Хотелось бы знать (держать и видеть, думать, слышать, ненавидеть) отчего, скажи мне родненький мой, решение о двух человеках с бухты совершенно барахты принимаешь ты в числе прямо отвратительно единственном?
С чего ты взял (взяла, взяли и понесли), что вправе (о, право!) решить всякое такое чего решать нельзя, к тому же за двоих, за троих, пятерых и за Сергея Леонидовича, помнишь, соседа твоего по площадке, в рубашке в жирную пельменную полоску, соседу по клетке площадной лестничной, с понурыми её ступеньками, словно насмерть заплаканными, словно политыми слезами сиротливых вдов и овдовевших сирот, что выносили и выносили скудный мусор в жестяных ведрах с дырками? Он еще выходил, моргал, обещая то ли лепить тебя в масле, то ли лепить просто, на сухую, и звал в закрома кабинета, вспоминая чай и сушки с чаем.
Пусть даже окно твое выходит на Кремль, Монреаль и кружку Эсмарха, но, помнишь, я же кричал "Неееееет!", громко бегал, топоча валенками в калошах и кричал, "Неееееет!", и россыпи свежайшей росы под моими ножками бросались на прохожих и части тротуара, обозначенной в путеводителях, как бордюр.
Ты не поверишь, (ты никогда не веришь) но "Нееееет!" значилось, как именно - нет, то есть "нет" оно выглядело также, как самое обычное "нет" и ни разу не выглядело, как "да" или, положим, как "может быть" или "когда-нибудь наверное"? Такая у меня привычка, совсем не японская, совсем не другая, иметь ввиду «нет» произнося слово «нет» и махая головой, словно млекопитающее. Я даже, не смотря на намокшие от росы валенки выкрикнул "нет" целых тридцать три раза, не разу заметь не выкрикнув что-нибудь другое, что должно было настоятельно дать понять твердости характера, будто каменной.
Я промок тогда, продрог и пил чай с лепешками с рисом, чтобы согреться и валенки мои сохли в батареях центрального отопления тысячу и одну ночь, пока не высохли совсем, не пересохли и не стали маленькими, как башмачки фарфоровой куклы, что есть у тебя на полке кровати у тумбочки.