В нашем мире всеобщей любви давно отсутствовали те, кто испытывали ее недостаток. Вернее, почти отсутствовали. То там, то тут в какой-то области земного шара находился индивидуум, который ощущал одиночество и был не рад окружающим. Одиночество считалось заразным, и потому его носителей изолировали, лечили и отпускали – уже вполне счастливыми, любящими и готовыми принимать всех и вся безо всяких условий.
Я был одним из немногих, кого не радовала идиллия этого мира. Да, мне, как и прочим, сразу после рождения сделали прививку от одиночества, и после в течение нескольких лет я чувствовал искреннюю приязнь к родителям, товарищам и всем знакомым, к каждому цветку и твари живой, к каждому листику и травинке. Однако постепенно душа стала темнеть, как будто в ней сработал реостат, исподволь угашающий свет, присущий ей с детства.
Мир был активно светел, мир излучал такую любовь, что собственная темнота порой казалась невыносимой. Я был не в состоянии справиться с ней самостоятельно, лечения же боялся. Я опасался потерять себя, полагая, что стану кем-то вроде зомби, о которых повествовали сказки старого мира. И потому тщательно скрывал свою тоску за маской дежурной улыбки. Как бы близко ни подносили к моему рту ложку с медом участия, ласки, радости... лишь малые капли попадали на иссохший язык, на мгновения услаждая измученную душу.
Однажды во время особенно глубокого приступа тоски я не выдержал: отворил окно и сделал всего один шаг – с неба на землю. Впрочем, до цели я так и не долетел. Зацепившись за ветку раскидистого клена, я повис в нескольких метрах над землей и в ожидании Службы Спасения старался не двигаться и почти не дышать. Лишь очутившись в уютной кабине атмолета, я позволил себе расслабиться и даже заговорить с сопровождавшими, чтобы узнать, куда мы летим. Оказалось, меня собираются доставить в дальний край в одну из немногих клиник для душевно ослабленных.
На небольшом острове, затерянном в просторах теплого моря, было зелено, по-летнему жарко и красиво. Ласковые волны набегали на чистый золотистый песок, оставляя на нем «сокровища» – ракушки и мелкие блестящие камешки. Многие пациенты клиники находили успокоение возле воды, собирая дары Посейдона для поделок, сооружая замки из песка, а то и просто любуясь игрой водной стихии. Безусловно, здесь их лечили не только «общением с водой», но также с помощью гипноза и других специальных методик. Самым приемлемым для меня видом лечения была групповая терапия, где мы только тем и занимались, что учились любить друг друга. Здесь можно было отмалчиваться и ничего не делать, пока другие, превозмогая себя, искали поводы любить и радоваться.
Несмотря на интенсивное лечение, я по-прежнему был невесел. Не помогали ни прелести острова, ни вкусная еда, ни мероприятия, направленные на обнаружение – такого естественного для человека – дара приятия мира. Приливы и отливы тоски исправно регистрировались микросканерами, растыканными по всему острову, а потому притворяться было бесполезно. Бесполезно было натягивать на физиономию маску беспечности и радушно улыбаться при встречах.
Теперь я полагал себя почти свободным. Но хотел еще большей свободы. Я смотрел в сторону моря и, сосредоточившись на созерцании безбрежного пространства, жаждал затеряться, раствориться в нем, стать морской каплей, волной или, лучше, водой, во всем ее безраздельном единстве. В какой-то момент желание переросло в решимость, и я вошел в море с твердым намерением соединиться с ним. Но не тут-то было. Едва моя голова погрузилась в прозрачную голубоватую воду, как тотчас же сильные руки подхватили обмякшее тело и решительно поволокли его на берег. Не сопротивлялся я и тогда, когда спасатели втащили меня на крыльцо белого домика, на двери которого имелась лаконичная надпись «Изолятор».
«Ну вот, закончилась моя свобода», – вяло подумал я, безвольно опускаясь на узкое деревянное ложе – единственный предмет мебели в этом просторном, но почти пустом помещении. Не могу сказать, сколько я пролежал без движения, апатично переводя взгляд с потолка на дверь и разглядывая серебристую ткань, которая закрывала одну из стен. Очнулся я лишь тогда, когда дверь отворилась и из полутьмы прихожей выпорхнуло очаровательное создание в шуршащем белом одеянии. Так же легко и непринужденно девушка подошла к стене, затянутой тканью, и, коснувшись малозаметной кнопки, освободила ее от покрова. Вместо ожидаемого мной окна за шторой открылась пустота белесой гладкой поверхности.
– Добро пожаловать в мир истинной иллюзии, – бодро проговорила девушка и, прошелестев мимо меня шелком своих одежд, покинула комнату.
– Вот это терапия! – невесело ухмыльнулся я. – Лечение созерцанием пустой стены...
Наверное, осматривая стену, я задремал, потому что, очнувшись, на месте монотонно гладкой поверхности с удивлением обнаружил малиново-алый край поднимающегося из-за горизонта солнца. Его мягкий свет бликами играл на слегка волнующемся полотне моря, постепенно растворяя в нем темные краски. Небо было безоблачным, берег пустынным.
Находиться у воды было зябко, и потому я отправился вглубь острова, в надежде обнаружить привычные деревянные постройки с крышами из пальмовых листьев. Однако отсутствие всяких примет цивилизации и каких-либо признаков растительности убедило меня в том, что я нахожусь не на острове Беспредельной Любви, а где-то в ином, Богом забытом, месте. Едва эта догадка осенила мое полусонное сознание, как в отдалении показалась палатка или, скорее, навес с полупрозрачными, развевающимися на ветру полотнищами. Внутри нее я заметил фигуру человека, неподвижно сидящего на коленях.
Когда я вошел, опущенная долу голова женщины – единственной обитательницы здешних мест – медленно поднялась. О, ужас! Я как будто попал в мир неправдоподобного черно-белого кино, где все, абсолютно все, составляли оттенки серого цвета. Выцветшие глаза, плотно сжатые серые губы на землистом лице выражали бесконечную тоску, а ненормальная худоба еще больше подчеркивала впечатление смертельной болезни...
Мне было не по себе. Тяжело дыша, я грузно осел на песок там, где стоял, и попытался понять, что со мной происходит. Женщина, что сидела напротив, смотрела на меня безотрывно. Ее взгляд был настолько магнетичен, что без труда обнаруживалась тесная связь между нами – такая, от которой ни отмахнуться, ни отвязаться невозможно.
– Ты кто? – спросил я.
Обреченно глядя на меня своими огромными мрачными глазами, она прохрипела:
– Твоя душа...
Хотелось ли мне разрыдаться или как-то иначе выразить свою скорбь по поводу ее правдивого (в чем я ни минуты не сомневался) ответа, я не ведал – столько чувств нахлынуло на меня одновременно. Одно я знал наверное: необходимо было успокоиться, привести в порядок мысли... Это природное стремление как нельзя лучше поддерживало равномерное движение палаточной ткани. Колеблемая легким ветром, зеленоватая кисея то поднималась, то опускалась, помогая своим незатейливым ритмом установить отправную точку в хаосе мыслей.
– До чего же я довел тебя, что ты стала такой страшной, – думал я, глядя в изможденное, серое лицо души. Какое-то время я находился в тягостном плену этой неутешительной мысли. Однако вскоре неожиданный вскрик заставил меня забыть о ней.
Кричала чайка. Ее резкий призыв повторился трижды, после чего я увидел, как из ее клюва выпало и полетело вниз что-то блестящее. Предмет упал в песок неподалеку, и после недолгого поиска я нашел его и надел на безымянный палец правой руки.
– Ну вот и обручальное кольцо, – сказал я себе и, обращаясь к душе, саркастически пошутил, – теперь мы навеки вместе.
Она ничего не ответила, только вновь опустила голову.
И тут меня охватила настоящая паника:
– Как «навеки»?! Не может быть! Я не выдержу!
В этот момент мне казалось немыслимым оставаться связанным беспредельно, в течение всех эонов моего будущего существования, с этим мрачным, анемичным созданием.
– Господи, что же делать?.. Что делать?! – залихорадило меня. Ничего лучшего, нежели вскочить на ноги и бежать прочь из этого места, потянув за собой свою потухшую спутницу, я не придумал.
Она нехотя брела за мной, слегка увязая в сыпучем песке пустыни. Ее безучастность шаг за шагом угашала мою решимость изменить ситуацию к лучшему. В какой-то момент я ощутил себя стоящим у края бездны, где отсутствовали всякие признаки надежды. Я испугался, что навсегда останусь здесь, в этом невыносимо пустынном месте, наедине с собой – серым, безвольным, полуживым.
Как тонущий, из последних сил выныривающий из затягивающего его водоворота, я заставил себя напрячься и перейти от обреченности к активному действию. Я повернулся к душе и, не дав ей опомниться, схватил ее за плечи.
– Что же ты делаешь, родная?! Что же ты губишь нас вот так просто?! – тряс я ее что было сил.
Глядя на меня мученическим взглядом, душа бормотала:
– Это ты... ты не даешь мне открыть себя... отравляешь своими мыслями...
– Какими-такими мыслями? – остановился я, недоумевая.
– Смотри! – отстранилась она от меня и, поднявшись на песчаный холм, замерла. Я же, разместившись у его подножия, стал свидетелем удивительного зрелища.
Тело души – с ног до головы – вдруг покрылось тончайшей сетью светящихся нитей – длинных целостных и разветвленных, более толстых и по-волосяному тонких.
– Нервы, кровеносные сосуды?.. – строил я догадки.
– Это психические каналы. По ним проходит ток жизни, питающий нервы и кровь жизнедательной силой.
Пока каналы светились ровным светом, я был спокоен. Заволновался же я тогда, когда вдруг заметил затемнения в них. Вокруг темных точек энергия уплотнялась, образуя блоки, почти перекрывающие свободное прохождение света. Особенно много таких блоков виднелось около сердца.
– Что же ты сердце-то не бережешь? – в упреке души было столько горечи...
Я приложил руку к левой стороне груди и затаил дыхание. Как будто хотел услышать, что скажет мне сердце.
– Отпусти меня, – послышалось мне, – позволь мне дышать воздухом отчизны.
Сердце забилось чаще, и мне вдруг почудилось, как внутри меня растет и углубляется пространство, как в этом необъятном просторе высвобождается мое ограниченное видение. Мое внутреннее зрение внезапно залил ослепительный свет. При виде его сердце запело. Оно ликовало и насыщалось светом, и само начинало светиться так же невыразимо прекрасно. Когда терпеть бездыханность не стало сил, я позволил воздуху заполнить легкие. Тогда же чудесное видение исчезло, а сопровождавший его восторг мало-помалу стал таять.
После яркого света лицо души выглядело особенно серым. То, что она только что показала, мне было известно и раньше. Я знал, что сердце и душа человека питаются энергиями Надземного. Так почему же, зная обо всем, я так активно сопротивлялся законам любви?
– Ты веришь в истинный порядок вещей. Но не веришь, что твое естество, то есть я, может его вполне соблюдать. Если бы ты был птицей, то, даже имея крылья, ты бы не верил, что способен летать. Будучи человеком – подобием Бога на Земле, ты игнорируешь свои божественные свойства, не позволяешь им проявиться. Ты говоришь себе: раз у меня когда-то не получилось любить, значит, я не смогу сделать этого никогда.
Птица, которая запретила себе летать... Я вдруг вспомнил, как в ранней юности до беспамятства влюбился в соседскую девочку и как страдал, когда, исполненная сочувствия, она предложила мне дружбу. По-видимому, тогда я и решил, что меня нельзя любить, и сам я не способен полюбить так, чтобы рассчитывать на ответное чувство.
– Если бы у меня были крылья и я начал бы летать, я наверняка был бы счастлив, – размечтался я.
– Крылья на нынешнем этапе эволюции сознания были бы преждевременны, – заметила душа.
Она взяла мою руку своими ледяными пальцами и приложила к своей тощей груди:
– Скажи: я тебя люблю...
Я неуверенно повторил за ней:
– Я тебя люблю...
И тут я понял, что нужно начать с малого – с внушения себе, что люблю самое ближайшее, самое неотделимое от меня существо. Но как полюбить убогое, как восхититься уродливым, я не знал.
– Утро вечера мудренее, – подумал я, провожая последний луч солнца, чтобы на следующий день встретить его нарождающегося потомка.
На рассвете меня разбудила какая-то птица, которая, пронзительно вскрикнув, уронила к моим ногам зеленую веточку.
– Голубь мира, – рассмеялся я, и, провожая взглядом быстро исчезающего в небесной вышине вестника, вдруг сообразил:
– И верно, «мира». Ведь мне, в первую очередь, нужно примириться с непривлекательностью своей души, поверить в то, что она может измениться...
Как всегда, душа была подавлена, и все то время, пока я монотонно твердил «я тебя люблю», безучастно сидела напротив. Что же могло вывести ее из ступора, заставить взглянуть на мир другими глазами? Ведь она мудра, всеведающа, и нет ничего, чего бы она не знала...
Солнце, восходящее из-за песчаных холмов, все окрашивало в карамельный розовый цвет. Когда его луч упал на лицо души, на мгновение мне показалось, что ее щеки порозовели. И тут меня осенило: надо показать ей ее привлекательность.
– Ну-ка вспомни, какой ты бываешь нежной, – позвал я ее. – Вспомни тот день, когда нас покинул отец.
Душа отозвалась полуулыбкой:
– Когда он умер, ты искал, чем бы утешить мать и сестер... И ничего лучше не придумал, чем пойти в питомник и принести оттуда птенца лебедя с покалеченным крылом.
– Ты была прекрасна! В тебе не было жалости к себе. Все твое сочувствие к родным словно воплотилось в раненой птице, забота о ней отвлекла их от переживаний.
Видно, денек предстоял не из легких. Я понял, что мне нужно будет вспомнить обо всех доблестных поступках души и втолковать ей, что тогда она была на высоте своих божественных проявлений и такой может быть всегда. Я старался как мог и к вечеру заработал истощение сил, о чем свидетельствовала дрожь в руках и ногах. Однако был и добрый знак. В конце дня, когда улыбка солнца в последний раз коснулась лица души, я с удивлением отметил, что она похорошела. Морщины на ее лице разгладились, и легкий румянец расцветил щеки.
Ночью мне приснился сон. Снился некто, обладающий духовной властью, очень близкий мне человек. Я был сильно голоден, и мой радетель в нарушение правил дал мне отведать предназначенную для священного обряда медоподобную пищу. Всего одной ложки хватило, чтобы я насытился и обрел душевную радость. Когда же другие священнослужители стали мне предлагать свой мед, я отказался. Ибо уже не был голоден.
– Что бы это значило? – спросил у души я поутру.
Она погладила меня по руке (ее пальцы были теплыми!) и сказала:
– Твой духовный наставник насыщает тебя пищей духовной – тончайшими энергиями, которые циркулируют по каналам твоей психической системы. Он всегда также готов насытить тебя и пищей телесной – лишь бы умножить твою способность чувствовать твое единство с миром, а значит любить.
– Но почему я отказался от большей порции?
– Потому что переедать вредно, – улыбнулась душа.
Меня восхитила ее улыбка, и я даже хотел сказать ей об этом, но тут под ноги мне что-то упало. Я немедленно задрал голову вверх: должно быть, снова птица принесла мне знак свыше... Ан нет, ни одной птицы в небе не было.
– Смотри, какая чудесная вещь, – обратилась ко мне душа, протягивая лежащий у нее на ладони цветок.
Розовый бутон был совсем свежим и, казалось, вот-вот распустится. Я осторожно взял его и воткнул в русые волосы души. Влажные лепестки цветка вздрогнули и слегка раскрылись. Теперь душа определенно была хороша. Она была любима!
Я почувствовал, как радостно отозвалось на эту мысль сердце. Его трепет был таким красноречивым, что казалось, вся округа нынче знает, как я люблю и как любим. Этот мощный порыв не остался безответным. Скромница-душа подошла ко мне и, обвив своими тонкими руками мою шею, обняла меня. Плотно прижавшись всем своим телом к моему, она заставила меня ощутить жар и блаженство, и радость несказанную...
Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что день погас и в небе уже зажигаются звезды. Я обернулся кругом в поисках души, но вскоре понял, что не найду ее.
– Ты теперь в надежном месте, – похлопал я себя по груди и, почуяв, как любовно встрепенулось сердце, снова поддался очарованию момента: над головой светили звезды, а внутри меня, на месте зияющей пустоты, горела жаркая, свято уверовавшая в свое единство с миром красавица-душа.
------------------
– Вот ты и проснулся! – раздался надо мной голос, который тут же с энтузиазмом подхватили другие:
– Он проснулся! Он уже вернулся! Наш любимый! Наш дорогой!..
Осторожно приоткрыв один глаз, я, сколько мог, осмотрел помещение – в нем повсюду были люди. Изолятор, а это был именно он, до отказа был заполнен моими товарищами по несчастью, медперсоналом, работниками клиники. И все они излучали искреннюю радость, которую я и моя душа воспринимали теперь как свет солнца – ослепительный и всенаполняющий.
Воодушевляющее тепло дружеских сердец окутало меня так плотно, что поначалу я даже не заметил, как стоявшие у моей кровати расступились, образуя проход, как по этому узкому коридору по направлению ко мне стал пробираться человек.
– Пропустите ее! Пропустите новенькую! – эхом прокатилось по комнате.
Когда я увидел ту, что робко жалась к моей кровати, мое состояние иначе как «дежавю» определить было нельзя. Буквально на миг я снова очутился под навесом с кисейным пологом, приблизился к поникшей фигуре моей души, заглянул в ее полные невыразимой тоски глаза... Воспоминание высекло в моем сердце искру сострадания к стоявшей передо мной девушке – точной копии той, которой я еще совсем недавно с трудом признавался в любви. Сердечный огонь разгорался, и я поспешил поделиться им с новенькой. Я взял ее холодные узкие ладони в свои, и, прижав к пылающим щекам, тихо и очень убедительно произнес:
– Я тебя люблю...
– Меня нельзя любить, – не медля, прошептала девушка.
– Можно, – возразил я. – Тебя можно любить, и мы тебе это докажем!
Теперь была ее очередь спасать свою заблудшую душу. Теперь наступал мой черед отдавать любовь... И еще я уразумел: нет никаких причин, чтобы не любить, но существует только один повод для любви – богоподобие человека.