...Некоторым намеком на ту полноту бытия,
которою жили эти первые круги свидетелей Христовых,
звучит доныне еще неумолкаемая музыка
в местах их погребений, в катакомбах.
«Едва мы вошли во тьму катакомбы,—
рассказывает один из посетителей,—
вдруг нахлынуло чувство радостное, умиленное, благоговейное,
ноги сами собою опустились, и я, в несказанном восторге,
стал целовать камни и землю и плакать
обильными, облегченными, освобождающими слезами.
Сбылось то, что я предчувствовал
по далеким книжным вестям.
Безмолвная, почти немая тайна первохристианства
вдруг безмолвно и немо открылась сердцу,
и самая «суть» катакомб стала такой близкой,
такой понятной, такой родной.
Я всем существом ощутил мир,
мир, превосходящий всякое разумение,
мир, который благодатными волнами бил в мою душу
из этой массы безвестных, смиренных могил.
Близкие останки ребенка [погребенного в катакомбах]
таким победным уверением говорили,
что нет смерти, нет печали и воздыхания,
есть одна беспримесная, беспредельная радость.
В то время как монах [проводник]
далеко впереди давал объяснение моим спутникам,
я шел сзади, и немое чувство мое
стало находить разумные «внутренние слова».
Массы божественно-идиллических черт,
которыми полна древняя христианская письменность,
пришли мне на память и все синтезировались
в словах Минуция Феликса: «Мы ожидаем весны нашего тела».
Нет слов, которые бы лучше передавали впечатление
от ликующей тишины, от умопостигаемого покоя,
от беспредельной умиренности первохристианского кладбища.
Здесь тела лежат, как пшеница под зимним саваном,
ожидая, предваряя, пророчествуя нездешнюю,
внемирную весну Вечности.
Первые христиане знали какую-то особую гармонию
религиозного чувства, на них почил какой-то особый
луч до-мирной божественной славы.
Они были свидетелями и участниками
кратковременного благодатного абсолютного
мира между Землей и Небом.
В их кратких, обрывочных надписях,
в их младенчески-чистой символике,
в их простых и глубоких видениях
сквозит тайна постигнутой, совершенной и разделенной Обрученности...
...Почти целые три века посеянное Словом зерно
сохраняло свой первоначальный облик,
лежало «одно», пребывало как истинный дар Божий,
как беспредельное чистое счастье!
Все нечистое человеческое сгорало
в вольном и светлом порыве кжертве,
в вольной устремленности к мученичеству,
в постоянной готовности пострадать за Имя Христово...
Они горели энтузиазмом, пылали тайной
примирения с Небом, тайной новых обетований...
Первые христиане любили цветы.
«Кто может подумать, что мы пренебрегаем цветами,—
говорит Октавий у Минуция Феликса,—
которыми дарит нас весна, когда мы срываем розы и лилии
и все другие цветы приятного цвета и запаха?
Их мы расставляем перед собою.
Из них сплетаем себе венки на головы».
По внешней видимости, эта любовь к цветам —
как у язычников. Но, на самом деле,
эти венки из цветов сливались в первохристианском сознании
с венцами мученическими.
От этих венцов нет возврата к язычеству, и —
прямой переход к добровольному
внутреннему мученичеству аскетов и пустынников...
Да, христиане «любили цветы»,
но любовью новой, неведомой античному миру,
любовью поглощающей и преображающей,
и, когда пришли времена,
христианство породило новую эпоху в истории искусства...»
[Вл. Фр. Эрну — Письма о христианском Риме. Письмо третье. В катакомбах св. Каллиста. (Богословский вестник, <1913, № 1), стр. 105—109)].
+++