Василий Маковецкий
С АСТАФЬЕВЫМ В СОРОКОВОМ ЗАКУТЕ
Вспоминаю его прозу, его лицо в глубоких морщинах,глуховатый голос,-- и чувство потери сжимает горло: неужто и его когда-нибудь забудут?..
Близкого знакомства у меня с этим человеком не было, но судьба подарила одну случайную встречу. В ту пору, в середине семидесятых, Крымская писательская ассоциация послала меня в Москву на Высшие литературные курсы. Там, при Литинституте имени Горького, учились писатели, не имевшие высшего образования. В институтском общежитии на улице Шота Руставели у каждого из курсантов была отдельная комната на седьмом этаже. Из окна открывался вид на
столичные крыши и близкую, рукой подать, Останкинскую башню. А мебели в комнате лишь ободранный стол, два стула и койка. Кухня и всё прочее были общими, в коридоре. И вот однажды мы с якутским прозаиком Николаем Габышевым, громадным детиной, самым крупным на
курсах, после занятий зашли в кабину общежитийского лифта и сразу же придержали дверь: к нам спешил ещё один пассажир. Невысокого роста, с потёртым чемоданчиком, в каких мастеровые люди обычно носят инструмент, он заскочил и спрашивает: "Вам на какой? " -
"На седьмой." -- "Ага, и мне... А вы не в сороковой ли закут? " -- "В сороковой! -- отвечает удивлённый Габышев.-- Как угадали? " -- "Гм... Кто же из наезжающих в Москву литераторов не слышал этих строк:
А вот сороковой закут,
Здесь шумно, как на вече.
Живёт здесь Габышев -- якут,
Прекрасный человече."
Тут и мы узнали нашего спутника. Астафьев! Николай обхватил его своими большущими руками: "Всё, Виктор Петрович, мы Вас не отпустим, сегодня Вы гость сорокового закута, узнаете, что за народ приходит в литературу, Вам на подмогу. Вы же в шестидесятых тоже здесь учились, верно? Ну, и отведаете нашего якутского угощенья."
А угощенье у Габышева было особенное. На глубокую, большую, чуть ли не метрового диаметра сковороду (говорили, он привёз её из Якутии) Николай вываливал за раз килограмм пять мороженого хека, килограмма два помидор, столько же лука, полстакана горького перца,
-- и всё это по готовности заливалось доброй полусотней яиц. Они сначала разбивались в котелок, а потом -- на сковороду. Мы садились вокруг неё на пол, на расстеленные газеты и начинался хороший разговор, с вином, но без дурного гама и бестолковщины. (Бывал на таких
застольях и мой земляк поэт-керчанин Валерий Левенко. Мы учились в одно время: он в институте, а я на курсах, за хорошие стихи его любили и привечали на всех этажах, и он не даст соврать: бестолковщины у нас не было. Ну, может, иногда, самая малость...)
Тот вечер с Виктором Астафьевым я хорошо помню. Как только в общежитии узнали, что он у нас в "сороковом закуте", мигом набежали гости. Пришёл улыбчивый, медленно выбирающий русские слова, грузин Гоги Капанадзе, за ним -- кудрявый, важный с виду, абхазец
Алексей Джения, рассудительный кумык, наш философ Мусса Батчаев, красавица-россиянка Ирина Ракша с украинским поэтом (тоже красавцем) Владимиром Рутковским; пришёл талантище-прозаик и изрядный выпивоха бурят Володя Митыпов... Нет, всех я, пожалуй, не назову,-- была добрая половина нашего дружного курсового интернационала. И, конечно, пришли они не из почтения к влиятельному представителю национального большинства, не к "старшему брату", а к большому
мастеру художественного слова и мудрому человеку.
Держался Астафьев очень просто и говорил простые вещи. Посмеялся, пощёлкал ногтем по эмалированному ведёрку, из которого пил вино Николай Габышев. Чтобы не мелочиться и за неимением лишней посуды, он выливал в ведёрко несколько бутылок вина и в паузе разговора, сидя, брал его двумя руками, отпивал, сколько просила душа, аккуратно ставил на место и продолжал беседу. Остальные пользовались железными кружками и стаканами. Астафьев спросил: "Это что, Николай Алексеевич, ты сам придумал, для куражу? Или у вас таков обычай? " -- "Так ведь компания какая! -- смеясь, возразил Габышев.-- Чуток оплошаешь, глядь -- и нечем горло промочить. Так надёжней."
Разумеется, он шутил, но по тому, как на него исподлобья взглянул Астафьев, было видно, что такие шутки ему не по нутру.
Разговор зашёл о тогда ещё живом Василии Шукшине, о его "Калине красной", только-только вышедшей на экраны. Выясняли, откуда в стране появляется всё больше и больше преступности, какие обстоятельства держат её на плаву. Виктор Петрович, фронтовик, считал, что слишком много чистых душ унесла война. И это непоправимо. Ещё причина -- бесчисленные места заключения, тюрьмы, колонии, где, кроме заматерелых преступников, проходит "школу" и
оступившаяся молодёжь, и всякий люд, пришибленный жизнью. Наши вожди обо всём судят по себе, они не умеют подступиться к проблеме со стороны культуры, и сами, со своей позорной страстью к благам земным, ко всяким дачам, привилегиям, охотничьим домикам, подают дурной пример, сбивают людей с пути.
-- Вот какую грязь нам нужно выгребать, дорогие коллеги! -- говорил Виктор Астафьев.-- Докапываться до истины, громить двойную бухгалтерию. У нас в городах центральные улицы обсаживают розами, строятся пышные дворцы культуры. А что делается за пределами городов?
Грязь, вонь, от живой природы -- одни ошмётки. А где набраться здоровья? От этого сатанинского зелья? -- Астафьев толкнул ботинком и чуть не опрокинул ведёрко с вином.-- Ребята, вы это дело прекращайте! В другой раз увижу, раздраконю на всю Россию! А тебя,
Алексеевич... Смотри мне!
Могучую силу этой ненависти к зелью я ощутил, прочитав один из последних рассказов Виктора Петровича -- "Людочка".
Ох, и рассказ! О том, как тихая, застенчивая, безотказная в работе девушка с городской окраины, учившаяся на парикмахера, попала в лапы разнузданной молодой пьяни, шпаны, была обесчещена и, не вынеся унижения, покончила с собой.
Сколько истинного милосердия и добра к людям было у этого русского писателя! Он выносил из житейских битв раненых и покалеченных, как фронтовой санитар, чуть ли не на руках.
Недаром переведён на столь многие языки. И на украинский тоже -- его переводили такие признанные наши прозаики, как Григор Тютюник, Евген Гуцало, Виктор Близнец. И, конечно, не потому, что хотели выслужиться перед "старшим братом". Любя свой народ, старались приобщить его к высокой художественности, красоте, морали. Переводческая работа обогащали и их собственную прозу,-- известно, как прибавляет свежести и выразительности нашим речам знание другого, особенно смежного, языка.