Глава 10.
Дела государевы.
Москва приняла ватагу радушно, хоть и с оружием, да люди торговые, кто ж без него в путь-дорогу отправится. Кожи скинули с барышом. Никого не задирали. Об умыслах своих не делились. По дворам купеческим расселились, стали приглядываться, прислушиваться, чем люди живут, чем дышат, о себе понемногу рассказывать. Добрым людям люди рады! Слово за слово, московиты тоже поведали, что жизнь - не малина. От великого князя, что ныне царем звали - так бирючи на торгу объявили, и нужда была великая. Люд московский его выезды ночные безбожные, лютые с людьми побитыми, да девками порченными, хорошо помнил. Поуспокоился, правда, как сперва на царство венчался, да женился после. Надолго ли, нет, кто его ведает? Зато от бояр его, особливо от дядьев Глинских, да бабки княгини Анны, ныне жилья тоже не стало.
- Колдунья она! Сколь пожаров было, все ее ведьминых рук дело! – Новгородцы переглянулись, смолчали. От московских не утаилось. – Не верите, что ль? Вот те крест! – Купчина, ватагу по дворам приютивший, размашисто осенил себя и в крест медный, что на груди богатырской тускнел, кулаком стукнул – для достоверности.
- Ну коль ты доверился, то и мы тебе скажем… - Загадочно шепнул Болдырь. – Слыхали мы, что на Москву Кудеяр некий приехал. А знаешь, кто сей муж будет?
- Кто? – Недоверчиво спросил купчина, косясь на казака.
- Сын Соломонии Сабуровой и великого князя Василия. Ему и быть бы великим князем московским.
- Врешь! – Впился глазами в казака.
- Ну, коль ты крестом клялся, то смотри! – Болдырь также, как и купец, осенил себя. Да не един раз, а трижды. Еще и молитву краткую сотворил.
- Ух, ты! – Восхитился купчина. – То-то люди сказывали, что родила Соломония в Суздале, а дитя исчезло.
- То-то! – Передразнил Болдырь.
- А сами-то его видели? – Допытывался московит.
Болдырь хитро переглянулся с Юрием - Кудеяром.
- Да случилось разок. Он чрез Новгород ехал. Вот и свиделись…
- И каков?
- Помоложе тебя будет. Вот, сродни нашему Юрке. Не, чуток постарше. – Опять подмигнул Кудеяру. - Черняв, бородат, высок, широкоплеч. С ним ватага. Все, как один богатыри.
- А много ль?
- С два десятка.
- И на Москву подались?
- Вперед нас ушли. – Подтвердил казак.
- А на Москве что умысливают?
- То мне не ведомо! Что ж он по твоему разумению должен с каждым встречным делиться?
- Н-да… - Купчина огорченно опустил голову.
- Сдается мне, - загадочно прошептал ему казак на ухо, - неспроста на Москву-то его ватага подалась. Коль сын-то он законный князя Василия, то сам понимаешь, может нынешнего пододвинуть захочет, может за мать в монастыре загубленную Глинскими отмстить... – И отодвинулся. - Токмо я не говорил тебе ничего, а ты не слыхал. Привиделось, послышалось… А то про меня подумаешь, будто я – Кудеяр. Иль вон Юрка.
- Да, не-е-е. – Замотал головой московит. Заулыбался хитро. – Не говорил ничего, а что и расслышал, так, то сорока на хвосте принесла, на торгу трещала. – И добавил, замечтавшись. – Эх, где ж сыскать того Кудеяра на Москве?
- Сказано – про то не ведаю! Больно велика ваша Москва. Людей – пруд пруди. Толчея, аки в Стамбуле агарянском. Человек – песчинка! А на что он тебе-то сдался? – Подмигнул купцу Болдырь.
- Да доброго царя бы на престол великокняжеский…
- А без царя, знамо, никак?
- Нет. – Тряхнул головой убежденно. – Бог на небе, великий князь на земле.
- А с чего ты взял, что он добрый?
- Обиженный всяк добрее энтих, зажравшихся. Сам чудом спасся и людишек жалеть будет.
- Темнота ты московская. Бог он един, а царей – королей, херцогов всяких я повидал на веку своем немало. Токмо ни при одном жизни сладкой не видел. То мы – казаки живем-поживаем, не тужим, кругом решаем, басурман бьем. И нужен ли царь нам? Нет!
- То вы, то мы.
- Эх! – Махнул казак рукой обреченно. – Вытоптали вас татары. Потому и мыслить разучились. Царя вам подавай! Своей башки на плечах нет, токмо у него должна быть.
- Своя есть, да мала.
- Ну и живите! Ищите Кудеяра, может согласится царем вашим стать.
- Попросили бы всем миром.
- Слыхал я про мир ваш… - Казак отвернулся даже. Кинул на прощанье через плечо. – Бывай, купец!
После Кудеяр упрекнул его:
- Зачем сказал?
- Слух про тебя, Юрка, пустить надобно. Пусть задрожат ироды. Чем страху больше, тем злее, а чем злее, тем глупее.
- А разыщут, переловят?
- Где? Посреди задворок и тупичков московских? И кого? Ватагу большую искать будут. А ежели к нам… Ха! Отобьемся и уйдем. Малым числом всегда легче. А у них пусть требуха в брюхе дрожит.
Тяжела служба на Казенном дворе. Целыми днями в клети пыточной, света белого не видишь. Зима ль, лето, все едино. Круглый год тепло от жаровен палаческих. Одного за другим волокут людишек, на дыбу вздергивают, и сидит дьяк, знай расспросные речи записывает. Одного возьмут, а он еще с десяток оговорит, колесо дознаний крутится, поток людской не ослабевает. Вот звонаря приволокли с колоколенки Большого Благовеста, что пред Большим Иваном еще при великом князе Василии поставили. Уронил, пес, колокол в день воскресный.
- А-а-а… - Истошный крик оборвался вместе с хрустом вывернутых суставов. Вздернутый на дыбу лишился чувств.
- Эх, ты, черт! Куда торопишься? – Прикрикнул на палача Осеев, дьяк Казенного двора, ведавший расспросными делами.
- Не рассчитал, Степан Данилыч, легок больно… - Виновато потупился кат, выпустил из рук веревку, отчего тщедушное тело жертвы соскользнуло с дыбы на пол. – Отойдет! – Успокоил. И приказал помощнику. – Плесни на него.
Из темноты застенка выступил молодой парень, одетый, как и мастер в длинный кожаный передник, закрывавший спереди все туловище, взял ведро и с размаху окатил расспрашиваемого водой. В ответ обнаженное тело зашевелилось, послышался слабый стон.
- Говорю же, отойдет. – Палач подергал себя за густую черную бороду и добавил. – Не сумлевайтесь, Степан Данилыч.
- Отойдет… еще и спросить не успел, а из него дух вон… - Дьяк недовольно пробормотал себе под нос, расправляя на столе лист бумаги и намереваясь записывать. Покусав в раздумье гусиное перо, обмакнул кончик в чернила и заскрипел, шепча вслух. – Так, Матвейка Кузьмин сын, из новгородцев, звонарь колокольни Большого Благовеста, сотворил падение колокола в чем доводится крамола и татьба на государя и великого князя…
Любил свое дело Степан Данилович. Иной раз и пытка не надобна была, одного взгляда хватало. Как зыркнет Осеев на раба Божьего, так у того и ноги подкашиваются, дрожь до костей пробирает. Иные без чувств валились. Злой глаз был у дьяка, пронзительный, нос крючком, коим буква «глаголь» завершалась, губы тоненькие в ниточку, голова лысая углом скошена к подбородку, бородка узкая, длинная до пояса. Изба черная казенная дом родной заменяла Степану. Хотя и имел хоромы добрые, двухярусные, с подклетью и повалушей на Константино-Еленовской улице, да не часто туда возвращался. Овдовев рано, женился вновь на молодухе. И зачем, сам не понимал. Прежняя жена с полуслова понимала дьяка, а эта, Василиса, смотрит испуганно, угодить норовит, да все невпопад. Может оттого, что глядел на нее Степан Данилович, как на подопечных своих. Ну и ладно. В страхе должна баба жить, оттого что скверна одна лишь от них. Все они богомерзки и блудливы. Иногда охаживал кулаком свою. Так, для острастки. Ничего за ней не примечалось, иначе дворня б доложила немедля. Упадет дура на пол, зальется слезами… тьфу ты, разжалобить что ль хочет… Да он этих слез в день по ведру… только в злость вводят. Плюнет на жену, да спать завалится. Поутру опять на двор казенный, дела вершить государевы.
С пола донесся скулеж, словно не человек там лежал, а щенок слепой, потерявший сучку кормящую. Дьяк прислушался.
- Господине, помилуй мя грешного, нет вины на мне…
- Ишь, выкормыш. – Ухмыльнулся дьяк в бороду и громко отдал приказ палачу. – Давай, кат, подними его, но медленно.
Тот кивнул, схватился за веревку, потянул. Несчастный звонарь задергался, завихлялся, но связанные руки неумолимо тащили за собой все тело. Застенок вновь наполнился жутким криком, срывающимся на визг.
Дьяк поморщился:
- Эк, пес, визжит, как… - подумав, завершил мысль, - как собака. – И сам усмехнулся собственной шутке. Палач тем временем поднял тело на нужную высоту – так чтобы ноги пола не касались. Закрепил веревку, отошел в сторону, скрестив руки на груди в ожидании дальнейших приказаний.
Внезапно наружная дверь распахнулась и в застенок ввалился князь Юрий Васильевич Глинский. Тяжелый запах шибанул с морозца в нос, боярин даже остановился, замер, прикрыл лицо лисьей опушкой рукава. Осеев выскочил из-за стола, склонился почтительно.
- Эк, у вас тут… воняет! Не продохнуть со свежего воздуха. Словно в выгребную яму свалился.
- Хуже, Юрий Васильевич, хуже. – Подтвердил дьяк, разогнувшись и пододвигая скамейку высокому гостю. – Целыми днями-ночами мясом горелым, потом нехорошим, кровью и калом смердячим дышим, ибо не с христианами дело имеем, а с ворами, да иными псами погаными. Почитай сами в том по горло сидим, провоняли насквозь.
- Ладно, плакаться, рассказывай, – князь уселся на скамью, по-прежнему в мех лицом уткнувшись, - что за умысел был у этого? – кивнул на одуревшего от боли, а потому замолчавшего звонаря.
- Токмо приступили. – Развел руками Осеев. – Сей Матвейка Кузьмин сын во время боя уронил колокол…
- Без тебя знаю! – Оборвал его князь. – Далее что? Крамола, умысел каков? Сколько их татей?
- Кваску не желаешь, Юрий Васильевич? – Дьяк потянулся было к кувшинчику, что завсегда стоял на дальнем конце стола. Любил Степан Данилович глотку смочить, покуда расспрашиваемый криком исходил от боли нестерпимой.
- Да иди ты… - Отмахнулся князь. – Тут и без кваса сблюешь от вони. Хоть проветриваете?
- Опосля работы каждый день.
- Дело давай, а не квас!
- Дело сейчас будет. Приступаем! – Осеев махнул рукой палачу, а сам вернулся за стол, взял в руки перо, изготовился записывать.
Кат, вооружившись кнутом, приблизился к висящему на дыбе человеку и снова замер. Матвейка задергался, пытался повернуть голову, разглядеть, что его ожидает. Зашептал:
- Господине, помилуй меня грешного…
- Матвейка Кузьмин сын, - громко начал свой вопрос Осеев, - почто удумал ты колокол уронить?
- Не удумывал, господине, - завыл звонарь, - сам он упал. Ухо обломилось от боя, меня чуток не зашибло. Я-то с языком по другую сторону очутился, а он вниз полетел.
Словно не слыша ответа, дьяк гнул свое:
- На кого татьбу умыслил, пес? На государя и великого князя? Аль, - скосил взгляд в сторону, на Глинского, - на боярина и царева дядю князя Юрия Васильевича?
Глинский встрепенулся, подался вперед, впился взором в искаженное мукой лицо звонаря.
- Господине, - скулил Матвейка, - не тать я…
- Сознавайся, собака! – Прикрикнул на него Осеев и подал знак палачу. Раздался щелчок, хлесткий удар, сорвавший лоскут кожи со спины обреченного, и кат смахнул с ремня первую кровь. Матвейка заорал, что есть мочи. Боль тетивой изогнула тело.
- Не тать я, звонарь… - Продолжал упорствовать, заходясь в крике. Дьяк кивнул палачу. На третьем ударе Матвейка сознался. Осеев удовлетворенно хмыкнул, обмакнул перышко в чернила, заскрипел по бумаге, внося добытые показания.
- На кого умышлял? – Спросил Глинский.
- Не ведомо мне… - Хрипел звонарь. Дьяк шевельнул перышком, и снова кнут обрушился на спину несчастного.
- А-а-а, на государя, на великого князя нашего… - Сознался Матвейка.
- С кем?
- Один был на колоколенке я…
- Не верю! Кто подговорил тебя татьбу учинить? Кто на Москве? Каких иных татей ведаешь? Пусть все выкладывает! – Грозно изрек Глинский.
- Сказывали, - слова со свистом вырывались из Матвейкиного рта, пузырились кровавой слюной на губах, кончик кнута, опоясывая спину, доставал до груди, оттого кровь струилась и по животу, - в рядах торговых, будто объявились воровские люди на Москве…
- Каким числом? Откуда пришли? Кто?
- С десятка два, может более, может менее, разное слышал, - словно в бреду бормотал звонарь, - говорят с Новгорода пришли.
- Ты ведь сам новгородский? Знаешь их?
- Новгородский! – Пытался голову поднять, она плохо слушалась. - Но их не ведаю…
- Продолжай, пес. Что еще слышал?
- Сказывают люди, что за вожака у них – Кудеяр, прозвище его. Будто сын он Соломонии, великого князя Василия первой жены… – Уронил Матвейка голову на грудь.
- Что? – Глинский на ноги вскочил, оглянулся на дьяка, встретился с его изумленным взглядом. Осеев тоже поднялся из-за стола.
- А ну, повтори, чей он сын?
- Соломонии Сабуровой, господине… - Выдавил из себя звонарь, головы не поднимая.
- Железом его! – Приказал князь, подошел вплотную к расспрашиваемому, чтобы ничего не пропустить. Степан Осеев придвинулся к боярину, кивнув заодно кату.
Тот пожал плечами, возразить попытался:
- Не рано? Не уверен, что сдюжит.
- Исполняй! – Нетерпеливо повторил приказ Глинский.
Палач отложил кнут, надел на правую руку толстую рукавицу, откинул крышку жаровни, вытянул оттуда накаленный докрасна прут и, прикрывая другой рукой себя, ткнул им в Матвейкин бок.
Послышалось шипенье, нечеловеческий крик пронзил уши и смолк через мгновенье, явственно запахло паленым человеческим мясом и калом. Тело звонаря обвисло на дыбе. Глинский с Осеевым невольно отступили назад. Палач обеспокоенно швырнул прут обратно в жаровню, левой рукой дотянулся до Матвейкиной шеи, пощупал, быстро отвязал веревку, отпустил - тело рухнуло на пол.
- Эй! – Мастер заплечных дел кликнул помощника. Тот мгновенно появился с ведром воды, выплеснул на Матвейку, оба присели на корточки, ощупали еще раз. Палач медленно распрямился, буркнул, глядя исподлобья:
- Кончился!
- Как? – Глинский обескуражено переводил взгляд с дьяка на ката и обратно. – Ты чего, пес, натворил?
- Чего сказывали, то и творил. – Невозмутимо отвечал палач, чуть отступил назад за Матвейкино тело и убрал руки под кожаный передник. – Сказывали железом, вот и не сдюжил звонарь.
- Да я тебя… - Глинский замахнулся было, но шагнуть поостерегся – между ним и катом лежало то, что еще час назад было человеком, а ныне представлялось куском мяса, измазанного кровью и испражнениями. Палач невозмутимо смотрел на боярина. Юрий Васильевич передумал, рубанул воздух кулаком с досады, вернулся к скамье, грузно плюхнулся.
- И что ныне? – Спросил сам у себя.
Потом посмотрел на Осеева. Дьяк развел руками в стороны:
- Надобно сыск учинить по Москве. – Произнес нерешительно. – Были слухи лет двадцать назад…
- Без тебя помню! – Глинский отвел глаза. – Государевы дьяки ездили тогда в Суздаль. Не было дитеныша у Соломонии, тьфу, сестры Софии. А этот? – Кивнул на мертвого Матвейку. – Сказывал, мол, объявился? Самозванец?
- Вестимо, самозванец. – Подхватил Осеев. – Откуда взяться, коль не было?
- А если сплоховали дьяки? Родила таки Соломония, тьфу, - снова поправился, - сестра София? А если то Василия сын… - Глинский вдруг замолчал, осознав всю бездну, что разверзлась перед ним вместе с вырвавшимися словами.
Осеев тоже молчал, испуганно смотря на боярина.
- Нет, самозванец это. - Повторил Глинский, словно убеждал себя.
- Да, Юрий Васильевич, вестимо, самозванец. – Поддакнул дьяк.
- Ты, вот, что, Степан Данилыч, - князь поднял тяжелый взор на Осеева, по имени-отчеству назвал, честь великую оказывая, - сыск на Москве учини полный. Про Сабурову и великого князя Василия ни полслова, - дьяк кивал согласно, - искать вора новгородского Кудеяра и иных татей с ним. Кудеяр… - повторил задумчиво.
- «Любимый богом» по-татарски – подсказал дьяк.
- А-а, - отмахнулся князь, скривившись, - «любимому» тому сыск учинить скорый и тайный, как и прочим татям. Неровен час народ московский прознает, беды не оберешься. Эх, не успели спросить, - Глинский глянул мельком на труп Матвейки, - где, в каких торговых рядах, сказки сказывали…
- По всем пройдемся, везде послушаем. – Отозвался Осеев.
- Людей бери сколь надо! Мало своих с казенного двора, от меня возьмешь. Не жалеть! Из-под земли сыскать, и в черные избы их, в железо. После расспрос учиним. Не так, как с этим. – Кивнул в сторону мертвого звонаря. – Ладно, пошел я. Племянник мой, прознав про колокол, сюда прискакал. – Кряхтя, поднялся со скамьи. - Плохую весть ему понесу, пока иду, обмыслю, что сказать.
На воздух вышел, отдышался перво-наперво. Шубу распахнул, потряс полами, дабы вонь застеночную выветрить. Даже шапку горлатую снял, покрутил в воздухе.
- Пострашнее сказку племяннику поведать следует. – Думал боярин. – Захарьины наверх ныне полезут. Сродственники новые по царице. Ан нет, мы – Глинские ближе стоим и будем стоять. Надобно Ваньке понимать, кто от татей его оберегает. Не должен племянник бабу свою слушать, тем паче родню ее.
Степан Данилович, оставшись с катам наедине, вернулся к столу, схватил кувшин, приложился жадно и долго. Бурая жидкость стекала двумя струйками по бороде. Напившись, рукавом утерся, обернулся к кату:
- Что столбом стоишь?
Палач молча поднял и опустил плечи.
- Работы чую у нас прибавится… - Задумчиво произнес дьяк.
- Нам не привыкать! – Отозвался кат.
- Изгадили вы все тут. – Осеев огляделся по сторонам. – Прибраться надобно.
Ранее Глинского в Грановитой палате оказался митрополит всея Руси Макарий.
Иоанн, примчавшийся из Воробьева, увидев старца, сошел с трона навстречу, заспешил под благословение. Осенив знамением, дав к руке и кресту приложиться, владыка обрушился на царя:
- Ты почто, государь, казну архиепископскую в Новгороде изъял?
Смолчал Иоанн, взглядом огрызнулся словно волчонок загнанный. Вернулся на трон, уселся и насупился. Митрополит продолжил, стоя перед ним во весь рост, посох в сторону отведя.
- Ведь о том тебя Господь спросит – печалился ли о земле русской, над которой Он тебя господином поставил и утвердил чрез помазание Божье моей святительской рукой и в Его храме, отцом над всеми чадами сделал, дабы укреплял ты их в вере, из бед вызволял, из полона басурманского, отводил от богохульства и ересей примером благочестивым и милосердным. Как Господь наказывает оставить мать и отца, к жене прилепиться, стать единой плотью, тако же и ты, государь, в царство вступил. А ты с чего начинаешь? С того, что казну архиепископскую, Божью казну из дома Божьего забрал! А ведомо ли тебе, государь, что с той самой казны я самолично архипастырем новгородским будучи, твоей матери великой княгине Елене Васильевне деньги отсылал, дабы полоняников наших из плена басурманского вызволить? Что скажешь, государь?
Ногти грыз в отчаянии Иоанн, оправдание себе придумывал. Буркнул в ответ первое, что в голову пришло:
- Хотел им слово милостивое сказать, а они в реку меня удумали столкнуть, да промахнулись. С Ванькой Мстиславским, что подле меня был, спутали.
- Э-эх, ты… спутали. – Недобро усмехнулся Макарий. – То-то за ним прыгнули сразу!
- Вот черт, и про это знает! – Подумал Иоанн, лихорадочно соображая, что еще сказать митрополиту.
- А псковичей почто побил давеча?
- А что я им? Ветошь? Чуть в грязь не втоптали!
- А не ты ли их в грязь-то нагими втаптывал, вином поливал, огнем волосья и бороды палил? Челом бить к тебе шли! На воровство наместника псковского, на князя Ивана Турунтая – Пронского! А ты их… Даже большой благовестник в тысячу пудов не выдержал, рухнул с колокольницы.
- Сказывают, тати ухо обломили, думали я под воскресный благовест из Грановитой палаты на двор выйду. – Буркнул Иоанн, но митрополит и бровью не повел. Продолжил обличать юного царя.
- Мало народ твой триста лет в ногах у татар ползал, в прахе валялся? Только-только вставать начал. И ты его топчешь? Собери сперва, услышь, да свой голос подай! Вот оно отныне единое царство русское, Божьей милостью во мне. Да пусть прокричат о том на всех торжищах, в церквах, во всех концах и весях, в колокола отзвонятся, пушками отгрохочут. Собери собор, объяви ему сам и прислушайся. Не ропот, а глас народный в ответ зазвучит, единый, как царь, один для всех. И вели вновь ударить в колокола, разверни пушки на поганых, возглавь рати московские, избавь землю русскую от всей нечисти, отгони ее от границ, заберись в логово магометанское, разори и в холопы обрати! Увидят, услышат тебя православные, отзовутся, за тобой на смерть пойдут, а после славить великого царя будут!
- Да, владыка! – Выдавил из себя. Стыдно стало. Вот ведь всегда так. Поговоришь с Макарием, все ясно, чисто, словно в воде святой искупался, слезами собственными умылся, а останешься, зажмуришься – одни мысли с другими грудь о грудь становятся, «На поле!» - кричат, поединка требуют. После бьются, аки ангелы белые с черными бесами, а кто из них кто не видно, бестелесные они, невидимые. Глаза откроешь, а пред тобой людишки крутятся, кто в кафтанах золотых, иные в сермяге. А что там внутри в душах, один Господь ведает. Убить ли норовят, аль помочь? Как распознать? Псы на них нужны преданные, как Тимерлих, дабы нюхом измену чуяли, воровство клыками рвали, крамолу метлами выскабливали, выметали прочь, а добрых слуг облизывали, да к царской руке подводили для ласки и милости. Самому глаз нужен острый, до самых потемок души пробирающий, что псы не учуяли, то сам узрел! Верно, все верно владыка говорит! Надо царем быть справедливым, добрым, но грозным, яко дед мой и тезка. Вся власть от Бога, знамо и слово царское доброе, грозное, но Божье!
Глинский возник внезапно за спиной Макария. Смутился князь. Хотел было выйти, да Иоанн остановил. Обрадовался – нашлась причина отвлечься от едких слов митрополичьих. Хоть и верно все, да краснеть надоело.
- Что тебе, Юрий Васильевич? – Поманил рукой ласково.
- После, государь. Не хочу тревожить. И так разговору с владыкой помешал. – Поклонился Глинский.
- Говори, не печалься. Рад тебе всегда, дядя. От владыки какие могут быть тайны, коль его рукой благословенье Божье дано. Где другой мой дядя, брат твой Михаил? Здоров ли?
- Слава Богу, государь. С бабушкой твоей, княгиней Анной во Ржеве. Приболела мать, вот навестить и отъехал.
- Кланяться вели от меня.
- Непременно, государь.
- А тебя, что за нужда привела, Юрий Васильевич?
Не хотел князь при митрополите, да пришлось. Стал свою сказку рассказывать.
- Прознали мы, государь, про тех татей, что колокол уронили.
- И сколько их? – Голос окреп, грудь распрямилась, брови сдвинулись, очи засверкали.
- Поболе десятка. А взяли одного лишь.
- Что ж вы так, бестолковые? – С досадой вскричал Иоанн. – А остальные? Ушли?
- Не серчай, государь. Помилуй нас, грешных. – Склонил голову дядя. – Крепки оказались тати. Ратным искусствам зело обучены. С десяток детей боярских, да своих холопов я потерял, а раненых и не счесть. Покуда помощь подоспела, разбежались воры, одного лишь взять удалось. – Гладко придумал Глинский. Чем страшнее, тем лучше. И племянника попугать, и себе цену набить. Впечатлило юного царя. Аж приподнялся на троне.
- Басурманин? С каких земель к нам прополз гадюкой? Ведь по мою душу пришли!
- Хуже, государь. Под пыткой вызнали – свои это. Православные.
- Нечто православный будет колокол благовестный рушить с колокольни, да еще на своего царя? Еретики токмо! Откуда ж взялись? С Твери, со Пскова, с Новгорода, с Рязани, аль с Москвы?
- Тот, что взят был и пытан – новгородский. Звонарем он служил н колоколенке.
- А-а-а! – Торжествующе вскричал Иоанн, скосил глаз на митрополита. Макарий стоял молча, опершись на посох. Ждал, что дальше поведает Глинский. – Остальные тоже с Новгорода?
- Вроде. – Сокрушенно покачал головой князь Юрий Васильевич. – Да немного, пес, успел сказать. Умер.
- Эх, вы, растяпы! – Лицо юного царя исказила гримаса досады. – С умом пытать надобно. Дознать – не дознали, почитай, казнили просто. И окромя себя, так таки не сказал? Кто главный вор и смутьян? Кто зачинщик? Сколь всего их было?
- Сказал. – Глинский тяжело вздохнул, шумно выдохнул, словно не решил – говорить еще или нет.
- Так говори! Что ты, дядя, как пес впустую брешешь? – Зло бросил ему Иоанн.
Зыркнул было Глинский на обиду племянничью, да стерпел, лишь подумал про себя: «Норов-то, Ванька крутой кажет. В сестру что ль? То ли еще будет…». Попутно вспомнил, как отдалила их, Глинских, от двора своего Елена Васильевна. Вслух иное сказал:
- Слышал ли, Иоанн Васильевич, о первой жене отца твоего, великого государя наша покойного Василия Ивановича, что была до матушки твоей? Соломония ее звали. Из Сабуровых рода. В монашестве – сестра София.
- Что с того? И где она ныне?
- Представилась в Суздальском Покровском монастыре, почитай лет пять назад.
- Не тяни, боярин! Какое мне дело о представившейся монашке?
Глинский не обратил внимания на горячность Иоанна, продолжал также неторопливо:
- Как постриглась она в канун свадьбы отца твоего, великого князя Всея Руси Василия Ивановича, с матушкой твоей, а моей сестрой покойной, царствие им небесное обоим, - перекрестился на иконы, - великой княгиней Еленой Васильевной, так слух прошел, что на следующий год родила Соломония – София мальчонку.
- Так! – Иоанн тетивой вытянулся, впился в подлокотники, вперед весь подался. Голос охрип мигом.
- После сообщили, что помер, дескать, младенец. Государь дьяков своих посылал, Федора Рака и Григория Путятина. Они ездили, расспросы учиняли, даже грех на душу приняли – вскрыли могилу… Токмо не было там никого! Посчитали, что умом тронулась София. Выдумала все, дабы великого князя разжалобить.
- Ну?
- Взятый тать показал, что не погиб тот мальчонка, а выкраден был из монастыря. Дьявол, прости Господи, видно ему способствовал, а ныне на Москве объявился. Кудеяром его кличут.
- Кудеяром? – Переспросил побледневший Иоанн.
- Да, по-татарски «богом любимый». Только брешут, поганые, не Богом, а чертом, прости Господи. – Юрий Васильевич вновь к иконам обернулся, перекрестился трижды, да молитву краткую прочел.
Воцарилось молчание. Иоанн погрузился в тяжкие думы. Остальные тоже не шевелились.
- Если правда все, что опальная княгиня родила, младенец спасся, выкрали, то кто отец-то его? А если чревата была от моего отца, то… - Страшная догадка пронзила юного царя. Иоанн даже вздрогнул весь, на мгновение представив глубокий колодец, что вел на Поганое болота и поджидающих там бесов. Ведь только здесь, на троне он царь, великий князь Всея Руси, а там, чем он лучше иных людишек, только хуже. Нет! Не может этого быть!
- Что скажешь, владыка? – Охрипшим голосом, почти с мольбой, спросил он Макария.
Митрополит пожал плечами:
- Один тать донес под пыткой… На огне не о том еще споешь. Да и тать ли то был? Звонаря Матвейку я давно знаю. Новгородец, что с того? Сразу в тати писать? – И язвительно Глинскому. – Ты бы, князь Юрий Васильевич, еще бы бабьи пересуды принес в палаты царские. Токмо из них и горшка каши не сваришь. Может ты сам, аль дьяки твои, вопросы нужные задавали, а звонарь головой на них кивал?
Глинский вспыхнул, хотел было ответить, но Макарий рта открыть не позволил:
- Ты бы остальных татей изловил сперва, допросил осторожненько, бережно пытая, не до смерти – казнить всегда успеешь. Народец бы московский поспрашивал, кто видел, что слышал, о чем разговоры ведут на торжищах, а уж опосля предстал бы пред светлые очи государевы. А то, - смешок послышался, - один тать под пыткой сказку рассказал, как в тридевятом царстве, на острове Буяне, родила монашка то ли дитя, то ли котенка, то ли ину зверушку, то ли жив, то ли мертв, то ли вовсе не было, но на Москве объявился самозванец тайный, никому не ведомый. Тьфу! Прости, Господи, раба твоего неразумного. – Перекрестился на иконы. – Ты себя сам-то слышал, князь, когда слово государю молвил?
Глинский кипел внутри, но в ответ сказать Макарию было нечего, вкруг выходило - прав владыка. На помощь дяде пришел племянник.
- Благовест-то тати уронили!
- Тати? Или тать, что умер в избе судебной? Ты, государь, Большой Благовест видел? Тысяча пудов в нем, не меньше. Сей колокол немчин один отлил при отце твоем. Уши у колокола видывал какие? Обломи попробуй! Может изъян был литейщика, а не звонаря мертвого? Ведь во время звона рухнул колокол, и ухо обломлено у него. А виновных сыскать и сказки рассказать - мы горазды!
- А с кем бились дети боярские? – Не отставал юный царь.
- Мало ли с кем и кто бьется на Москве. На Соборной площади боя не было. Иначе бы все попы видели. Как Благовест упал, толпа сбежалась поглазеть, а Матвейку – звонаря на Казенный двор поволокли.
- Твои попы, владыка, далее своего носа не видят. – Стал оправдываться Глинский. – Тати отбить его хотели в толпе, да не вышло. Короткая схватка была, после разбежались все. Или попы в той толпе то ж были, заместо службы воскресной? – Задал коварный вопрос, но Макарий отвернулся от него и промолчал.
Иоанн успокоился от рассудительных речей митрополита, хотя горечь сомнений поселилась в душе:
- Оставим толпу. Владыка прав, Юрий Васильевич. Давай, розыск учини полный и скорый. Людей не жалей! Бери сколько надобно и больше того. Изловить злодеев, если таковые имеются, и допросить. Но с пытками не переусердствуй!
- Да уже! – Глинский поднял и опустил плечи. – Всю Москву верх дном переворачиваем, наизнанку вытряхаем.
- Ищите! – Коротко бросил Иоанн. Подумав, добавил. – И грамоты вели принести мне. От тех дьяков, что по повелению моего отца в Суздаль ездили. Все речи расспросные. Самолично хочу прочесть!
- Будет сделано, великий государь! – Низко поклонился Глинский.
- Ступай тогда!
Дождавшись, когда за дядей затворят двери, Иоанн поднялся с трона, подошел к митрополиту.
- Прости, владыка, что забыл сесть предложить. Суматошно все. Давай посидим рядком. – Указал на скамейку возле окна, покрытую богато расшитым полавочником. Сам отошел к столу, взял черпальницу, налил стопу янтарного меда из серебряной ендовы, сам поднес ее владыке. Огоньки свечей отражались в драгоценной инкрустации посуды.
- Дивная работа! – Залюбовался митрополит стопой.
- Фряжская. – Иоанн уселся рядом с Макарием.
- За здоровье твое, великий государь! - Митрополит осушил стопу, вернул Иоанну. – А сам?
- Не хочу. – Мотнул головой юный царь.
- И то дело! – Макарий сложил руки на посохе, закрыл их бородой, пушистой, белой, как снег, от меда выпитого румянец проступил белизной подчеркнутый. – Царством править, государь, не забава. Женился – дело сделал великое, ныне – за наследниками черед, и жена твоя Анастасия, голубица чистая, красавица, горячими слезами просит Божью матерь за тебя, за род ваш царский. Господь не оставит молитвы. Одарит щедро. Люба жена тебе?
- Люба, владыка. Мы пешком с ней в Троице-Сергиеву лавру ходили, всю первую неделю поста там отмолились.
- А после? Вновь в дом свой, к жене своей, скоморохов, плясунов, сквернословцев приводил, погубляя всех домашних пуще древнего потопа? Не оные глумотворцы и плясцы, твое всё. Если б ты не хотел, оные не стали бы в доме твоем творить глумы! Сам бы не потешался над людьми. Красоту небесную не ищешь!
Молчал Иоанн.
- Что горьки упреки? Наше дело напоминать, пусть и словами кусательными, ваше дело – послушать. Не гневайся, что дерзнул говорить уста в уста. Все для твоего же спасения. Ну да помогу я тебе, соберу мастеров знатных, распишу заново все палаты царские, дабы лики святые отовсюду глядели, наставляли. Как тебе поп Сильвестр, протопоп Благовещенский, приглянулся?
- Добр. – Кивнул головой.
- То-то! Хорош поп. Жаль ожениться захотел, а то бы славный архипастырь из него бы вышел.
- Спаси Бог, тебя владыка! А скажи, что там было в Суздале? Ведаешь ведь?
- Это тебя ныне гложет? Пустое! – Усмехнулся Макарий. – Сколь лет минуло? Два десятка почитай. Власть Божья тоже ведь под искушением. Оттого людишки несут в помрачении скверну разную. Самозванцами себя творят.
- Так родила та самая монашка, аль нет?
- Тебе дядя твой грамоты принесет, прочтешь, сам осознаешь, что ничего не было!
- А не могли государевы дьяки обманом прельститься?
- Шило что ль утаить в мешке? В монастыре жила Соломония, люди вокруг. Умом тронулась бесплодная монашка, оттого привиделся младенец ей. Походила с поленом на руках, а после объявила, что помер. А может, люди надоумили, мол, хватит, хоронить пора. Подсказали – мертвый он. Дьяки могилу вскрывали, на святотатство шли, а ты, говоришь, обманом прельстились. За такой обман не токмо своей головой ответишь, всем родом своим, до десятого колена. Кто ж осмелиться! Розыск твой дядя проведет, сам узнаешь, откель слух взялся. Может не люди, а бояре распускают. О своем благочестии и любомудрии пекись, государь. Колокол упавший отольем заново, а казну новгородскую вернуть надобно!
- Да, владыка! Токмо к походу на Казань деньги надобны.
- То дело святое супротив агарян идти, дабы вся вселенная наполнилась Православием. Землицу подрайскую к рукам заодно прибрать. Для походов, государь, казна имеется. Пусть дума боярская думает, как наполнить ее. Заставь бояр! Через тебя Бог хочет все преступления закона исправить. Церковь Божия поможет, не сомневайся, токмо не с нее начинать надобно.
- Про дядьев моих, что скажешь, владыка? – Неожиданно спросил Иоанн.
- Про дядьев… - Повторил за ним митрополит. Бороду пригладил, усмехнулся. – Помнится, у матери твоей, царствие ей небесное, тоже дядя имелся… Михаилом, свет Васильевичем, как и твоего звали… Муж славный, воин отменный! Токмо в речах и мыслях не сдержанный. Посчитал, что править сам может, коль племянница юна, да вдова - дело после смерти батюшки твоего было. В острог отправился… далее мыслить о делах ныне скорбных и грешных.
- Мыслишь и моим туда дорога? – Быстро вставил Иоанн.
- Так уж и в острог… - Опять усмехнулся Макарий, но посерьезнел. – Воли им не давай, государь. Пусть о пользе радеют, а не о власти и мошне своей. Сказывал я тебе, повторю ныне, надо и еще с тыщу раз – не в знатности дело, не в родстве с тобой, в служении! Сколь раз бывало выходит войско, а главой его не тот, кто умнее, а тот, кто знатнее. Коль голова знатна, да дурна, беда лишь одна!
- Вот и Настюшка говорит: «Боюсь Глинских, боюсь бабушку твою Анну!».
- Ты, государь, жену люби свою, да уши лестью сладострастной не затыкай! За Анастасией твоей Захарьины стоят. За них, небось, хлопочет?
Царь кивнул головой.
- То-то. Род неплохой. Дядя ее покойный в великой чести был у отца твоего. Братья Настасьины кишкой потоньше будут, но забраться повыше Глинских мыслят. Оттого чрез жену твою к тебе стремятся. Отпихивать не надобно, но корысть свою государеву блюди. Помни, прежде чем ты брат, племянник, дядя иль шурин, ты государь всея Руси. Пусть Захарьины грызутся с Глинскими, то на пользу. Сильны в знати вольности прежние отъезжие. Не хочу, мол, служить своему государю, отъеду к другому. Мало их на Литву бегало, да обратно? О вотчинах своих более пекутся, нежели о царствии. Завистничают, местничают, от того распри – кто знатнее, кто богаче, кто к царю ближе. А что не по им – Литва подлая тут как тут, сманивает. Безродному – что? Служба! От нее почет, ласка царская, пожалования. Его родовая удельная спесь на сторону не тянет, о деле государевом печется. Но и о своих прибытках. Не без того. Даже холопа последнего кормить надобно, иначе сдохнет. А от дохлого польза токмо мух плодить! Как тебе, государь, Алешка Адашев глянулся?
- Глянулся. – Кивнул Иоанн. – Исправен во всем.
- То-то. Не знатен, а толков! – Митрополит хлопнул себя по коленке. – Ну, с Богом! Пойду я, сын мой. – Макарий поднялся с лавки, юный царь помог владыке. – Не провожай меня, государь. Дай благословлю тебя знамение крестным, да поцелую.
Оставшись в одиночестве, Иоанн подошел к окошку, выглянул наружу. Стемнело уже. Не видать никого.
- Эй, люди, Адашева ко мне! – Крикнул.
На зов явился Алексей Адашев. Иоанн поджидал его сидя на троне. Дал к руке приложиться, после молвил, в глаза пристально заглядывая. Адашев спокойно встретил царский взгляд:
- Взял я тебя Алешка из пыли!
- Да, великий государь! Велика честь служить тебе. – Еще раз поклонился Адашев.
- Велика… - Повторил за ним юный царь. – Хочу, чтоб помнил всегда об этом. Но не о том речь. Желаю, чтоб отныне ты начал ведать челобитными, чтобы сам принимал, разбирал, да мне, на мой царский суд выносил.
- Исполню, как велишь, великий государь. Дозволь еще слово молвить?
- Говори, не томись.
- Мысли многие в моей голове вертятся, как обустроить славнее государство твое, самим Богом тебе врученное.
Царь кивал, мол, давай, говори дальше.
- Да и не только в моей, мало ли голов толковых на Руси. По воинским делам Ивашка Пересветов челом бить хочет…
- Кто таков? – Иоанн перебил Адашева.
- Из литвинов православных. С десяток лет на службе тебе, великий государь. Зело полезное пишет. И другие то ж. Приказы учреждать надобно постоянные, не временные, дабы каждый боярин и дьяк своим делом занялся, на пользу государству нашему и тебе. Одни дворцовыми делами, другие казной, третьи воинскими, четвертые иноземными, пятые торговыми…
- Думаю, мне малую или избранную думу учинить. – Произнес Иоанн задумчиво. – Собрать в нее толковых, да не от знатности, от ума. Не супротив боярской, а рядом с ней. Тебя, да других верных в число. И заслушивали бы вы этих Ивашек, а после мне доносили.
- И я о том же, великий государь!
- Ну и славно. Думай, приходи, говори. До осени тебе сроку. Ступай, а я к царице вернусь в Воробьево, а то напугалась Настасьюшка, когда весть дурную о Благовесте упавшем принесли. Ждет меня с хорошими вестями. Ныне владыка Макарий сказал - новый колокол отольют. Вот и порадую жену молодую.