Временами нужно ванну могилы принять
или вот так:
это лишь бесконечная смена
вечная вереница субъективных стихий
и поэт, пока не изменится этот порядок
им не хозяин, а раб
Герой Бахыт размышлял об акаталепсии. В свободное время. Он любил почитать Гераклита. В эти минуты, где-то находясь, он мыслил (мысль за мыслью); рождались призраки в сознании. Очерченные неразборчивыми клочьями эмоций, эти мысли наводили грусть. Он любил почитать Гераклита. Он тоже был скептик. Оскомина жизни, то, что так чутко ощущается всеми живущими, меркла, медленно уходя. Я проник в голову героя Бахыта. Я - АВТОР, мне можно. Герой Бахыт возвращался домой. Стояла весна. Лакированные носки его туфель покрывались придорожной пылью, и глаза (точнее, запах идущей навстречу) вызвал чувство ирреальности самого героя Бахыта (автора?), его возвращения, его мыслей. Он думал:
Как же так ночью рождается ведь большое (другое) чистое Я и с воспоминанием о нем приходит осознание нелепости правил жизни каждый шаг перемещение в пространстве нелепость.
Герой Бахыт тщетно вожделел занятую (кем-то) девушку.
Жалкие рабы (жалкий раб) условий жалкие рабы (жалкий раб) мелких движений души личная драма (ЛИЧНАЯ ДРАМА!) когда встает вопрос о своем внутреннем мире огоньке еле теплящемся то все перестает быть значительным важным в той мере в какой все бывает когда драма перестает быть личной когда уже не из книг а из жизни отстраненность в моем случае и не он, не она, не ты, ни я.
В сознании героя Бахыта в этот момент происходило столкновение двух несовместимых мировоззренческих позиций (коллизия в квадрате). Одна из них символизировалась песней «I don`t want to miss a thing», а вторая - песней «Sonne».
(Или уже воспоминание)
Зачем обманывать? Я суетен, жалок. Я хочу исповедаться. Резонный вопрос: зачем? Отвечаю: я как тот немой герой подземелья, которому для очищения совести нужно признаться. Не проняло? Действительно: кому охота копаться в чужом белье, бередить душу заботами другого? Дверцы шкафа надежно захлопнуты, будьте уверены, скелет не вывалится (Меня перебивает внутренний голос, он говорит: «Все твои попытки не мотивированы. Мораль, на которую ты так рассчитываешь, в конечном счете – всего лишь форма общественного сознания»). Я хмурю лоб, брови. Не часто меня так бесцеремонно перебивает внутренний голос (выкажи все: и то, что ты втуне жаждешь признания и беззаветной любви от каждого, от каждого человека… (отдышался)… и то, что ты боишься оступиться в жиденьком болотце, которое ты называешь своими принципами! Ты жалок, мизерен…). Он прав (голос). И, уже расхристанный, я бегу, спасаюсь бегством от гнета Я. Я уже забыл о своем намерении покаяться (признаться?) Вам. В чем? Зачем? И голос молчит, вдруг он сошел на нет. Врывается женщина. Та грустная женщина, о которой может говорить только Русская Литература. Большие глаза с потаенной печалью, в них душа. Спрашивает:
- Хочешь, тебя поцелую?
(Кивок)
И жарко, с теплом, не дав опомниться, она обволакивает меня, и плоть жалко и жадно трепещет.
Она говорит:
- Поцелуй - тоже всего лишь форма, форма моего сознания, иначе я не умею.
- Ты хочешь показать мне что-то?
(Кивок)
Медленно раздевается, мы спим. Вместе. Целомудренно. Не касаясь друг друга, но и не таясь.
(Раздается насмешливый голос)
- В это трудно поверить. Не может женщина не дать.
Неужели опять внутренний голос?
Открываю глаза. Нет. Силуэт в темноте. Навис.
Говорит властно:
- Ты хоть понимаешь, на какое безумие обрекаешь себя и ее?
Не в силах ответить.
Закрываю глаза.
Она жмется ко мне.
По сути, мы только тела.
Полотно на стене - предтеча всякой экзистенциальности.
Что за художник? (ее робкий вопрос).
Я не знаю. Я не задумывался.
Что Ты знаешь? (ее окрепший вопрос).
Рухнуть вниз - таково мое признание. Таково решение. Запутался в лабиринте. Внушал себе скепсис. Радикальное сомнение. Но удел иной. Слипшиеся глаза, как у настоящего художника, не способного выразить полноту, за отсутствием подлинного таланта.
- Тебе просто одиноко.
Где сон, где явь? Уже не различаю. Уже не ее голос спрашивает меня. Река Времени ночью ускоряет течение. А утром, вместе с пробуждением, - стонущая синева рассвета, боль в виске (непонятно, в левом или в правом), смерть.
Но не как освобождение, а как тревожный аспект бытия.
Сука-Кьеркегор говорил, что так проявляется нравственная свобода. Ни ***. Ничего подобного.
Только ожидание. Комок в горле при мысли, что все разом закончится.
Добавки
Надбавки
Один вопрос -
зачем? Для чего?
Так или иначе.
В общем, это бессмысленно.
Уподобление тому,
что презирал.
Потеря своего
Я.
И если пытаться сохранить его -
только теряешь.
Со временем привыкнет тело, хрупкая оболочка.
Вместе с ним то, что зовется духом.
Ханжество.
Желание ощутить другого. И если бы не так, как сложилось? Если по-другому, хуже?
Тогда бы понимал.
«Я», больное, болезненное, рожденное не мной, но мне предоставленное. В конце концов - и это благословенные слова - наступит конец всему что было, что есть, всему, что я знаю. «Я», чистое, большое, не рожденное на яву; «Я» во сне, и это «Я» - отражение для меня самого; на поверхности воды, в мутном зеркале. «Жизнь» - сущность, эмоция. Я - жизнь и Жизнь-только-для-меня (не солипсизм). Я - правило: игры, жизни, театра (больше Теннесси, чем Уильям). Я - маска, маска в маске, снова в маске. Я - цепочка своих прежних «Я», крепко протянутых в канале времени. Они держат меня во всех направлениях. Я - они. Я - добро, никому не нужное, нежное добро. Или - темное начало изначально нейтральной души. Я - ни для кого. Я - символ добра и зла, или добра или зла. Я - Человек, т.е. все, что было и есть… (отдышался)… все, что я знаю. Я - конча, кожа, глаза, язык, сосок, вена, капилляр, анус, член, горло, нога, шея. Я - сын, брат, возможно отец (мать?). Но ничего этого нет. Всё - только Я. Я - только для меня. И она никогда не будет принадлежать мне (никогда не будет моей), я ничего не буду значить в ее жизни. Ни привязанности, ни тоски, ни воспоминания. Ни ее руки, ни кожи, ни глаза, ни груди, ни тела, ни души, ни разума. Одинокая сущность (тело, жаждущее смерти), сосуд разложения, в чувстве жизни, в чувстве времени они никогда не будет моей (никогда не будет принадлежать мне).
Один иной взгляд на улицу из-за стекол ресторана, в котором он из-за дня рождения друга. Герой Бахыт устал рефлексировать. Он попал в специфическую культурную ситуацию. Весь мир он начал воспринимать через текст и только как текст. Слова друзей, жесты приятелей, любой контакт - лишь знак в знаковой системе. Саму систему постичь невозможно, ибо, несмотря на присутствующие в ней устойчивые структуры, код и шифр к нему постоянно обновляются. И если бы даже он начал искать желанного более конкретного знания о наглядном представлении, которое пока известно лишь с его совершенно всеобщей, чисто формальной стороны, - если он будет искать такого знания в точных науках, они будут говорить ему о подобных представлениях, поскольку они наполняют лишь время и пространство, т.е. поскольку они суть величины. Они (науки) в высшей степени точно определят "сколько" и "сколь велико", но так как это всегда лишь относительно, т.е. является сравнением лишь одного представления с другим… (отдышался)… и сравнением только в этом одностороннем отношении к величине, то подобный ответ не даст тех сведений, которых он главным образом ищет. Все упирается в мир чувственных представлений. Сенсуализм рулит. Чувство более зрело, чем разум. Оно дает более полный ответ. Один иной взгляд на улицу из-за стекол ресторана, в котором он из-за дня рождения друга. Герой Бахыт устал рефлексировать. Подоткнутые ватой стены иллюзии сыпались, они были тогда или в реальности, или в его воспоминаниях. Слова о начале, конце, сознании. Диалектическая диада сливалась с пивом, и было только пиво. Оно. Герой Бахыт понимал, что это всего лишь жизнь (непритязательная). Что смерть - это тоже сон. И не было ничего. Вот стол, где он пил. Мумии всех его близких друзей. Высокий, аккуратный собеседник. Человек прекрасной эпохи, который держит в голове улыбку про запас, и на всякий случай обиду, чтобы не забыть, кто он. Герой Бахыт не один их них. Он ловчее, он окрылённее.
- Ваш заказ.
Приятное Слово. Пора домой.
Герой Бахыт понимает всю нелепость себя. Он только боится, он умеет только бояться. Он сидит в кресле; недвижно, неплавно, ничего. Он сидит и не смотрит, он отрешен.
Очередная, она приходит
И закрывает простые двери восприятия
Плетет бисер надежды в моей душе
Но упрямые слепцы-глаза продолжают видеть пропасть
Неуклюжую попытку отчаяния
За вереницей снов, желаний
Жалкое нагое худосочное тело
Если мир - это мрак
То сознание ее пребывает в нем пестротой кротовьих ходов
У нее своя боль, своя правдивая ложь
И не мне быть в ее сжатых руках погремушкой, траурным зайчиком
И не мне приникать губами к ее источнику
Я сплю и отчетливо вижу
Как из ее влагалища вылетает муха
Черная точка
…(отдышался)…
Летит взмахами рук или крыльев
Не разобрать
Минула ночь со дня сотворения сна
Двоемирие слилось в покойную мечту
Прелесть надежных сосков
Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали
Ее не проймет лишь
Ее бесноватая сущность укрепиться во мнении
Что я идиот
Ничтожно идущий своей ничтожной отдельной д…..й
Дорогой, - обращается она ко мне
И я вижу цветы воспетого зла
Цветы повседневности
Это, кажется, все, что он хотел написать. Остальные строки он потерял. где-то в прошлом он потерял живую частичку, и без нее не стало вдруг главного элемента жизни, ощущения осмысленности. Безволосое пространство с медленными пауками, с руками шиворот-навыворот, с теплым языком промеж ног. Герой Бахыт любил Фрейда. Этот забавный старик объяснил всю его несостоятельность.
(Утраченный отрывок из повествования о герое Бахыте)
- Ваш заказ, - (говорит) официантка. У нее есть все, в том числе и влажное жаркое влагалище.
- За Слово! - евангельский тост.
Злость. Злость. Несмотря на их цинизм, несмотря на стойкость и грубость голоса, никто их них не осмелится ни пожалеть, ни задушить Христа. Герой Бахыт существует раздельно. Он мог бы запросто войти в Замок и/или остановить Процесс. Он мог бы предложить иное решение, иной взгляд на улицу. Но за окном лишь унылый дождь, шаги пешеходов, замерзшее пространство, ангельский свет - неоновая вывеска. За окном звезды, за ними - вечность. Приятное слово. Глоток пива. Пора домой.
Герой Бахыт любил сюрреализм, потому что все - сюр.
Он (а) - всего лишь запах желания.
Дрожащая тварь.
Он (а) - сумрак желания.
(Попытка восстановить по памяти потерянные строки героя Бахыта)
В любое время, в день года
С улыбкой тайны в серьезном сердце
Только ты
…(отдышка)…
Обращаешь мой взгляд внутрь
Вовнутрь, в предел
Всякого искания
…(отдышка)…
Квантор не обязателен
Скважина - не душа
Самолет разобьется вдребезги
…(отдышка)…
Дрязг, дребезжание, дети, дым
…(сейчас-сейчас)…
Доживать, ни о чем не жалея,
даже если итогов (прости!)
кот наплакал. В дождливой аллее
лесопарка (две трети пути
миновало) спрягаешь глаголы
в идеальном прошедшем. Давно
в голове неуютно и голо,
о душе и подумать смешно.
Дым отечества, черен и сладок,
опьяняет московскую тьму.
Роща претерпевает упадок.
Вот и я покоряюсь ему.
Хорошо бы к такому началу
приписать благодушный конец,
например, о любви небывалой,
наслаждении верных сердец.
Или, скажем, о вечности. Я ли
не строчил скороспелых поэм
с непременной моралью в финале,
каруселью лирических тем!
Но увы, романтический дар мой
слишком высокомерен. Ценю
только вчуже подход лапидарный
к дешевизне земного меню.
Любомудры, глядящие кисло,
засыхает трава-лебеда.
Не просите у осени смысла -
пожалейте ее, господа.
Очевидно, другого подарка
сиротливая ищет душа,
по изгибам дурацкого парка
сердцевидной листвою шурша,
очевидно, и даже несложно,
но бормочет в ответ: "не отдам"
арендатор ее ненадежный,
непричастный небесным трудам.
…(отдышался)…
Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные - Тверь,
а живем до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапясь! Как костер под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно пушкинский стих невпопад...
Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, -
если пуля - действительно дура, а компьютер - кавказский орел,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрел, -
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами: за пиршественный стол пригласим...
Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрепанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоем,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальем.
Слушай, снятый с казенного кошта, никому не дающий отчет,
будет самое страшное - то, что так стремительно время течет,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой еще не привык, -
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит -
но Господь с тобой, я заболтался, я увлекся, забылся, зарвался,
на покой отправляться пора - пусть далекие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом - и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и 6егом - год ли, век ли, две тысячи лет...
…(отдышка)…