Она была тихой смуглой девочкой с большими черными глазами, казавшимися еще больше из-за коричневатых век, какие часто бывают у людей с матово-смуглой кожей. Хотя была младшей в семье (до поры), избалованной не была – росла послушной, скромной «маминой и папиной дочкой». Училась средне – звезд с неба не хватала, но была старательной и прилежной ученицей (так я думаю): во всяком случае, у родителей с ней проблем не было. Тоже вела дневник – может быть, по примеру старшей сестры. К сожалению, он не сохранился. Но я его читала – и в нем везде (ВЕЗДЕ!!!) слова «Мама» и «Папа» пишутся вот так – с большой буквы (кстати, и у Сильвы в дневнике – то же самое). Так оно и было для нее всю жизнь: ЭТО было святое. Ну, а за пределами ДОМА – это была тоже обычная одесская девчонка. Я помню рассказы мамы о тех «подвигах», которые они с подружками (их было трое неразлучных – Броня, Нюся и мама) «отчебучивали» тайком от родителей (не подумайте плохого: просто чтобы они не волновались!). Например, любимой их забавой было… пройтись по перилам лестничной клетки 3-го этажа (!!!). К счастью, эти «игры» ничем плохим не кончились. Хотя однажды какое-то другое из подобных рискованных развлечений чуть было не привело к весьма печальным последствиям: мама, откуда-то упав, напоролась «мягким местом» на какой-то крюк или гвоздь. Кажется, это даже было в квартире, а гвоздь или крюк торчал из дверной ручки – может быть, они, играя в Тарзана и Читу, прыгали со шкафа? Как бы там ни было, на шум прибежала бабушка (моя). И мама, зажимая рукой рану (а по ногам-то сзади кровь течет!), с улыбкой («как партизан») ее уговаривает, что все в порядке – мол, она не ушиблась – просто что-то упало. Это – чтобы, не дай бог, МАМА не расстроилась! Потом, конечно, все выяснилось, рану зашили…
Одна из этих подружек – Броня – уехала в США. Впрочем, не знаю, жива ли она еще сейчас – она приезжала в Одессу примерно в году 80-м, повидалась с мамой (которая к тому времени уже была больна). Тогда и я с ней познакомилась: очень приятная интеллигентная женщина. А что стало с Нюсей, не знаю – никогда ее не видела.
Но вернемся в мамино детство – потому что с ним связана еще одна, думаю, небезынтересная деталь.
Дело в том, что до войны семья жила в Авчиниковском переулке, в большой коммунальной квартире – в том самом ДВОРЕ, который позже так блистательно описал в своем одноименном романе известный писатель Аркадий Львов! Помню, как мама была поражена, впервые прочитав эту книгу: ведь она знала всех этих персонажей – и мадам Варгафтик, и мадам Малую. Правда, автора книги вспомнить не могла: говорила – был там какой-то рыжий мальчик, но ей казалось, что его звали Нюма. Впрочем, мама в ту пору уже болела, и память начинала ее подводить… Но форпост во дворе и занятия по ГО она помнила очень хорошо!
С этим двором связано еще одно забавное совпадение.
Несколько лет тому назад зашла я как-то в Дом Книги на Дерибасовской. Смотрю – лежит книга на прилавке: «Портрет в интерьере Одессы», автор – В. Крапива. Гляжу на фотографию – да, тот самый Валька Крапива, с которым я училась когда-то в одном классе, только постарел немного, как и все мы. Он ушел в 92-ю школу – кажется, после 8-го класса, - и я с тех пор ни разу нигде с ним не пересекалась, что довольно странно для Одессы, которая, как известно, «большая деревня» (не в обиду ей будь сказано!). Хотя видела его иногда на экране ТВ в команде одесского КВН.
Конечно, я купила книжку. И каково же было мое удивление, когда в одном из рассказов я прочла, что он, оказывается, жил в том самом дворе в Авчиниковском переулке, что и мама – только, естественно, после войны – и учителем труда в его школе был… тот самый Аркадий Львов!
Но я отвлеклась от темы.
Что еще рассказать о маме? Я уже упоминала, что она была врачом. Поступила в одесский Медин перед войной – не так по призванию, как по указке папы («папина дочка»!). Окончила институт уже после войны по специальности терапия. Среди ее сокурсников был, кстати, достаточно известный впоследствии в Одессе врач-невропатолог Григорий (Гриша – для мамы) Херсонский. А с его сыном Борисом – тоже известным в городе врачом-психиатром и автором нескольких сборников стихов – меня в свое время свела судьба в клубе «Беседа» (так назывался клуб еврейской интеллигенции, существовавший в Одессе в 90-х годах).
Но вернемся к моей маме.
Она проработала всю жизнь в курортной системе – сначала на Фонтане, потом в грязелечебнице «Куяльник». И, хотя специальность свою не любила (что уж тут скрывать!), но в силу своей добросовестности, природной доброты и умения сопереживать людям была, думаю, не самым плохим врачом. Во всяком случае, пациенты ее очень любили – потому что видели, что она им сочувствует и всегда стремится помочь. Помню благодарственные письма, которые приходили от больных с разных концов нашей – тогда еще огромной – страны. Некоторые письма были очень смешными, и мама читала их вслух, и, со свойственным ей чувством юмора (семейная черта, хотя в ней и не так ярко выраженная, как в Осике), комментировала. Помню, одна больная с Украины писала ей: «Я до вас приїхала на палке, а од вас бігом побігла!» – и надо было слышать эту фразу в мамином исполнении!
А иногда благодарности были в стихах, и некоторые до сих пор хранятся в нашем семейном архиве. Приведу в качестве примера одно четверостишие из такого поздравления (все стихотворение слишком длинное, чтобы приводить его полностью):
…Пройдут года, и, вспомнив этот час,
Мы раньше всех невольно вспомним Вас:
Вас, сочетающей в себе – на редкость в свете –
Образованье, Красоту и Добродетель.
(Стихи датированы 1955 г. и адресованы «Врачу санатория «Фонтан» А. Л. Шварцберг от больных 4-го корпуса»).
Полагаю, благодарности такого рода были в основном от мужчин – мама, в полном соответствии с законами «мыльных опер», была, конечно же, красавицей! Читатель, возможно, решит, что это «перебор», и я не объективна. Но я помню несколько случаев, когда спустя много лет к маме – тогда уже пожилой и очень больной женщине – на улице подходили незнакомые мне (а часто и ей) люди с такими примерно словами: «Извините, Вы не работали когда-то на Куяльнике (Фонтане)?». Или: «Вы ведь жили когда-то на Коблевской?» (это наш послевоенный адрес). Или – «Вы ведь Аллочка Шварцберг, если я не ошибаюсь?». И – продолжение: «Я Вас помню по городу – Вы были такая красавица в молодости!». Причем подходили – при мне, во всяком случае – женщины.
Тем не менее, несмотря на заслуженный успех у представителей сильного пола, мама поклонников не поощряла, так как придерживалась строгих нравственных позиций, и дальше стихотворных благодарностей дело не шло.
Мама на работе не позволяла себе никаких вольностей даже в одежде: она считала, что врач, так же как и учитель, должен одеваться строго. И поэтому, например, никогда не носила брюки, хотя ей и очень нравилась эта мода.
Хотя одеваться умела и любила, причем ей шли яркие, иногда даже слегка экстравагантные вещи. Обладая отличным вкусом, часто шила себе сама, умея «из ничего сделать что-то» (оригинал этой пословицы звучит иначе, но я не сторонник «неформальной лексики»). Косметику почти не употребляла – ей и не нужно было: только губная помада и пудра. И – серьги! Один врач на Куяльнике – известный невропатолог Вайсфельд Даниил Наумович, которого мама очень уважала как специалиста – так ее и называл: «Глаза и серьги». Его я тоже помню по Куяльнику, и помню его жену Ирину Викторовну Галину – замечательного врача, ныне доктора медицинских наук, профессора, которая и сегодня возглавляет Детский реабилитационный центр – санаторий-интернат на Хаджибеевском лимане для детей, страдающих церебральным параличом, а также является почетным президентом института им. Януша Корчака. А дочь их Мария Галина, биолог и доктор (или кандидат) наук по основной своей специальности (хотя сейчас уже непонятно, какую специальность считать основной), ныне еще и талантливый поэт, писатель и литературный критик. Я, к сожалению, не очень хорошо знакома с ее творчеством, но все, что мне попадалось в периодике, читала с огромным интересом.
Впрочем, мой рассказ опять ушел в сторону.
Завершая «словесный портрет» моей мамы, должна сказать еще, что люди, знавшие ее в молодости, в том числе и мой отец, утверждают, что она была очень похожа на известную исполнительницу цыганских романсов Лялю Черную. Я, честно говоря, особого сходства не нахожу. Вернее, сходство есть – но мама была красивее – хотите верьте, хотите нет! Вот в то, что ее часто принимали за цыганку, еще могу поверить: слегка вьющиеся черные волосы, смуглая, черноглазая. Да и как тут не верить, если мне отец не раз и не два рассказывал, что цыгане часто ее окликали на улице: «Рома, рома!», или заговаривали с ней по-цыгански. А когда она отвечала, что не понимает, не верили – говорили: «Ай, ромалэ! Зачем придуриваешься?» – или что-то в этом роде.
Но я, кажется, слишком много внимания уделяю ее внешности – пора сказать несколько слов и о характере. Здесь тоже – да простит меня читатель! – в ход пойдут только положительные эпитеты.
Итак – добрая, мягкая, тихая. Выдержанная – как ее отец. Сентиментальная и чуткая – до близких слез: могла прослезиться, выслушивая жалобы плачущей пациентки. Удивительно верная в своих привязанностях: всю жизнь хранила воспоминание о своей первой любви. Это был мальчик с их двора или из школы – я точно не знаю. Знаю только, что его звали Фимой и что он пропал без вести во время войны. Мама всю жизнь носила колечко, которое он ей подарил – из простого металла, с топазом – под цвет ее глаз. Теперь его ношу я – в память о ней. И со своей школьной подругой Авой мама сохранила дружбу до конца своих дней. Об этой женщине тоже, наверное, стоит сказать несколько слов.
Я ее знала как «тетю Лену», или Елену Денисовну Шарапову, учительницу истории. Шараповой она стала во время войны: она оставалась в Одессе во время оккупации. Попала в госпиталь, получив осколочное ранение при какой-то бомбардировке, после которого она чудом вообще выжила, – потеряла один глаз (носила протез) и вторым глазом видела тоже очень плохо. Там, в госпитале, ей и помогли получить документы (м.б. кого-то из погибших) на имя Шараповой: Ава была еврейкой, но блондинкой и без ярко выраженных национальных черт во внешности. Таким образом ей удалось избежать гибели во время оккупации. А вся ее семья, видимо, погибла – во всяком случае, я о них никогда не слышала. Да и эту историю мама мне рассказала под большим секретом, когда я уже была взрослой: Советская власть, как мы знаем, евреев тоже не больно «жаловала», и «тетя Лена» предпочла остаться Шараповой и русской и после войны. Мама рассказывала, что в школе Ава была красавицей: натуральная блондинка с огромными зелеными глазами и осиной талией. Мне трудно было в это поверить: я ее застала уже тучной, расплывшейся женщиной – но на маминых школьных снимках я действительно вижу тоненькую девочку…
Личная жизнь у нее не очень складывалась: первый муж Василий Вахрамеев (кажется, не то дальний родственник, не то просто односельчанин моего отца) изрядно пил, и она с ним развелась. Вторично она вышла замуж за слепого – он потерял зрение в армии: несчастный случай. Его звали Саша. Он был значительно моложе ее, по национальности грузин – даже по-русски говорил плохо. Помню, как она рассказывала, что он называл ее «сладкий, как изюм, и жирный, как барашка». Детей у нее не было ни с первым мужем, ни со вторым. Жили они с Сашей дружно и, в общем, благополучно более или менее материально, хотя и имели один глаз на двоих. Главой семьи была, конечно, она, поскольку превосходила своего мужа и по интеллекту, и по образованию, и по силе характера. Несмотря на свое увечье (она ведь почти ничего не видела – читала книги пальцами, по системе Брайля), она окончила одесский Университет и преподавала в какой-то школе – а может быть, была даже директором или завучем – я уже точно не помню. У них даже дача была, которую они сами построили: учителям тогда давали участки в Крыжановке, и Елена Денисовна предлагала и моим родителям не то строиться вместе с ними, не то тоже взять участок. Но родители отказались: мама была занята уходом за бабушкой, а отца вообще никакие дачи никогда в жизни не интересовали. Единственный «вклад», который наша семья внесла в эту «стройку века», были… ставни, которые после очередного ремонта в нашей квартире мы сняли с окон и отдали им. Из них был построен небольшой флигелек у них на участке, в котором уже мы с мужем и маленькой дочкой – тоже Леной, кстати, – отдыхали пару сезонов. Как раз когда мы там в последний раз жили, и случился у Елены Денисовны инсульт, от которого она, проболев несколько лет и так и не восстановившись, и умерла. Саша все эти годы преданно за ней ухаживал – как это ему, слепому, удавалось, трудно себе представить…
Интересно еще, что какой-то дальний родственник этой Лены-Авы, Эдик Ференц, женился на моей подруге Светлане Клеймович – вот такое переплетение судеб…
Но о моей подруге я еще расскажу в свое время, а сейчас пора вернуться к рассказу о моей маме.
Вообще я помню ее больше печальной – один ее коллега, сравнивая ее с другой их сотрудницей, говорил: «Вот две пары красивых глаз – одни всегда печальные, другие всегда веселые». Для печали были основания: она не была счастлива в браке – так уж сложилось. Возможно, это тоже было одной из причин, по которым она отказалась от мысли о строительстве дачи: когда дома неладно, не до таких «грандиозных проектов»…
Тем не менее – была замужем только один раз (в результате чего и появилась на свет я) и прожила с мужем до конца своих дней.
Впрочем, замужество мамы и история ее знакомства с отцом – это материал для отдельной главы. Но, прежде чем перейти к этим событиям, я должна познакомить читателя еще с двумя персонажами моего рассказа, и предупреждаю сразу: сейчас опять начнется «мыльная опера»!