Памяти мамы моей, Людмилы Леонидовны.
В том году ехать куда бы то ни было не хотелось. Обстановка была сложная и, как было принято говорить, непредсказуемая. Где-то стреляли, где-то бастовали, да и денег после начала очередного великого эксперимента не было. Но в каждом письме мать, затаённо надеясь, спрашивала её о планах на отпуск, и она опять поехала в этот Великий маленький городок, ни на что не рассчитывая, ни на что не надеясь, ощущая привычную скуку и острое недовольство то ли жизнью, то ли собой.
Больше тысячи лет назад город встал у озера среди лесистой равнины в центре Руси. И ничто происходившее с нею не миновало и его. Был он и вольным, был и под игом, славился верою, звался Великим и много святых дал Русской земле. Теперь это был маленький неухоженный, обветшавший городок, славный только своей историей и Кремлём.
С каждым приездом казалось, что старинные дома и особнячки всё глубже уходят в землю и совсем уходят под натиском безликих, неопрятных многоэтажек, разбросанных как будто без плана и смысла и построенных без любви и желания. И эти новые дома казались ветхими уже от рождения и не только не украшали, а как-то стирали и калечили город. Только в редких затаившихся уголках, не разрушенных людьми и временем, городок, как прежде, очаровывал своей неброской красотой старой русской провинции.
В жизни её этот город был всегда. В самом его центре – в Кремле - в старом доме напротив часозвонной башни родилась её тётя и жила её мать. Об этом впервые услышала она от бабушки, когда по нагретым летним солнышком стёртым каменным плитам проходила заросший муравой кремлёвский двор. С тех пор это был её Кремль.
Менялся с годами и он, правда, в лучшую сторону в соответствии с пословицей – не было бы счастья, да несчастье помогло. В летний день 1953 года смерч страшным мечом гнева Господня отсёк главы кремлёвским церквам и вместе с кровлями обрушил в озеро. И то ли это вразумило местные власти, то ли вид окончательной разрухи эаставил задуматься их, то ли время само изменилось, но кремль решили восстановить, и не просто восстановить, а воссоздать, каким задумал его в семнадцатом веке преподобный Иона. На ту пору кстати оказался сосланный сюда московский архитектор Баниге, поддержанный энтузиастами из старой русской интеллигенции.
В те годы много столичных гуманитариев перебывало в деревянном особнячке на бывшей Покровской, а в то время, естественно, Ленинской, у Николая Васильевича и Марии Алексеевны Чижиковых, преподавателей сельскохозяйственного техникума по роду деятельности, а по воспитанию и душевной склонности – хранителей русской культуры.
Как давно это было. Небольшие уютные комнаты, старинная мебель, фотографии на стенах, ароматный чай в тонких чашках со смородинками и хозяева, старомодно приветливые, внимательные, и невольное ощущение себя ученицей даже и в 27 лет при последнем прикосновении к этому дорогому уходящему миру.
Дом стоял, сиротливо съёжившись, повалившийся забор и окна с фанерой на месте выбитых стёкол говорили об отсутствии хозяев, об отсутствии жизни в доме, хотя кто-то там жил. Впрочем, он ничем особенно не выделялся – дом, как дом, да и город, как город.
Она шла по улице, думая о том, что всё меньше знакомых лиц в городе и всё больше знакомых имён на мраморных досках и крестах там за городом. Улица повернула к озеру и, внезапно воскреснув, старый город поманил белыми стенами и золотыми куполами Яковлевского монастыря.
Над монастырскими стенами, над сонным зарастающим тростником озером и дальше над заозёрными сёлами медленно угасал день. Тишину и покой не нарушали ни едва заметная рябь озёрной воды, ни чуть доносившиеся отзвуки городской жизни. Вся суета, вся маета этих последних лет была здесь неуместной. Раньше бы она мечтала, глядя на эту знакомую картину и не видя её, строила очередные воздушные замки, а сейчас её мысли были в прошлом.
Детство
Двоюродная сестра Нина была старше её на 6 лет, что не мешало им в детстве быть подругами. Увлекательные приключения ожидали их за воротами, вернее, калиткой дома, где в то время снимали квартиру её бабушка , две её тёти и её мама, вернувшаяся в родной город после начала войны. Во дворе дома и в палисаднике перед ним цвели «золотые шары» - цветы её детства,- они редко встречались потом в её жизни, но в те далёкие годы ими золотился почти каждый дворик, каждый дом. Автомобилей на улицах тех лет она не помнила, видимо, мало их было, и ходили они не по тем улицам, где по утрам пели петухи, а по проезжей части, отделённой от тротуаров заросшими муравой и одуванчиками канавами, пастух гонял городское стадо коров и овец. Такое стадо на окраине города можно было встретить и в начале пятидесятых, и ещё в тех же пятидесятых парное молоко приносила и оставляла у дверей квартиры молочница.
Самые увлекательные приключения сулил поход на рынок. На площади, окружённой древними валами и тенистыми бульварами, почти под стенами Кремля, среди деревянных прилавков и деревенских повозок можно было увидеть множество удивительных предметов - от скромных глиняных кринок и плетёных корзин до сказочных пёстрых бумажных китайских фонариков. Откуда залетали эти райские птицы в их военное детство, в их маленький городок, Бог весть. Лишь много лет спустя, снова встретит она их развешанными внутри и снаружи маленьких лавчонок на острове древних храмов близ Бомбея.
- А вот лимоны!
Деньги у Нины водились, должно быть, от общего грошового котла их отрывала бабушка, жалея Нинину мать, страдавшую, как тогда говорили, «виттовой пляской». Лимоны притягивали своим загадочным жёлтым светом и ароматом, и прямо-таки слюни текли от предвкушаемой сладости. Вот так и приходят первые разочарования: рот свело от кислоты, лимон желтеет в канаве, денег нет. Уж лучше в другой раз пойти к цыганам за липкими от патоки ярко-красными петушками на палочке. По дороге можно зайти к Нининой подружке, которая так удачно съездила прошлым летом в деревню и там прямо в лесу под кустами нашла себе и платьице, и кофточку, и ещё много всего, и что если попросить её в следующий раз найти туфельки и для них с Ниной?
- Врёт она всё! – этому верить не хотелось, может быть, Нина просто завидует подруге, а новые туфельки хочется ужасно.
Забрав какие-то миски, они отправлялись в больницу за обедом – там лежала их тётя Лида, младшая из маминых сестёр. Наверное, у неё не было аппетита, или она не любила этот суп и блинчики, иначе почему же всё это доставалось им с Ниной, её младшему брату ещё троим двоюродным братьям, прибывшим со своей мамой из Ленинграда.
Детство у неё было счастливое. Она и сейчас в этом уверена, хотя и пришлось оно на войну и послевоенные годы, и не обошли стороной её семью ни беды, ни лишения. Как все дети той поры, с воодушевлением декламировала она: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» И писала в своём стихотворении о Москве: «В твоём Кремле живёт любимый Сталин, он день и ночь заботится о нас.» Но заботилась о ней день и ночь мама, и это маме была обязана она своим счастливым детством, и ещё тёте Лиде, младшей незамужней маминой сестре, ставшей второй мамой всем своим племянникам.
Вот у них, сестёр Смирновых, детство вряд ли было счастливым, да и было ли оно? Большая семья священника бедствовала. Пробовали устоять на ногах, отправившись на поиски более спокойной жизни в Тамбовскую губернию, но в девятнадцатом году спокойной жизни в России не было. Потеряв всё оставшееся добро на пожаре, вернулись в родной город, где не было ни жилья, ни работы, а было шестеро детей и клеймо социального положения. Спасая детей от этого клейма, бабушка с мужем развелась, и семья осталась в городе, когда дед был выслан в Среднюю Азию, да там и пропал. А клеймо осталось. Мать часто вспоминала, как вернувшись из деревни, где всё лето нянчила детей в крестьянской семье, пришла в свой третий класс, а учительница сказала ей: «Ты, девочка Смирнова, из социально чуждой среды, а у нас не хватает мест для детей рабочих.» Вот и стояла мама в слезах под дверью родного класса, рядом лила слёзы задушевная подруга Вера, тоже социально чуждая новому обществу, - она была незаконной дочерью бывшего лавочника. Кстати, обе потом они стали учительницами, но это потом, а тогда спас их новый директор, сказав, что отцов у девочек нет,а семьи их бедные. А много лет спустя, молодого лейтенанта не приняли в Академию потому, что у жены его было не то социальное происхождение.
Деревня
Деревня раскинулась на холме, сбегая «концами» на все четыре стороны. Самая большая деревня в округе. Она стала ещё больше, когда нелепая российская жизнь стёрла с лица земли «неперспективные» Воробьёво, Кошкино, Осоево, Горки, Булатово – маленькие уютные гнёзда людские, сотни лет до того посылавшие птенцов своих и на поля хлебные, и на поля бранные, и перспективой считавшие просто жизнь.
В 1904 году была построена по типовому проекту сельская начальная школа. Деревянная, с высокими окнами и потолками, она встала на краю деревни не в ряду с прочими домами, а как раз посредине между «посадами», и дороги от соседних деревень, просочившись по лесным пригоркам и полям, огибали её с двух сторон и, слившись на время в одну, широким пыльным потоком пробегали между двумя рядами деревянных изб, и снова разбегались бесчисленными ручейками по лесам и лугам. Окна классов смотрели на деревню, а из окон учительских квартир открывался вид на зелёные холмы, близкие леса и уходящие вдаль дороги. Каждый лес имел своё название (или имя?), и все почему-то женского рода. Яндовка начиналась прямо за «новой» школой, построенной в тридцатых годах позади той, первой, отныне и навсегда ставшей «старой». А чуть поодаль, за ближними лесами и перелесками раскинулись Морозовка, Кузнецовка, Монастырская, которые тянулись далеко в сторону города за Озером, по пути меняя названия по вкусу и привычкам встречных деревень. По краю Яндовки через поле тропинка бежала к пруду, окружённому невысокими дубами, цветущему ряской и всё лето полному головастиками, пиявками и детворой.
Прудов в деревне было три, но только этот имел название – Заводы – и пользовался устойчивой популярностью у всего деревенского люда. «Дачники» предпочитали ходить за три километра на Рюмниковское озеро, озеро чистоты необыкновенной, где войдя в воду «по шейку», видишь песчаное дно в солнечных бликах, свои ноги, забавно укороченные, и стайки рыбёшек, снующих вокруг. Да, что там говорить, - «румыны» пили из этого озера и считали эту воду вкуснее колодезной. По праздникам иногда приходила сюда и перовская молодёжь искупаться и покататься на лодках. Впрочем, в праздники всем было не до купания.
Сколько она помнила, Новый Год и революционные праздники отмечали в школе ёлкой или концертом, а деревни по старинке чтили свои, престольные. У каждой деревни Престол был свой, и жители ближних и не очень ближних деревень съезжались на телегах или санях, смотря по сезону, к своим родственникам, свойственникам и просто знакомым, а те в свой час ехали праздновать к ним. Народу собиралось видимо – невидимо, вообще, народу в деревнях тогда было много. Старшие пили и пели, а молодые пели, плясали непременные кадриль и «елецкого» и дрались. Дрались обязательно, почти ритуально. То в одном, то в другом конце деревни слышался крик, визг, и взрослые, и дети мчались туда, – кто разнять, кто посмотреть, кто помочь. А потом снова расходились к столу или к «беседе», где неутомимый гармонист заводил «семёновну» и, встав двумя рядами друг против друга, парни и девушки, а порой и молодухи, отчаянно «дробя» по утоптанной земле, во всю мощь молодых лёгких перебрасывали друг другу звонкие частушки. Вот где можно было и завлечь, и увлечься, и «отбить» ухажёра, и сопернице отомстить.
- Супротивница смеётся, а сама-то какова:
Три недели пришивала к белой кофте рукава.
Или:
-Милый Саша, я не Ваша, милый Коля, не твоя.
Придёт Ванечка с тальяночкой – симпатия моя.
В ритме «семёновны» запомнилось:
- Эх, Семёновна, какая хитрая:
На облигацию купила ситного. –
должно быть, из-за манящего ситного и загадочной «облигации». Как-то уже в Ленинграде мать, ставшая сельской учительницей ещё в тридцатые годы до замужества и вернувшаяся в деревню в сорок третьем, спела ей:
- Вот какая я была - лёд колола и плыла,
А теперь какая стала – вот сижу и то устала.
Беседа расходилась затемно, утомлённые хозяйки разводили мужей и ребятишек по домам, влюблённые парочки куда-то незаметно исчезали, а по посадам долго ещё ходила и пела непристроенная молодёжь. Став постарше, и она с подружками ходила по посаду тихими тёмными летними вечерами и пела:
Это ландыши всё виноваты, белых ландышей целый букет.
Хорошо погулять с той девчонкой на рассвете смеющихся лет.
Чудом из чудес был Новый Год. Готовились загодя. Кто-нибудь из учителей ехал в Москву и возвращался нагруженный конфетами, пряниками, дивно пахнущими мандаринами и ещё чем-нибудь не менее сказочным, что бывает только в Новом Году. Всю последнюю неделю в школе допоздна горел свет, и при тусклом свете керосиновых ламп учителя, их дети и старшие ученики клеили разноцветные гирлянды, вырезали бумажные снежинки, шили марлевые юбки для живых «снежинок», репетировали новогодние сценки и пели, пели. Волнение, радостное возбуждение нарастали с каждым днём. В полушубке, подпоясанном верёвкой, в огромных валенках являлся деревенский возчик дядя Миша и, забравшись в сани, она и младший брат Вова ехали в лес, чтобы, утопая в сугробах, споря и волнуясь, выбрать, наконец, себе самую пушистую ёлочку в то время, как дядя Миша и школьный физрук пилили огромную ёлку для школы.
В предновогодний вечер в просторном классе с чисто вымытыми деревянными полами стояла огромная, благоухающая смолой, морозным лесом красавица – ёлка. От волнения и совсем уже приблизившегося праздника захватывало дух. В мире не было ничего прекраснее этой ёлки, мерцающей загадочными отблесками отражённых в стекле и фольге огоньков, с рассевшимися на ветвях сказочными зверями и птицами, с огромной красной звездой под потолком.
Уже в постели в сонном мозгу всё ещё возникали строчки стихотворения, обещавшие исполнение всех предновогодних желаний, и сами эти желания, из которых самым сильным из года в год было одно: пусть вдруг окажется, что папа всё-таки придёт с давно уже закончившейся войны.
Новый Год с его весёлыми хороводами, Дедом Морозом, подарками приносил ещё одно чудо – зимние каникулы. И многие годы спустя, она видела мысленно деревню, укутанную искрящимся под зимним солнцем снегом, с ниточками тропинок от изб и вдоль посадов, столбики дымков в морозном воздухе, близкие леса, почти сливающиеся с заснеженными холмами, и себя, скатившуюся на санках с горки, да так и застывшую от красоты кружевного веера берёзы на голубом небе. Эти видения тревожили сердце и хотелось вновь очутиться в той деревне, а вернее – в том далёком зимнем дне.
С лёгким сердцем и радостным ожиданием новой жизни покинула она когда-то этот простой и неспешный деревенский мир, вернувшись сначала в тот маленький Великий город у озера, а потом и вовсе уехав в великий и прекрасный город на Неве. Долгие годы она и не вспоминала деревню, предпочитая проводить каникулы и отпуска то в Крыму, то в Прибалтике, то за границей, но где-то в глубине души жил этот светлый и тёплый лучик её деревенского детства.