Сегодня суббота. День рождения. Мне сорок. Может, оттого и проснулась рано и не спится? Люблю, когда день рождения приходится субботу или воскресенье, но даже когда он приходится на другие дни недели, все равно, мало ли, много ли гостей, но приглашаю всегда день в день. Все должно быть в свое время, а уж день рождения – это единственная дата, которую нельзя передвинуть.
Вот и сегодня придут гости, немного, всего две пары: супруги, близкие и давние друзья. Почти все известно, что будет и как будет. Санины, как всегда придут с опозданием, и подарят необыкновенные цветы из какой-нибудь закрытой для других оранжереи и что-нибудь из модной сейчас «гжели». Уж такая она Людмила, даже передо мной рисуется: «И мы, мол, не лыком шиты, и мы кое-что можем». А зачем? Сколько раз ей говорила: «Брось, к чему все это демонстрировать, я-то ведь знаю, кто ты и откуда. Ты добрая, хлебосольная, хорошая деревенская баба и не строй из себя столичную фифу, не надо». Нет, строит и оттого делается, иногда, смешной. Ну да ладно, у каждого из нас свои недостатки, я ее все равно люблю. И еще мне ее жалко, ведь я знаю, что ничем помочь не могу, кроме как в душе пожалеть. За что? За самообман, за страдание. Знает, что муж ей изменяет, а делает вид, что верит ему, когда он при всех говорит, что любит свою женушку. Все собираюсь поговорить с ним, да духу не хватает, может, еще чего придумать, как-то разрубить этот узел? В такие моменты я страдаю вместе с Людмилой, и мне ее безумно жаль. А в голову приходит спасительная мысль: так и я в чем-то обманываюсь, успокаиваю себя, а со стороны, наверное, заметно, только мне не говорят, может, тоже жалеют? Все-таки хорошо, если кто-то и меня жалеет.
А в чем я себя обманываю, интересно? В том, что я счастливый человек и мне об этом часто говорят, а я так не думаю? Древние говорили, что если бы о счастливой жизни судили не по обилию удовольствий в ней, то никто не мог бы считаться счастливым. А ведь мы чаще всего судим о счастье, как об удовольствии. Счастливая, говорят обо мне, окончила университет, вышла удачно замуж за хорошего человека, муж любит, во всем помогает, сын – хороший мальчик, отдельная квартира. Работа? Не так уж и плохо для сорокалетней женщины заведовать редакцией в издательстве, чего еще надо? Это и есть счастье. Так говорят мне все, только отчего вдруг тоскливо и грустно становится иногда на сердце, будто чего-то не сделала в жизни, не в полную силу и меру отпущенного природой. Может, детей надо было нарожать десяток, а тут едва одного выродила и то чуть Богу душу не отдала. А что другое? А другого в себе не открыла, не нашла. Может, оттого и мучаюсь?
Обо всем этом я раздумываю, лежа на тахте. За неделю мне хочется отоспаться и просто поваляться в постели. Но по субботам встаю в семь и провожаю сына в школу. Потом снова ныряю в кровать, к Женьке. Он похрапывает. Прижимаюсь к его горячей спине, он всегда горячий, а я – мерзлячка. Мы женаты уже пятнадцать лет и все годы спим, как сказали бы в старину, «на одной подушке». Может, еще и оттого, что в нашей маленькой квартире не так уж много места, чтобы поставить две кровати. Да мы и привыкли, мне, по крайней мере, тепло и спокойно.
Женька меня любит, жалеет и нежит, я это знаю, и все же мне, как, наверное, каждой женщине, хочется чаще слышать слова любви, а теперь, когда становишься старше, в этом появляется какая-то особая потребность. То ли потому, чтобы чувствовать надежность и уверенность, то ли еще почему?.. Но Женька, мой Евгений Иванович, говорит мне о любви редко да и то, если спрошу: «Жень, а ты еще любишь меня?» - «Любишь», - отвечает во втором лице. Мне становится обидно, и я молчу долго, долго, это мне так кажется. На самом деле я не могу долго на него сердиться, потому что он даже не понимает, что его ответ может меня обидеть, и я начинаю думать о том, что он устает, что ему тяжело на заводе, а я, дурра, еще и пристаю к нему со всякими глупостями.
Мама с детства вдалбливала мне в голову одну простую истину – мужа выбирай раз и на всю жизнь. Правда, когда я выходила замуж, мама была далеко, а я и не вспомнила этой ее истины. Может, оттого, что у меня было много поклонников. Почему? Очередной поклонник приглашал меня в кафе или ресторан, а потом старался непременно затащить в постель. Я возмущалась, ссорилась, уходила и оттого меняла парней чуть не каждую неделю. И все считали, что я взбалмошная, ветреная, а я и не оправдывалась. Конечно, не все ребята были такие, но в тогдашней студенческой круговерти мне было трудно увидеть других. И все же…
Когда познакомилась с Женькой, он пригласил меня за город на лыжах покататься. Не приставал, никуда не тянул, ничего от меня не требовал. Поначалу меня это даже удивило и насторожило, а вдруг он ненормальный какой или больной, но оказалось вовсе и не больной, а совсем нормальный, порядочный человек. И я поверила ему. И все у нас было прочно и надежно, и мы поженились. Вот и прожили уже пятнадцать лет как один день. И у меня даже в мыслях нет изменить моему Женьке или уйти от него к кому-то другому…
Мельком смотрю на часы. Почти девять утра, пора вставать. Работы – глаза не глядят. Гости же будут. Один стол приготовить чего стоит» Но вставать нет никакого желания. Тепло и хорошо, а за окном повалил вдруг снег. Давно такого не бывало, чтобы в октябре и снег. Точно такой же снегопад в мой день рождения был ровно пятнадцать лет назад, в тот первый год, когда мы поженились и когда Женя был в командировке где-то в Шауляе. С тех пор я не люблю этот город, хотя и ни разу там не была. А тогда утром я проснулась одна, за окном падал, как сейчас, снег, было светло и грустно. Но тогда была грусть и надежда на скорую встречу, на праздник. А отчего грустно сейчас? Хорошо, но грустно без надежды на истинный праздник. Ведь праздник – это всегда неожиданность, удивление, радость, счастье, а если все известно до мелочей… А счастье? И я пытаюсь вспомнить в себе это ощущение счастья, ведь было же оно, знала же я, какое оно.
А сейчас? Да и есть ли оно сейчас? Или оно свойственно только молодости – это возвышенное, воздушное, безоглядное нечто? А может, оно с возрастом тоже взрослеет и перерождается? И то, что мне сейчас тепло, уютно, спокойно, и есть мое зрелое, выросшее счастье?
Десять. За окном совсем светло. А я уже вся в делах, и совсем забылись утренние мысли, только изредка что-то во мне мешает сосредоточиться.
Евгений собирается в магазин.
- Лер, ну я пошел, что еще надо-то? – спрашивает он, держа в руках старую облезлую сумку.- «И где только он ее откопал? Вот всегда так. Наденет все самое старое, обношенное…», - думаю я раздраженно, но тут же прячу в себе это раздражение: к чему в такой день заводиться?
- Ты пирог-то будешь печь? – не дождавшись ответа, спрашивает он.
- Да ну его, я лучше хвороста напеку – и быстрее, и гостей удивлю, как Людмила говорит, а то все пироги да пироги, надоело. Вот если тортик хороший попадет, купи, на всякий случай.
- Ну, хворост, так хворост, пеки, только чтобы есть можно было.
- Ладно, ладно, без подковык. Так, значит, хлеба купи, водички какой-нибудь, хотя можно и напиток из смородинного варенья сделать… ну из фруктов чего-нибудь, сам реши что.
За час до прихода гостей привожу себя в порядок. Стол почти накрыт. Закуски уже на столе, на подоконнике в огромном блюде громоздится хворост, пересыпанный сахарной пудрой, он у меня получился сегодня отменно, с пузырями. Это признали даже мои мужчины. Достаю из шкафа свое самое лучшее платье из светло бежевого трикотажа, воздушно-тонкого и по моде, с плечиками. Мне оно идет, я это знаю. Теперь надо заняться лицом. Морщинки у глаз все углубляются, меня это не очень огорчает, я в этом плане не комплексую, но старательно «зашпаклёвываю» их крем-пудрой. На сей раз оказалось, что она кончилась, и из тюбика невозможно выдавить ни капли.
Вспомнила, что в нижний ящик письменного стола как-то, на всякий случай, положила тюбик, и пошла искать. В ящике из-под кипы старых открыток – поздравлений, блокнотов и тетрадей с лекциями студенческих времен неожиданно выпала небольшая пачка писем. На конвертах округлым почерком был выведен мой студенческий адрес, обратного - не было, стояла лишь подпись.
Не испытывая сердечного трепета, ничего, кроме любопытства, что же он тогда писал, открыла первое письмо.
«Ну-с, здравствуй!
Вот ты и ошибаешься, я на тебя нисколько не злюсь, предполагал, что так оно и будет: в последний момент перед посадкой тебе будет не до меня, ты о чем-то так усиленно думала, и я понял, пока ты одумаешься, придешь в себя, пройдет немало времени. Поэтому терпеливо ежедневно ходил на почту, но, увы, каждый раз уходил ни с чем до сегодняшнего дня. А сегодня получил твое письмо и, откровенно говоря, сердце запрыгало и руки дрожали, пока я его открывал, чтобы взглянуть на твой почерк, и сразу стал читать.
…Ну-с, передохнем немного, расскажу о своем житье-бытье и двинем дальше наш серьезный разговор…».
Тогда это словесное паясничанье оттолкнуло меня. А может, я не поняла главного?..
«После того, как ты уехала, было еще ничего, сносно, а уж на следующий день и еще на следующий я не находил себе места. Ходил, как неприкаянный по всем углам своего «вигвама» и вспоминал, где и как ты сидела, что говорила. Ты такая живая в моей памяти, что думал, сойду с ума, втрескался в тебя, ты, видно, колдунья, а чтобы не свихнуться, уехал в город. Извини, что пишу грубо и сумбурно, и писанина моя похожа на винегрет, но это же национальная пища, так что « угощайся».
И все же знаешь, Лер, я тебя боюсь. Не знаю почему, но боюсь. Ты кажешься мне недосягаемой, не возражай, это так и есть. Ты говоришь, что обыкновенная девчонка, как все. А для меня ты не как все, и я это понял, когда ты уехала. Тебе, может, смешно будет, но я уважаю тебя. Ты хороший, замечательный парень, извини, что так называю тебя, но я впервые встретил такого человека, похожего на моего лучшего друга, а он парень. Нет, девушки у меня были. Встречался, провожал, скрывать не буду. Возможно, я плохо разбираюсь в людях, может, ты и не та, за которую я тебя принимаю, может, к тебе надо было подходить совсем с другой меркой, может быть, но мне все равно, для меня ты – тот человек, образ которого я строил в своих мечтах, ты ведь тоже мечтаешь, правда?
Эх, если бы я мог наперед знать, что со мной, что с нами будет? Знаешь, у меня в душе все ноет, будто интуиция подсказывает – не будем мы с тобой вместе, никогда, вот сам знаю, что не то говорю, не надо сейчас, - и говорю. А поссориться мы можем запросто, потому что мы противоположные полюсы: ты невесомая, хрупкая и нежная, легкоранимая, хотя, может, и я легко раним, но у меня грубая, мужская натура, я за ней спрячу свою ранимость, за словами грубыми, может, оттого и грубыми, что мне иногда не хватает слов, ты уж извини, просто я могу что-то не так сказать, и ты обидишься – вот и ссора, вот и… вероятно, навсегда.
А я хочу тебе, Лерчонок, большого, большого счастья, хочу, чтобы ты всегда была веселая, чтобы ничто не омрачало глаз твоих, чтобы тебя никто, никогда и ни в чем не обижал, чтобы тебя носили нс руках…»
…Из глаз моих отчего-то лились слезы, а я и не пыталась их вытереть. Мне было сладко плакать и думать, что я, дура, и что-то проглядела в жизни своей важное, прошла мимо чего-то большого и красивого. Я сидела на полу, рядом лежали письма, пожелтевшие и хрупкие, я их брала одно за другим, читала, и слезы капали на платье, расплывались на строчках… Кто-то заглядывал в дверь, прикрывал ее, а я все читала и читала…
«Пока я тебе, может, и не надоел, но скоро надоем, ведь я примитивен и не смогу долго быть оригиналом. И еще – моя жизнь, когда я окончу институт, будет совсем не до тебя. Я не смогу создать тебе тех условий жизни, которых ты заслуживаешь. Представь себе, Лер, плохую, скверную погоду, льет проливной холодный ливень, дует промозглый ветер, и я не могу тебя согреть (мы все время на улице), долго так - месяц. Год, два… Смогла бы ты перенести со мной такие мытарства, быть со мной рядом, не покинуть меня? Это выдумка, конечно, и, наверное, плохая, но чем черт не шутит, ведь всякие бывают в жизни испытания. А я ведь совсем не знаю, какие у тебя запросы, как ты себе представляешь свою дальнейшую жизнь на работе, в семье?
Ну вот, разболтался. Наговорил что надо и не надо. Хорошо начал, но… извини. Сейчас семь вечера. Заканчиваю письмо. Мелькнула мысль: разорвать, но решил все же послать, чтобы и ты знала, о чем я думал. Лер, я люблю тебя (вишь ,как осмелел) и если бы ты была рядом, я бы тебя крепко, крепко обнял и целовал, целовал, целовал… Взял бы на руки и носил, качал, как ребенка. Поняла? Вот и все, больше ничего не скажу».
Слезы мои почти высохли, только чуть щипало веки. Я была благодарна Владьке за эти его письма, он будто специально именно сегодня, спустя двадцать лет вернулся ко мне, чтобы сказать о своей любви, чтобы вернуть меня в те несколько дней, счастливых дней моей юности. И потом были письма, всего несколько писем. И все. Только сейчас я поняла, как искренне он любил меня, как боялся мне помешать, как зажав в себе свое чувство, отошел, замолк, исчез незаметно и почти бесследно из моей жизни. Почти. Но я же оставила эти письма и берегла их столько лет, как ничьи другие, значит, они и тогда были важны для меня.
«Лер, а Лер! Ты веришь, что я люблю тебя крепко, крепко, а? И вообще, как ты думаешь, могу я, имею ли право произносить это слово «люблю»? Ведь и знали-то мы друг друга мало, слишком мало!..»
Это правда, мы знали друг друга слишком мало.
На первом курсе, в ноябрьские праздники я решила съездить к хорошим знакомым моих родителей. Они жили под Харьковом и давно приглашали меня в гости. Отец мой когда-то воевал вместе с Иваном Емельяновичем в одном взводе, смерть их пощадила, вместе до Праги дошли. А после победы пути их разошлись. Отец вернулся к себе домой в Сибирь, а Иван Емельянович к себе под Харьков. Так и не могли они больше выбраться друг к другу, только слали письма и открытки к праздникам. А когда узнали Сорокины, что я поступила в университет, стали усиленно приглашать в гости. Да и отец просил: съезди, погляди, как живет мой фронтовой друг, расскажешь потом, а то сам-то, видно, уж не соберусь. Здоровье у него последние годы пошаливало. Вот я и решила съездить на три праздничных дня в гости к Сорокиным.
Знала я и другое, что сын у них старше меня года на четыре, отслужил в армии, но о нем как-то не думалось.
Поезд приостановился на одном из полустанков. Едва успев соскочить с подножки вагона, я увидела чуть в стороне высокого парня в лётной куртке, теплой ушанке и высоких резиновых сапогах. Другие, поменьше, он держал в руке. Его рыжеватые усы как-то смущенно поползли в стороны, и он улыбнулся.
- Лера?
- Лера, - ответила я и вопросительно глянула на него.
- А я Владислав Сорокин. Вот сапоги, а то у нас тут грязь, не пройти в модельных-то.
Держась за него одной рукой, я тут же переобулась в сапоги, он взял мою сумку, и мы направились по дороге-аллее между темными свечками-тополями к видневшемуся городку.
Встретили меня хорошо, по-родственному. Мария Васильевна и Иван Емельянович расспрашивали меня про дом, про отца, мать, кормили пирогами, мочеными яблоками, компотами и вареньями, рассказывали про свою жизнь. Я узнала, что Влад, Владислав, после армии поступил в областной сельхозинститут, а так как дом почти рядом, то приезжает часто и по воскресеньям, а уж по праздникам обязательно. Обо всем этом я узнала от его родителей, сам же он весь вечер просидел молча.
Утром следующего дня, после завтрака, посмотрев по телевизору парад на Красной площади, мы пошли с ним по городку. Прошли по главной улице, замерзли – валил мокрый снег – и зашли погреться в клуб. У входа афиша извещала, что вечером состоится праздничный молодежный вечер, но я для такого вечера не была готова, и мы никуда не пошли. Вечером долго сидели за столом, разговаривали, я пела, и Влад записал две песни на магнитофон.
Было совсем поздно, родители пошли отдыхать, а мы сидели, смотрели в полумраке телевизор и говорили бог знает о чем. Мы были молоды и нравились друг другу. От легкого прикосновения замолкали, боясь спугнуть что-то необыкновенное, витавшее в воздухе. Разошлись по комнатам, когда за окном светало, и долго еще ворочались каждый в своей постели. Ощущение близкого соседства волновало и не давало заснуть.
На следующий день мы решили сходить в кино на вечерний сеанс. Весь день я была в ударе. Я видела, как Владислав, поначалу молчаливый и серьезный, вдруг тоже преобразился, стал рассказывать смешные случаи из армейской и студенческой жизни, шутил. Мы не заметили, как набежал вечер. Я решила идти в своих сапогах на высоком каблуке. В клуб мы прошли нормально, по протоптанным уже дорожкам, а обратно, в темноте, мне пришлось держаться за Владислава и шагать чуть ли не след в след. Было приятно идти за широкой и сильной спиной. Неожиданно он остановился и, повернувшись ко мне, не говоря ни слова, ловко и легко поднял меня н6а руки и понес. Я обняла его за шею. Он шел и шел, крепко прижимая меня к себе и, кажется, вовсе не собирался опускать, потому что вода давно уже булькала под ногами. Возле мостика он поставил меня на землю и поцеловал.
Мы еще долго в тот вечер целовались в теплом дворе, поглядывая на горевшее в сенцах оконце. Он глубоко вздыхал и шептал с горечью: «Вот уедешь и все забудешь, ты хоть напиши мне разок, ладно?» И я обещала написать.
Утром он проводил меня на станцию, я едва протиснулась в переполненный вагон, не успев даже помахать ему напоследок. Поезд тронулся, и я увидела, как он снял шапку и, подняв ее над головой, стоял до тех пор, пока совсем не скрылся из виду. Вот и все.
А потом были письма, вот эти несколько писем. А еще потом, спустя уже много лет, я узнала, что он женился, живет в одном из колхозов области, работает главным агрономом, говорят, хорошо работает. Я никогда его потом не вспоминала, но эти письма сегодня… Отчего мне так больно и грустно читать их? Отчего такое горькое чувство потери?
«…Я бы, конечно, хотел получать от тебя письма каждый день, но понимаю, что это невозможно, а потому с ответами не торопись, будет время – напиши, не будет…
В субботу поеду домой и буду слушать твою первую песню, твой голос записанный на маге, - «Что было, то было…».
…Извини, что когда-то жал твои нежные пальчики, мне сейчас просто противно за свои выходки, я целую твои хрупкие пальчики много, много раз… Когда мы увидимся с тобой? Нескоро, видно».
И последнее письмо.
«…Лерчонок, я о тебе ничего не знаю и не узнаю. Понимаешь, если откровенно, я не верю всей этой нашей переписке, я думаю, это просто игра, и я тебя очень боюсь. В том, что мы начали писать друг другу, виноват я, это мальчишество с моей стороны – на что-то надеяться. Понимаешь, Лер, мне правда тяжело писать это, но мы должны прекратить переписку, я чувствую, что рано или поздно ты мне сама это предложишь или просто перестанешь писать совсем, а это для меня будет слишком больно. Лерчонок, ты мне нравишься очень, очень, очень. Но я тебя недостоин. Ты нежная, чистая, слишком начитанная, а у меня этого ничего нет и создать что-то подобное гармонии нашего существования не смогу. И тебе же будет неприятно быть рядом с таким субъектом.
Говорят, объясняться в любви старыми, давними словами – потрепанный ход, я так не считаю, иначе по-другому нельзя. Лерочка, я люблю тебя и хотел бы, чтобы ты была со мной. Конечно, я не святой и у меня были подруги, это ведь естественно в двадцать четыре года, но после того, как я увидел тебя и до сегодняшнего дня, до этой минуты я… понимаешь, я никогда не верил, что можно все время кого-то держать в голове, оказывается, можно.
Лерчонок, ты хороший, умный, добрый человек. Ты не можешь быть причиной моего несчастья и не думай так… Я понял, что если бы ты даже согласилась на мое предложение, в дальнейшем я не сумел бы для твоего счастья создать тех благ, которые тебе нужны. Прости, если сделал тебе больно. Возможно, я не понял тебя, дорогая.
Все мои письма уничтожь. Твои целы, как и фото. При необходимости верну. Прощай».
Да, да я вспомнила. Я тогда обиделась на него за фразу о благах, которые он не сможет для меня создать. Как он мог знать, какие блага мне нужны? А может, он сумел разглядеть меня сегодняшнюю? И я тогда не ответила ему. А сейчас я поняла, что это была последняя мольба, просьба ответить, опровергнуть все его сомнения, сказать «да» и сделать человека счастливым. Но я была глуха, потому что не любила, не поехала, не побежала за этим человеком, за его любовью. Оттолкнула. Это был конец. У меня появились другие поклонники, я забыла Владьку. Почему? Тогда я не анализировала, просто в его письмах была постоянная клоунада и самобичевание, грубоватость, меня раздражало, что он все-таки понял меня, хот и говорил, что я для него загадка. Я просто перестала ему писать. За своим максимализмом я не заметила его искренности, незащищенности и боязни потерять меня, не оправдать моих надежд, моих требований. Отчего я была так жестока к нему?
…В соседней комнате слышался смех, гремела музыка. Гости были уже в доме. И мне было пора, пора… Я собрала письма, положила их в тот же ящик стола на самое дно. «Когда-то мы увидимся с тобой? Нескоро, видно?» - вспомнилась фраза из письма. Вздохнув, припудрилась, подкрасила губы и вдруг заметила, что глаза у меня совсем молодо и ярко заблестели, ведь мне только что признались в любви.