свете прихожей, ни в полусумраке около настольной лампы, освещающей стену позади монитора, и в призрачном отсвете самого монитора, половая принадлежность Жени Вербы яснее не обозначилась. «А голос что? — ответил на мною не заданный вопрос Лёша. — Интонации теперь у всех одинаковые стали, а тембр у него был какой-то средний, мягкий и одновременно хрипловатый, ровный такой. Да и мы же рядом сидели-то, почти шептали». В этом я его понял, конечно, хоть такой универсальности мне слышать и не доводилось, но всё возможно в этом подлунном мире, подумалось, рассказывая, он нервничал, и я решил попробовать разрядить атмосферу шуткой (насколько шуткой, я и сейчас не понимаю: наверное, только по тону, с каким я это сказал): «Ну, вот ты и сам сказал, «у него». Значит, будем считать, что на подсознательном уровне ты его раскусил». Но он меня даже и не дослушал: ««Оно» в этом случае склоняется так же, как и «он», так что не надо!» Я вздохнул: «Как хочешь. Я просто хотел избавиться от не самого важного вопроса, и всё». «Ладно, извини, просто я в недоумении, весь на нервах, и пока тебе нечем меня успокоить: ты даже и не вспомнил его». «Не вспомнил», — подтвердил я, став однократным дилэ'ем (delay, (англ. [d;;le;]) (сущ.) задержка, откладывание).
— Вы долго шли. — устроившись перед монитором, Алексей почувствовал себя, если и не окончательно спокойно, но хотя бы поуютней. — Два месяца, говорите.
— Не было нужды.
— А сейчас, значит, появилась?
— Нет, просто случай подвернулся. Адрес на углу дома показался мне почему-то знакомым, он у меня в блокноте записан.
— Хорошо, это понятно. А домофон? Дверь-то вам кто открыл?
— Не знаю. Соседи, наверно, заходили, и меня впустили.
— Что, и не поинтересовались, к кому? Соседи у меня любопытные. — Лёша уже взял себя в руки. — Ладно, ещё раз извиняюсь за учинённый допрос. Давай уже общаться, Женя.
— А можно попросить звать меня Вербой? Привычнее как-то, это вроде кликухи уже стало, хоть и настоящая моя фамилия. Просто привычнее как-то.
— Хорошо, давай попробую, — хозяин и впрямь будто на вкус распробовал. — Верба. Красивая фамилия, да. Только я вот уже почти староват стал, чтобы по-тинейджерски — кликухами злоупотреблять. Мне привычнее как-то по имени величать человека.
— Да я не люблю своё имя. Но — как хотите.
— Ладно, я постараюсь. И давай всё-таки на «ты», Женя?
— Давай, Лёша.
Алексей всё ждал, когда Верба сам (или сама) выдаст свой пол по ходу разговора.
— Что будем пить? У меня вот пиво есть, правда, мало осталось.
— Зато у меня много. — наконец-то гость раскрыл тайну своего тяжёлого пакета, никакой тайны, конечно же, из себя не представлявшую, тремя упруго-твёрдыми двухсполовинойлитровыми батлами распирая округло чёрные его бока.
Алексей взял со стола кружку, оставшуюся после моего посещения, одно, что мухами ещё не засиженную, но даже на вид — далеко не рекламной прозрачности. Я однажды подумал, что он, пожалуй, ещё ленивей меня, хотя, когда приходит ко мне, всегда подозрительно осматривает предоставляемую ему мною посуду. Наполнив имеющуюся в распоряжении своим пивом, предложил не долго думая, будто испытывая не то на брезгливость, не то на пофи-гизм, не то на грубость какую, что даст хоть какие-то намёки на прояснение всё той же нелепости непосредственно сиюминутного бытия:
— Остальное, может, пока в холодильник отнести?
— Можно. — Верба был сама белость и пушистость, видимо, оттого, что про вербу вообще помнят только в пору белости (относительной, конечно, всё-таки она серая, как заяц-русак) её и пушистости (вот ведь, блин, тоже как тот же русак), а после того, как отцветёт, забывают напрочь, как нет ея в натуре-матушке.
— Итак, Верба... мм, Женя, у Ценёва очень много народу тогда собралось, и я толком даже и не припомню, кто там чем занимался. — одну из бутылок гостя Куранов всё-таки решил вернуть обратно в комнату, предположив, что ныне остатошной надолго не очень хватит. — Чем там только у него не занимаются, одно, что аутодафе' не творят, как говорится. У него так много очень случайного народу в последнее время не часто бывает. Да и вообще... но это не важно. А мы-то с тобой по поводу чего законтачили?
Отпив пару глотков, пока Куранов говорил, и продолжая держать кружку в руке, Верба ответил (пусть пока так будет, да простят меня женщины):
— Да просто так за жизнь разговорились. Интересно так получилось, слово за слово — с пониманием, хоть и в общем. И даже с сочувствием. Кое-что из моих мыслей тебе интересным показалось, а мне лично понравились твои рассуждения о предначертанности судьбы и невозможности принятия нами собственных решений.
— Да-а... — протянул, горьковато этак ухмыльнувшись, Лёша. — как, оказывается, я однообразен и предсказуем, что самому скучно становится. Всё по наезженным рельсам. (Вербе удалось ввернуть: «А ненаезженных рельсов не бывает».) Но только, скорее, это звучало не так. Не совсем так, а совсем не так, скорее. Не как «о невозможности принятия решений», а «об иллюзорности принятия решений».
— Точно! Точно-точно, именно так!
— Это моя давняя теория, возникшая естественно, — кажется, Лёха именно в этот момент начал расслабляться, возможно, излишне, с малознакомым-то человеком неопределённой половой принадлежности за кружкой пива, идиот. — из потребности оправдать никчёмность собственного существования. Всего лишь один из способов хитро самооправдаться в собственных глазах. Просто, чисто по жизни, нет смысла принимать уже принятое за тебя решение.
Куранов прибедняется, как всегда, на самом-то деле: в этой теме он — фигурный пловец-виртуоз, а отнюдь не железный шарик в желобке водостока, роль коего, естественно, отдана собеседнику, каков бы тот продвинут иль не продвинут, иль тщеславен ни имелся в наличии, потому даже и сейчас, однажды уже отыграв подсознательно в чужом сценарии, Верба покатился в предоставленной с барского плеча полутрубе красивого виражистого ската — обыкновенным бобом, всё глупое и спортивное население которого только то и делает, что, несмотря на сугубое знание процесса, питает самомнение и иллюзию, что само управляет... а вот чем, кто скажет мне, Лёшке иль Вербе: полётом? скольжением? маршрутом? поездкой? скатом? падением? рейсом? съездом? — чем??? Где правильное слово, которым называется спуск по жёлобу? Слово «спуск», кстати, ничуть не более подходяще, чем все уже найденные, для боба на трассе, оно относится к горнолыжникам-слаломистам, скоростноспускникам, фристайлерам, сноубордистам, даже прыжкунам с трамплина, но, извиняюсь, не к бобслеистам, как ни верти. Так вот, Верба покатилась (да простят меня на этот раз мужчины):
— Тогда у меня и возникло сомнение, и мы поспорили...
— Чё, и морды даже друг другу не набили?! — шутки у Куранова, хоть и благодушные, но всё равно дурацкие.
— Нет, там вообще была замечательная атмосфера, очень дружеская. Пили, танцевали, говорили, песни пели и даже стихи читали.
— Так, давай-ка, Женя, за повторное знакомство, потому что...
— Не-ет, я не согласен, за продолжение! За продолжение знакомства, и точка.
Когда человек теряет бдительность?! — отступаю я от изложения сюжета для уточнения правил, ибо знаю теперь эту историю и, с тем вместе, не знаю, как её правильно изложить... ситуация для меня странная, ибо всегда я просто: беру ручку, сажусь за клаву или просто рассказываю, и рано или поздно всё всем становится понятным, ровно настолько, разумеется, насколько они готовы, а не насколько я плох с точки зрения тупицы... но сейчас...
Видимо, я, Дмитрий свет Александрович из фамилии Ценёвых, вынужден объявить некий дефолт, потому что не знаю, что из моего искреннего желания поделиться переживаньями, сопереживаньями, размышленьями и недоуменьями, дабы спасти хоть кого-нибудь (вот замахнулся, ****ь, эМЧеэСовец херов, ха-ха-ха — три раза, молчи, пау'за, не меньше)... попытаться предостеречь хотя бы — ведь знаю, что не смогу, потому что не получится, так как никому это, на самом-то деле, самим не нужно.
Разве что, посмеявшись над наивным, поднять себе настроение осознанием, что ещё живут глупо-наивные такие же люди вроде меня, искренне верящие почему-то, что вдруг открыли что-то зверски необходимое другим в этой жизни... При слове «истина» возникла естественная потребность напугать унитаз самым непотребным образом — соответствующими процессу громкими и трагическими звуками, нутряными массами и жидкостями вплоть до грязно-жёлтого цвета.
Мне жалко Лёшу Куранова, потому как, несмотря на весь свой изворотливый ум, великую эрудицию, и выдающиеся аналитические способности (уровня гениальности), он в какой-то момент именно той дурацкой беседы с Вербой потерял бдительность. Наверное, просто он предпочитает излишне крепкое пиво, раз сказал следующее:
— ...я всё равно никак толком не могу вспомнить. Мне даже уже и стыдно как-то очень становится.
Понимаю теперь, глядя со стороны и с дистанции прошедшего времени, что Вербе именно это и надо было:
— Да ничего, всё нормально. Мы и не слишком долго и разговаривали-то. Просто я считаю, что ты, хоть и прав на почти все сто, но никак не можешь объяснить само наличие принимаемого и, в результате, принятого решения.
— То есть? — по правилам штампованно-яркого литературного (псевдолитературного, уточняю я злобно) письма до'лжно написать: опешил Алексей. Именно «опешил». Обескуражен, не понимая вопроса. И так далее, до глупостей, которыми, совершая, мы прикрываемся от осуждения за неправильно принимаемые решения, просто именно в этот момент нам было даже и невдомёк, что принимается некое решение.
— Если смотреть по порядку. Вот проблема, требующая решения. Вот нечто, что эту проблему, как ты говоришь, решило за тебя. Вот ты, который отказывается принимать решение, потому что оно уже принято. А вот где оно, само это решение, каково оно? Откуда ты его знаешь? Ведь твои дальнейшие действия будут продиктованы этим решением, но ты-то его сам не принимал, а значит, и не знаешь, и знать не можешь, каково оно!
— Я понял тебя, понял. Стоит подумать, конечно. Хотя, привычно, я считаю, что много есть всего в этом мире, что не требует формулирования словами, заключения в клетки определений, описаний, правил и законов... но это так, к слову. Нам не требуется описывать словами, что такое, например, «тепло» или «холод», да это и невозможно, мы просто пользуемся тем, что это знают и без нас. Да что там, мы просто говорим «тепло» и «холод», «верх» и «низ», зная, что нас поймут и без каких бы то ни было пояснений. Но подумать, безусловно, стоит серьёзно.
Лёха в таких случаях останавливает собеседника раскрытой ладонью, действительно, видимо, задумываясь, и по истечении какого-то процесса внутреннего размышления начинает, обычно, медленно и осторожно, чаще всего — ни на кого уже не глядя и ни на что не обращая внимания, уподобясь сомнамбуле, рассуждать вслух. Поняв это или однажды уже, видимо, столкнувшись с таковым явлением, гость решил не торопить озадаченного им философа, приложившись к кружке и закурив вслед за ним. Как, оказывается, могут быть уязвимы порою кажущиеся идеальными построения! Забытый кирпич — не проблема, если рушиться начинает всё здание, гармонией своей и изяществом только что восторгавшее тебя, значит, не хватает чего-то гораздо большего, чем всего лишь кирпич, и не дай бог, чтобы в фундаменте или среди несущих конструкций и стен...
Не люблю я всех этих кажущихся такими почти по-настоящему детективными игрищ, но двигать-то куда-то надо эту дикую историю, и я попробовал подсказать:
— А он где-нибудь может тусоваться, где его можно было бы выцепить, как ты думаешь?
— Да откуда ж мне знать?
— Ну, может, в разговоре мимоходом что-то упоминалось.
— Вот ты достал! Я даже знаю, что ты опять имеешь в виду Решку. Митя, почему ты всё время так стараешься меня туда затянуть?
— Ну, я, во-первых, не только Решку имел в виду, но и все возможные места. Если б что и прозвучало, ты бы, наверное, запомнил, так?
— Ну, так.
— А во-вторых, если и Решку, то мне просто самому хочется там потусоваться, вспомнить молодость. Но мне теперь, лично мне, нужен компаньон.
— Зачем?
— Да староват я стал, чтобы так вот запросто вписаться.
— Дык, ёлы-палы, и я не юноша бледный со взором горящим. А для всей этой наглой нынешней салажни, которой, когда мы в их возрасте были, даже в проекте не значилось, мы с тобой — старые экзотические пердуны, которых сам бог велел обобрать. Которых просто неприлично не раскрутить на пивко. Или ещё на что-нибудь. Они послушно будут слушать нас раскрыв рот... вернее, делать вид, а сами только подождут момент, когда мы расслабимся и слезу ностальгическую пустим, и... тогда держись, Митя, плакали наши с тобой инвалидные пенсии.
— Что-то густовато ты нарисовал. Может быть, и так, может быть. — я знал, что он прав, именно поэтому я и не ходил туда один, вообще не ходил туда, а хотелось на новое поколение глянуть, найти пару отличий или... не найти, кто знает? — А что, ты можешь другие места предложить, где эту твою Вербу искать?!
— Н-ну-у... — Лёха вздохнул, соглашаясь. — Нам всё равно в ту сторону, давай заглянем, бросим кости на скамейку. Но сомневаюсь я что-то.
— Сколь угодно можешь сомневаться, но это ты сам сказал, что-то надо делать.
— Да, что-то надо, а вот что, я, честно говоря, не знаю.
— А я вот, честно говоря, так до сих пор и не понял толком, что тебя так встревожило-то?! С чего это ты вдруг решил, что произошло что-то из рук вон страшное?
— Пока только странное, и хорошо, что не страшное пока. Это произошло, знаю точно, чувствую нутром, но что именно — понять не могу. Пока. Тем более, объяснить.
— Но вот почему ты так решил, вот в чём весь вопрос-то дурацкий! — я намеренно переводил весь разговор в режим старческого жевания, бессмысленного и жалкого, размусоливания всё той же давно потерявшей вкус и похожей на жалкую резиновую тряпочку словесной жвачки, надеясь на хотя бы постепенное успокоение друга. — Ну. Новый знакомый. Ну. Вторая встреча. Ну. Разговор. Разговор-то, в принципе, ни о чём, как обычно. Ну, не заметил ты, как он ушёл, и что? Так ведь ничего ж не пропало, значит, не вор. Уже прекрасно. Дык ведь он безвозмездно ж табе на целых два дни опосля амброзией алкоголесодержащей одарил. Ну, твори знай. И радуйся знай себе. Где проблема?!
Лик Лёхин тут просветлел нежданно:
— Кста-ати, об амброзии! Пить будешь, ещё один баллон остался, можем начинать.
— Спрашиваешь, дружочек! Совсем ты что-то затормозил со своими подозрительными сомнениями. Наливай, глядишь, что-нибудь более позитивненькое в голову забредёт. Или в форточку залетит.
Куранов отвалил на кухню за пивом, а я взял с полки в книжном шкафу кубик Рубика. Неужто он до сих пор этой хренью занимается, то есть пытается собрать?! Сколь же лет-то? Два десятка или все три?! Какого хрена, подумалось, заниматься тем, что не дано, ну, не математик ты, чтоб алгоритмы не то что найти, а даже запомнить-то не можешь? Нет, пол-«Евгения Онегина» наизусть процитировать — это пожалуйста, флаг тебе в руки, коли он уже, такой, в руках... мозги просто по-другому устроены, не мучайся, Лёша, мысленно вздохнув, закончил я приговор, а ведь он до сих пор не верит, что я сам собрал кубик, считает, что я где-то прочитал, выучил наизусть и теперь просто выёбываюсь при каждом удобном и неудобном случае... чаще всего, думает он, чтобы его унизить. Дурак какой. И я дурак, что именно это думаю. У меня просто рефлекс такой, как вижу кубик в свободную или любую качественно другую минуту, руки сами берут его...
— Ну, началось! Положи на место. — хозяин вернулся с тяжёлым батлом и двумя кружками, держа их в другой руке за ручки. — В следующий раз, если не забуду, спрячу подальше, чтобы он тебе на глаза не попадался.
— Подожди, я сейчас соберу его быстренько.
— Нет. — он хотел показаться непреклонным.
— Поставишь и будешь гостям намекать, мол, это ты собрал.
— Я врать не люблю. — но в глазах промелькнула озорная искра.
— Я же сказал, намекать, а не врать. — подбодрил я шаловливое промелькновение лукавства в его взоре (кстати, прикол, пока побуквенно менял первоначальное «одобрил» на окончательное «подбодрил», промелькнуло между никчёмностей смешное «подбобрил»), продолжая своё интеллектуальное рукоблудье.
— Нет, убери. А то я сейчас пиво унесу обратно и тебя выгоню. Насовсем выгоню, слышишь угрозу в моём сердитом гласе?!
— Ладно. — я вернул кубик на полку. — Поздно, уже готово.
Поставив бутылку и кружки на стол перед отодвинутой клавой, Куранов подошёл к полке, взял с неё злосчастно-несчастный кубик и повертел его в руках, удостовериваясь, а удостоверившись, несколько раз быстро крутанул его слои, нарушая гармонию...
— Вот так лучше.
— Ты слишком долго крутил, с некоторого момента перемешивание теряет всякий смысл, становясь просто моделью беспорядочного броуновского движения, переменой мест слагаемых, не делая уже задачу сборки сложнее или проще... Здесь вообще не имеют смысла понятия проще или сложнее. — я был сердит и не скрывал этого. — Я же не требую, чтобы ты перестал писать музыку лучше, чем я! Какого хрена ты... да ладно, давай наливай уже.