Кабинет Оливера Грейсона располагался на третьем этаже гуманитарного корпуса, в самой глубине юго-восточного крыла, принадлежавшего отделению антропологии. Оттуда открывался приятный вид на сквер с колокольней, установленной в память бостонского живописца Джона Копли. За деревьями виднелись кирпичные стены западного общежития, а еще дальше – гранитная громада библиотеки Мискатоникского университета. Этим трехэтажным зданием в готическом стиле, построенным в 1888 году, безраздельно властвовал доктор Генри Армитейдж, хранитель тайн, годами копившихся в гулких коридорах и на густо заставленных книгами, диссертациями и брошюрами стеллажах.
В кабинете было душно. Зажав телефонную трубку между ухом и плечом, чтобы не пропустить, когда оператор соединит его с иезуитским колледжем в Сан-Франциско, Оливер подошел к окну и немного приподнял раму. Снаружи дохнуло живительной прохладой, и запах пепла и гари, будто прилипший к Грейсону после встречи с Генри Картрайтом в лечебнице, немного отступил.
Оливер еще постоял у окна, рассматривая университетский городок и студентов, кучками направлявшихся на занятия. Низкое небо, сплошь в серых разводах туч, предвещало ливень или дождь со снегом, и повсюду, над городком, его дорожками и скверами, витали тоска и уныние. Оливер объяснял это приближением зимы, хотя в самой глубине души знал, что здесь таилось нечто большее. Его мучила совесть – как, впрочем, всегда после разговоров с Генри. Было больно видеть, насколько разрушительными оказались ужасы Первой мировой для столь блестящего ученого, но еще больнее было осознавать, что ты не сумел вовремя этого распознать.
Оливер бесцельно листал планы сегодняшних лекций и контрольные работы, которые ему еще предстояло проверить, но слова лишь проплывали перед глазами, никак не отпечатываясь в сознании. Он откинулся на спинку своего кожаного кресла и начал вслушиваться в доносившееся из трубки гудение, щелчки, призрачные шорохи и отзвуки чужих разговоров.
Вдоль стен кабинета тянулись книжные шкафы, вмещавшие в себя разнообразнейшую антропологическую литературу. В коллекции Грейсона были и «Золотая ветвь» Джеймса Фрэйзера (все двенадцать томов), и «О Сверхорганизме» Альфреда Кребера, и фотостаты ранних находок Маргарет Мид, сделанных в ходе экспедиции в Самоа, а также многочисленные труды Франца Боаса, «отца» американской антропологии: «Фольклор сэлишских и сахэптских племен», «Мифы и предания североамериканских индейцев», «Ум первобытного человека» и другие. Сюда же, помимо серьезных, обязательных для каждого уважающего себя антрополога работ, затесались и крайне неортодоксальные «Ведьмовские культы Западной Европы» Маргарет Мюррей.
Эта книга выбивалась из общего ряда, тем, что умозаключения Мюррей по большей части не находили признания среди ученых-антропологов, будучи «излишне избирательными и натянутыми». Какое-то время Оливер даже с интересом изучал ее — до тех пор, пока не обнаружил, что критиковали данную работу исключительно в узкоспециализированных научных журналах, далеких от широкой публики. Тем временем вся эта сенсационная чепуха завладевала умами обывателей, и недалек был тот час, когда Грейсону и его ученым коллегам пришлось бы сражаться с этой антропологической профанацией в открытую.
Об отношении Оливера к работе Мюррей можно было судить по тому, что она стояла в одном ряду с бережно хранимым собранием сочинений Жюля Верна. На нижних полках выстроились десятки томов любимыз с детства произведений французского писателя-фантаста, среди них «С Земли на Луну», «Таинственный остров» и «20 000 лье под водой» - все оригиналы, и очень дорогие. Собрать их стоило целого состояния, но когда Балтиморский аукционный дом телеграфировал о появлении книг на торгах, цена волновала Оливера в последнюю очередь.
Чуть выше скромно располагались публикации самого Грейсона, в которых подробно описывался быт и обычаи коренного населения Америки, Аляски и островов Тихого океана, а также обширнейший научный отчет об экспедиции в племя Йопаси. В этих папках и подшивках, занимавших целую полку, были собраны все зарисовки и монографии о языке, системе верований и физиологии тихоокеанских островитян — результат трехлетнего проживания в племени. Но в свете исчезновения йопаси ничему из этого не было суждено попасть в хоть сколько-нибудь заметное научное издание, и Оливер вновь ощутил привычную бессильную злость — от того, что столько сил потрачено впустую.
За его спиной, в темных ореховых рамках, висели дипломы Брауновского университета — по культурной антропологии и по древним языкам, со специализацией в латыни и аравийском, - заработанные за долгие годы прилежной учебы и кропотливой научной работы. Солнечные лучи играли на цветастых титулах, выведенных сусальным тиснением. Теперь они казались, скорее, дешевой насмешкой; потраченная на них бумага была и то ценнее.
В трубке зашипело, и сквозь шум пробился усталый женский голос:
- Профессор Грейсон, ваш собеседник на линии.
- Что?.. А, замечательно, - откликнулся Оливер, вновь обратив внимание на телефон. - Благодарю.
- Не за что, - ответила оператор, и с электрическим щелчком покинула эфир.
- Алло? - раздался голос с безупречным британским произношением. - Оливер, ты меня слышишь?
- Уильям, - ответил Грейсон. - Очень, очень рад.
- Взаимно, старина, - сказал Уильям Хиллшор, профессор, практикующий психолог, преподаватель и приглашенный врач отделения реабилитации иезуитского колледжа в Сан-Франциско.
Оливер познакомился с ним в 1920 году, в Кембриджском университете, когда читал там лекции по лингвистической относительности. После лекций, в преподавательской, они часто сходились в добродушных спорах касательно некоторых положений, а окончательно дружба Грейсона и Хиллшора укрепилась в ходе совместных походов в пабы и курильни древнего университетского городка. С тех пор, вот уже немало лет, они состояли в дружеской переписке.
- Безмерно рад тебя слышать, - сказал Хиллшор. - Кажется, прошла целая вечность. Как ты, черт побери?
- В порядке, - ответил Оливер. - По-прежнему в своем университете, как всегда, без денег, но, как говорится, «богаче всех тот, кто довольствуется малым».
- Будни ученого, дорогой друг, - согласился Хиллшор. - Но, прости, Сократ? Ты серьезно? Как неоригинально, Оливер. Я бы на твоем месте выбрал Эпиктета: «Надежды образованных завиднее невежества богатых», - или, может, что-нибудь из Плутарха.
- У тебя всегда было преимущество в том, что касалось античных философов.
- Это не мое преимущество, а преимущество классического образования, мой мальчик, - поправил Хиллшор, и до Оливера донеслось чирканье и шипение зажженной спички.
Он отчетливо представлял себе англичанина — с трубкой и чашечкой Эрл Грея — и его кабинет, заваленный книгами и восковыми валиками, на которые Хиллшор упорно продолжал записывать свои беседы с пациентами, несмотря на наличие более современного оборудования.
- Что ж, видно придется мне как-то выкручиваться с моим бедным колониальным образованием.
- Нам всем приходится чем-то жертвовать, Оливер, - сказал Хиллшор. - Именно поэтому я здесь, на твоем берегу Атлантики, просвещаю твоих добрых соотечественников в отношении тонкостей рассудка и сопутствующих патологий. Теории герра Фрейда едва достигли этих мест, так что мне предстоит еще немало потрудиться.
- Ты все еще работаешь в Леттермане? - спросил Оливер, вспомнив, что Хиллшор добровольно вызвался поделиться опытом с коллегами из Центрального военного госпиталя Леттерман на базе Пресидио. Первоначально госпиталь предназначался для лечения ветеранов Испано-американской войны, теперь же предоставлял психологическую помощь военнослужащим, пострадавшим в ходе Первой мировой.
- Увы, да, - ответил Хиллшор. - Никогда бы не поверил, что такие страдания возможны в этом мире. Война, без сомнения, ломает тела солдат, но только сейчас мы начинаем осознавать, как сильно она калечит их души. Впрочем, кому, как не тебе, об этом знать.
- К сожалению, это так, Уильям, - произнес Оливер. - Ты получил фотостаты?
- Да, получил, - подтвердил Хиллшор. - Трансконтинентальная авиапочта — чудесная вещь, должен заметить. Курьер доставил их из Крисси-филд только вчера, так что, как ты понимаешь, у меня еще не было времени, чтобы внимательно вчитаться в анамнез твоего коллеги.
- Безусловно.
- Однако, уже сейчас могу сказать, что случай в высшей степени занимательный. Офицер морской пехоты США, ветеран, имеющий немало наград, герой тысяча девятьсот восемнадцатого, принявший со своим подразделением непосредственное участие в задержании Весеннего наступления немцев. Выдающаяся личность.
- Да, это о нем, - согласился Оливер.
- И, тем не менее, спустя пять лет после возвращения из Европы его обвиняют в многочисленных поджогах и упрятывают в Аркэмскую лечебницу. Естественно, мне надо будет повнимательнее ознакомиться с записями доктора Хардстрема, прежде чем предложить свой диагноз, но навскидку могу заметить, что нынешний диагноз едва ли вытекает из указанных симптомов.
- Думаешь, сможешь помочь?
- Не думаю, а почти уверен, - голос Хиллшора звучал убежденно и непоколебимо. Улыбнувшись, Оливер почувствовал, как тягостное уныние начинает понемногу отползать на второй план. Решение обратиться к англичанину все-таки оказалось верным.
Они еще несколько минут поговорили на более обыденные темы, пока щелчки и дребезжание на линии не сообщили им, что время разговора было на исходе.
- Что ж, безумно рад был снова пообщаться с тобой, Уильям, - сказал Грейсон.
- Взаимно, Оливер. Как всегда, - согласился Хиллшор. - Я свяжусь с тобой сразу же, как только проштудирую все записи касательно твоего Генри. Возможно, мне даже удастся выбраться к тебе Массачусетс — страсть как хочется покопаться в вашей Мискатоникской библиотеке. Мне рассказывали, что у вас там хранится кое-что весьма соблазнительное.
- Это было бы просто замечательно, Уильям.
- Пустяки. Как говорил один мудрец, «люди, желающие познать мир, должны во всем дойти до самой сути».
- Гераклит?
- Браво, Оливер, - рассмеялся Хиллшор. - Я еще сделаю из тебя англичанина, вот увидишь.