***
Нам с Лилит, как молодожёнам, предоставили возможность провести ночь в балагане, на широких нарах, покрытых летней лосиной шкурой. Думаю, что ни до нас, ни после нас, на этом крепком лежбище никто ничем подобным не занимался. Молодость навёрстывала упущенное, и утихомирились мы только под утро. Заснуть долго не удавалось, потому что началось пиршество оголодавших комаров, для которых я, наконец, стал здоровой, а главное – неподвижной пищей. Идти в палатку за «комариной смертью», вонючим диметилфтолатом, не хотелось. Лилит безмятежно спала. Комары её никогда не трогали.
Утром Женька выполз из палатки первым и резво принялся за разведение костра. Этого я, разумеется, не видел, но зато прекрасно слышал медвежье пыхтение и несоразмерные удары топора по тонкой и звонкой сушинке. Сначала матёрый таёжник тщетно пытался её перерубить, а потом стал ломать голыми руками полусырой валежник. Костёр не торопился с рождением, спички ломались и гасли, а вот комары очень спешили. И «медведь» рычал: «Чалям пох! Киждыплах-задсан! Ворыт кунем! ****ские спички! Шени пири могитхани! Тындылтын, твою мать!». Я слушал нехорошие слова на русском и многих южных языках и с грустью думал, что если парня оставить здесь одного, то он довольно быстро погибнет. Скорее даже, чем маленькая Лилит. Он для обитателей тайги – полтора центнера еды. Комариная сыть.
Когда я вышел из балагана, он уже сидел в густом дыму и выглядел не так солидно и мужественно, как в деревне, где комары и мошка тоже водились в несметных количествах, но имели большой запас пищи. Свежую кровь несчастного южанина они пробовали с известной деликатностью хронически сытых людоедов. Вчерашний день мы провели в лодке, и нас обдувал встречный ветерок. Ужин у дымящего костерка счастливо совпал с «пересменкой» у кровососущих насекомых: гнус уже почти успокоился, а аппетит комаров ещё не возбудился. Но этот праздник благополучно закончился минувшей ночью. Начались кровопролитные будни. Только сейчас наш могучий друг начал понимать некоторые особенности романтической таёжной жизни: его ели – живьём. И в ближайшее время есть будут – круглосуточно.
Лилит выскочила из балагана весёленькая и жизнерадостная. Она со смехом посочувствовала печальной Женькиной физиономии, распухшей от укусов, попросила меня наладить таганок и подживить костёр, схватила котелки и пошла умываться. Вернувшись, она принялась готовить завтрак, лениво отмахиваясь веточкой от назойливых кровопийц, норовящих залететь даже в рот.
Я спросил Женьку, умеет ли он колоть дрова. Тот пожал плечами, но покорно поплёлся за мной. Около балагана Ермолян сложил высокую поленницу из толстенных лиственничных тюлек. Одну из них я с большим трудом поставил на попа и вручил Женьке топор. Я попросил его представить обычную ситуацию, с которой он столкнётся уже в октябре: ночь, мороз поджимает, и нужно растапливать печку, но колотых дров из Баку не прислали, есть только эти неподъёмные тюльки, а вместо тяжёлого колуна – обычный плотницкий топор.
Женька ахнул в самую середину с такой силой, что я едва сумел вытащить любимый инструмент. Продолжать «учёбу» в том же духе не имело смысла: насаживать новое топорище пришлось бы мне самому. Я показал, как нужно держать топор и куда бить, используя десятую долю Женькиной силы. Он легонько тюкнул в нужное место и с удивлением обнаружил, что дело-то нехитрое: «железное дерево» поддалось! Минут десять он превращал тюльку в поленья, забыв о комарах, которые никуда не делись.
Мы сложили дрова в балагане, у печки. Сверху я пристроил кучу мелких щепок и кусок бересты. Потом сказал: «Ты – художник. Запомни эту картину. Когда уходишь из любого зимовья, должно быть только так. Иногда это может спасти жизнь. Твою или чужую. Просто запомни и так делай. Не рассуждая».
***
После завтрака мы погрузили в лодку палатку, спальные мешки и посуду, посидели на берегу и покурили «на дорожку» перед тем, как отчалить. Двадцатисильный «Вихрь» урчал на средних оборотах, лодка медленно шла против течения, а мы внимательно всматривались в левобережную тайгу, чтобы не пропустить «пограничный столб», на самом деле не существующий в природе – то место, где в Тетею впадал какой-то безымянный ручей. В интервале «пятьсот метров туда или сюда», на границе с участком Ермолова, в десятке километров от устья Хованэ, мы должны были подобрать площадку для строительства первого зимовья. По договорённости с Сергеем, он полностью отказывался от балагана, но мог расставлять капканы на речном путике от устья Хованэ до новой избушки и, соответственно, ночевать в ней, если приспичит.
Ещё в деревне мы долго обсуждали вопрос о строительстве именно этой жилой точки. Но Бирюк убедил всех, что Ермолян на своём участке долго не продержится. Год, два или три. Не больше. И мы должны рассматривать угодья на Хованэ, как временно оккупированную территорию. Пусть он её обживает и обстраивает избушками – уж об этом он, Бирюк, позаботится, как управляющий. Пусть только попробует этот отщепенец и оккупант не выполнить утверждённый план по строительству не менее двух зимовий в год. А потом всё достанется нашей колонии.
Все выступили за строительство таёжного кордона, а я один был против. Наверное, потому что смутно чувствовал в Сергее Ермолове крепкую закваску единоличника. Такой человек свои угодья никогда не бросит. Хоть уже и совсем не молод – двадцать восемь стукнуло, но ещё лет с десяток будет зубами держаться за участок. А зубы у него – крепкие. По причине малого опыта, более убедительных доводов у меня не нашлось, и решение было принято.
Тогда я ещё не знал о том, что строить зимовья на границах участка вообще невыгодно, если только не заниматься строительством на пару с соседом. Промышлять из такой избушки во всех направлениях нельзя. При охоте с капканами конфликтов с соседом не будет: вот моя лыжня рядом с нашей границей, вот капканы. Если хочешь, топчи параллельный путик и ставь свои капканы, но не лезь на мою территорию.
А вот в начале сезона, пока позволяет глубина снежного покрова, и в деле используются лайки, любой поход с ними на «пограничные рубежи» может закончиться вполне предсказуемо. Хорошую соболятницу, взявшую след в родных угодьях, невозможно остановить на незримой границе между участками. Ей непонятны уговоры между людьми, и, преследуя соболя, она может зайти далеко вглубь чужой территории. Собаку не бросишь, за ней придётся идти. И следы соседа-нарушителя и его собаки будут неизбежно замечены соседом-следопытом даже после снегопадов. Доказать после этого, что ты границы не нарушал и «чужого соболя» не стрелял – задача невыполнимая. Отдавать шкурку и вовсе глупо, потому что укрепится подозрение, что ты взял не одного соболя, а больше. Что, кстати, совсем не исключается.
***
Наконец, мы заметили устье безымянного ручья и пристали к берегу. Уровень воды значительно снизился, река ещё не помещалась в летнее русло, но вдоль берега уже можно было ходить. Оставив Лилит присматривать за лодкой, мужская часть экспедиции двинулась вверх по реке: прихватить «пятьсот метров туда» намного лучше, чем отдать свои собственные пятьсот метров. В скором времени мы нашли достаточно высокое место, до которого вешние воды, судя по старым отметинам на деревьях, не добирались даже в самый высокий паводок.
К берегу подходила оконечность невысокого хребтика, поросшая спелой, хоть и невысокой сосной. Я уже прикидывал, как сосновые брёвнышки весело покатятся к месту строительства.
Иван поднялся туда, где должно было вырасти первое наше зимовье, построенное в нормальных летних условиях, и, на правах будущего хозяина, сказал: «Строить будем здесь. Уж больно место весёлое». Бирюк пошёл к лодке, чтобы перегнать её поближе и выбрать на берегу безопасное место для лагеря: рядом со стройплощадкой придётся валить лес, а некоторые лесины могут упасть совсем не туда, куда бы хотелось. Мы с Иваном обсуждали некоторые подробности предстоящей стройки, художник Женька вмешивался в разговор с «дельными» предложениями о непременном сохранении замечательного сосняка, на фоне которого новенькая избушка будет выглядеть особенно живописно. Из четырёх сучков он сложил рамочку и требовал, чтобы мы непременно посмотрели через неё и представили прекрасную картину недалёкого будущего, если, конечно, мы не изуродуем вырубкой это девственное великолепие.
Бирюк завёл мотор, лодка сделала красивый вираж, прошла вдоль противоположного берега, повернула к нам и причалила в сотне метров выше по течению, у обнажившегося галечника. Нам предстояло быстро разбить постоянный лагерь, поставить две двухместные брезентовые палатки и заготовить дрова для костра. Вбить рядом с ним две капитальные рогулины, вырубить крепкую перекладину, на которой будут висеть верёвочные петли с длинными деревянными крючьями для посуды любого объёма: вёдер, пятилитровых котлов для супа и каши, медного чайника, в котором кипяток для работников должен быть всегда.
Бирюк с Женькой и Лилит занимались палатками, я – оборудованием костра для жены-поварихи, а Иван – заготовкой дров. Все были заняты делом и, конечно, я не обратил внимания на горячие разговоры у палаток…
***
Если бы я тогда вовремя вмешался…
Я намыливаю лицо кремом-депилятором и думаю, как было бы здорово пользоваться таким средством полжизни назад, там и тогда, на далёкой реке Тетее, а не здесь и сейчас, в одиночном каземате Специального Изолятора для политсанируемых.
Там я пользовался кисточкой-помазком и обычным мылом, разборным станочком и безопасными лезвиями марки «Нева» или «Спутник». Без горячей воды процесс бритья превращался в изощрённую пытку. Может быть, именно поэтому в нашей экспедиции кроме меня не брился никто. Конечно, были и другие причины. У Женьки – природная лень, у Бирюка – желание сохранять полное портретное сходство с Виссарионом Белинским, а Ванька после бритья выглядел до неприличия юным, и ему приходилось прятать эту юность в густой русой бороде.
В тот раз, управившись с оборудованием костра, я первым делом нагрел воды, с наслаждением и очень долго намыливал помазком суточную щетину, и, наконец, приступил к ежедневному священнодействию, без которого чувствовал себя неумытым. Лилит хлопотала у костра, занималась приготовлением обеда и мурлыкала что-то себе под нос.
Вдруг она сказала как будто бы в пространство: «Надеюсь, что ты не будешь валить сосны на том хребте, у будущей избушки. Они сотни лет боролись за жизнь на этой проклятой земле. Думаю, не ради того, чтобы вы их использовали на сруб».
Я чуть было не порезался, но не стал ничего отвечать. Мне показалось неуместным устраивать наш первый семейный скандал из-за каких-то дурацких сосен.
***
На послеобеденном собрании колонистов было принято вполне идиотское решение: сохранить сосняк на хребтике, показав тем самым яркий пример бережного отношения всех участников колонии «Северная Гармония» к окружающей природе. Иван, как единственный во всей компании разумный человек, был категорически против. А я, немного контуженный любовью, воздержался. Женька не сдерживал неописуемой радости и буквально похрюкивал от удовольствия, Бирюк сохранял невозмутимость. Лилит разливала по кружкам горячий компот, а Иван подсел ко мне, чтобы поживиться махорочкой из моего кисета.
Он ловко свернул самокрутку и спросил, почему я промолчал. Ничего вразумительного я ответить не мог. Мы оба прекрасно понимали, что сырая лиственница намного тяжелее сосны, а лес для строительства уже не придётся катать, играючи, сверху вниз.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/02/02/1173