За стенкой комнаты, в которой мы поселились, жили Носковы: дочь – Глафира Ивановна, женщина лет сорока в ту пору, с очень простым русским лицом и доброй светлой улыбкой, и её шестидесяти пятилетний отец, который казался мне тогда глубоким стариком. Эти люди впоследствии станут самыми близкими нам людьми, как Никитины, наверное.
Буквально в этот же день Глафира, а для меня тётя Граня, и дядя Ваня пригласили нас с мамой на чай. Переступая порог их дома, мы увидели, что почти у самых дверей слева стояла большая русская печка. На этой печке, свесив ноги, сидел старичок в белых валенках и зелёном вязаном жилете. Он живо отрапортовал: «Носков Иван Иваныч. А как тебя зовут, девочка?- и, не дожидаясь, - а сколько тебе лет, Галя?».
Дядя Ваня, совершенно слепой старик, вскоре станет моим другом. Он интересовался буквально всем, что меня касалось, и просто любил поболтать со мной обо всем на свете и в том числе о политике. Я знала по именам всех членов политбюро Коммунистической партии Советского союза и братских стран.
Я рассказывала ему обо всех правителях и президентах, которые были на тот момент. Я говорила ему, что председатель КНР-Мао Дзе Дун, президент Бирмы - У Ну, Вьетнама – Фан Ван Донг, премьер министр Индии Джавахарлал Неру, президент США – Эйзенхауэр. Ему безумно нравилась моя осведомлённость и, если я ошибалась, то он нестрого поправлял меня.
Иван Иванович спрашивал, что мне задано сегодня и сделала ли я домашнее задание. Он любил поболтать со мной, наверное, еще потому, что ему скучно целый день сидеть на печке одному. Он уже ждал, когда за стенкой послышится звук поворачивающегося в замочной скважине нашей двери ключа, и тут же принимался стучать своей палкой по нашей стенке до тех пор, пока я не приходила к нему.
Когда я стала уже школьницей, его первый вопрос ко мне был: «Ну что сегодня получила, два или пять?» - это был стандартный вопрос. Я, признаться, частенько привирала ему и несколько завышала свою успеваемость, но он мгновенно улавливал моё лукавство и просил дать ему мой дневник. «Но, дядя Ваня, ты же слепой, как ты можешь видеть?» - недоумевала я, на что он отвечал мне, что он видит меня насквозь. Тогда я придумывала на ходу, что дневник я оставила в школе, и, правда, поверив в то, что он видит меня насквозь. Еще он всегда пытал меня, чем же кормили в школе, ответ мой тоже был стандартным: «Пирожок с ливером и чай» или другой вариант: «Пирожок с повидлом и чай».
Чайная церемония у Носковых по выходным стала традицией почти семейной. Глафира ставила самовар с утра и ждала, когда в нашей комнате послышатся шевеления, что означало, что мы проснулись. Затем или она кулачком, или дядя Ваня своей палкой стучали в стенку, это означало: чай готов, и мы с мамой хором кричали через стенку: «Сейчас идём».
К выходным мы припасали уже заранее что-нибудь к чаю, например, сахар, который мама сама варила дома из песка, яйца и, кажется, масла. У нас была даже специальная мисочка для этого. Я помню, как мама ставила миску с карамелью, полученной в результате варки этих компонентов на доску, которую перекидывала между оконных рам для охлаждения и застывания.
И вообще, приносили с собой всё, что было в доме. Дядя Ваня ставил на стол тяжеленный, пышущий жаром самовар, который женщинам поднять было не под силу, а мы смотрели, чтобы он точно его приземлил на стол. Самовар увенчивался маленьким чайником с заваркой для того, чтобы чай лучше разопрел.
Дядя Ваня колол куски сахара специальными маленькими щипчиками на маленькие кусочки, и мы пили чай «в прикуску». Ставили пироги, которые пекли по очереди то мама, то Глафира Ивановна. Дядя Ваня пил из блюдечка, пофыркивая, а мы переглядывались меж собой, боясь рассмеяться вслух.
Чистота у Носковых была идеальная, кровати заправлены, как по линейке со множеством подушек и подушечек, которые по ранжиру лежали друг на дружке. Скатерть на столе всегда белоснежная и накрахмаленная, с расправленными уголками, а на комоде стояло множество безделушек, на которые разрешалось только смотреть.
Брат Слава никогда не присутствовал на этих церемониях, т.к. он почти всё время проводил на Лесной. Слава после школы заходил к бабушке, пока она еще была жива. Потом шел к Никитиным, или Жирновым, или к школьному другу Коле Сенушкову, рыжему длинному, очень улыбчивому парню, которого Слава очень любил, а домой возвращался только ночевать, поэтому друзей в новом доме он так никогда и не завел.
Когда он учился в девятом классе, к нам в дом пришла вдруг классная руководительница, которая пожаловалась на то, что Слава начал прогуливать занятия в школе, снизил успеваемость, а ведь он был гордостью класса когда-то, и всё это после того, как произошёл переезд на новое место жительства, как считала учительница.
Мама расстроилась, заплакала, но его не ругала. Бедный Слава стоял, прислонившись к дверному косяку, молчал, и даже не пытался оправдываться. Он по всей вероятности тяжело пережил этот переезд и никак не мог привыкнуть к новому месту, привязавшись всей душой ко всему, что составляло его прежнюю жизнь. Но больше маме краснеть за него не пришлось.
Ему было лет пять, когда им с мамой удалось вырваться из блокадного Ленинграда по дороге жизни. Бабушка, когда узнала, что блокадники начали прибывать в Вологду, стала каждый день ходить на вокзал. Она верила, что родные живы и всё приходила и приходила, в надежде, что когда-нибудь они появятся, ведь внуки остались для неё ниточкой, связующей её с сыном, который погиб сразу в начале войны на Ленинградском фронте.
И вот она пропустила один лишь день и не пошла на вокзал, решив поработать на огороде. Она оторвалась от грядки, чтобы поправить косынку и вдруг видит, что по дороге идут два человека, вернее две тени от них, молодая женщина и мальчик похожий на старичка. Бабушка бросилась им навстречу, схватила узелки, и, причитая, повела домой. Она только успела спросить по дороге: «А где же Галя?». Мама почти прошептала, что нет больше Гали, она умерла в Ленинграде. И меня, родившуюся через пять лет, мама назвала в честь умершей дочери, как будто хотела обмануть себя тем, что никогда и не теряла маленькую дочку.
Слава очень долго не мог оправиться после блокады, он был так худ и мал, что помещался на подоконнике. Он не хотел ни с кем разговаривать, лежал днём на своём подоконнике, как котёнок, свернувшийся в клубочек, и грелся на солнышке.
По окончании школы Слава поступил в Архангельскую мореходку, откуда на имя моей мамы приходили благодарственные письма от руководства училища за хорошее воспитание сына, и закончил его с красным дипломом, получив специальность штурмана дальнего плаванья. И с тех пор Слава приезжал домой уже только в отпуск, т.к. местом приписки его корабля была Клайпеда.
Слава объездил почти весь мир. Был и в Англии, где запечатлел себя на фотографии в парке близ Тауэра, и в Греции, Италии, Франции, Египте, Турции. Легче перечислить, где он не был. Я любила рассматривать фотографии, где он был снят на фоне Колизея, Парфенона, Римского амфитеатра или на других античных развалинах. Из поездок он всегда что-нибудь привозил.
Предметом моей гордости был миниатюрный голубой глобус. Я так любила его рассматривать и искать точки, в которых находился в данный момент мой брат. Надписи на глобусе были на английском языке и содержали множество неточностей, но это нисколько не портило впечатления.
Однажды из плаванья Слава привез персидский ковер, на который сбежались посмотреть все соседи. На ковре была изображена южная темная ночь с луной и звездами, и два скачущих всадника на красивых конях, один на белом, другой на вороном. Сюжет назывался: « Похищение невесты». Лицо невесты не выражало никаких эмоций, и было плоским, поэтому не было понятно рада она или наоборот напугана таким ходом событий.
Однажды с отпускных Слава купил радиоприемник с проигрывателем «ВЭФ-Аккорд» и целую коробку грампластинок. Радости моей не было предела. Я буквально плавала по волнам эфира. Я слушала Пасхальные и Рождественские литургии из Ватикана и удивлялась тому, что на Западе официально отмечаются эти праздники, а нам в школе внушали, что Бога нет.
Я пробивалась через шумовые преграды к вещанию « Голоса Америки» из Вашингтона и тогда обезумевшая мама прибегала и кричала мне в ухо: « Сделай тише, а то услышат». Я пыталась узнать, кто не должен услышать, но мама ничего не объясняла, а просто прикладывала палец к губам. А еще я безумно любила слушать пластинки.
Мы с мамой умилялись голосами Изабеллы Юрьевой, Леонида Утесова, Петра Лещенко, Клавдии Шульженко, Вадима Козина, а после Московского фестиваля любимой стала песня в исполнении Лолиты Торрес: « Каимбро мой город чудесный, нет тебя милей и краше… Заезженной пластинкой стала любимая мною песня в исполнении Аллы Соленковой. Я знала ее наизусть: « Букет цветов из Ниццы прислал ты мне, и вновь горят зарницы минувших дней…», - напевала я подросток. Еще Слава выписал нам журнал « Огонек» с приложением, и в течение двух лет по почте приходили нам томики Оноре де Бальзака в картонных коробочках.
Мы с мамой гордились нашим Славой, и когда он надевал свою морскую форму, на которой золотом сияли начищенные до блеска пуговицы, мы любовались им, как киногероем, а мои подросшие подруги начинали смешно кокетничать. А в последствии мой брат закончил еще факультет кибернетики и телемеханики МЭИ и уже навсегда пришвартовал к берегу.
Далее часть 3.
http://www.proza.ru/2012/02/01/1675