В ОПРОКИНУТОЙ ЛУЖЕ
Попадая в осеннюю святость,
я по золоту листьев иду,
где торжественность падает в слякоть,
превращая в нелепость звезду
в опрокинутой луже волненьем,
озверевших в безумстве ветров,
и нескромным моем появленьем
с беспардонностью редких стихов.
Ненавидящий помнит, со злостью
говорит неизвестно о ком
и стучит деревянною тростью,
обнаглевший, и катится ком
неувязок в осеннем безумстве
разномастных ошибок под звон
ожерельев, где кони пасутся,
обессилев, съедают газон
не посеянных злаков. В бесстыдстве
утопает зависимость дней,
где решают задачи навскидку,
и не путают на ночь коней.
СИНЯЯ ТИШИНА
Скоротечность увяданья
в тишине забавных лет,
раздающих подаянья,
от которых прока нет.
Веселит меня, порою
огорчает и страшит
чужеродною игрою,
где печаль – пустой самшит
неуверенности странной
в запределе городов.
Говоря с собой на равных,
говорить с любым готов
я по принципу свободных
отношений на ветру
унизительно безродных
всхлипов горечи в зарю
опрокинутого счастья
под сосной заветных грёз.
И такое может статься –
посреди увядших гроз
засверкает перламутром
в новом ракурсе роса.
Дождь расчёсывает кудри.
Серебрятся волоса
в холодеющем столетье
на подъёме в пустоту
вьют оснеженные плети,
и вплетают в темноту
индевелого пространства
неуменье быть собой.
И всё выглядит так странно,
что качает головой
мотылёк, упавший в воду
неизвестности степной.
Он не знал, конечно, броду,
и незнание виной,
происшедшему под вечер
на закате дней весны,
где запели вновь при встрече
ветры синей тишины.
НА СКАЧКАХ
Ходил я по краю свободы
и в пропасть безумства смотрел,
текли где забытые годы,
и капали яды со стрел.
Я шёл восхищаясь собою,
что смог удержаться в седле
на скачках суровых без сбоя,
в галоп проскакав по Земле,
я понял, что жизнь бесконечна
в своих проявленьях невзгод.
Бывает порой бессердечна,
порою она – антипод
желанью остаться в стремнине
у самого края свобод,
опять побывать на равнине
сермяжно запойных невзгод,
где всё непонятно, и даже
намёка не видно во мгле
туманного облака в саже,
что вывалян был на земле
моих осермяженных предков
крестьянски работных кровей.
Случается в счастье нередко
я их вспоминаю своей
нескладною песней под вечер,
когда выплывает луна:
я слышу их тихие речи,
звенит в напряженье струна
от яркого вскрика восхода
над пропастью тяжких утрат.
Моя не причём несвобода.
Свободен я в тысячу крат,
чем предок далеких скитаний
по жизни не спетых стихов
моих на излёт состояний
под крики степных петухов.
НЕВСКРЫТОЕ
Какое красивое утро!
Какая красивая грусть!
Иду безмятежный как будто,
как будто мятежный боюсь
своей безответственной тени
в неярком фонарном огне.
И столько блуждающей лени
упрятано где-то во мне,
что хочется крикнуть в смятенье:
– Откуда нелепость моя?!
Цветёт безрассудным цветеньем
в дыхании злом ноября,
рассыпанных в поле укоров
по адресу старых хлопот.
Так много у жизни повторов,
но ракурс, наверно, не тот,
чтоб видеть невскрытое счастье –
летать в поднебесье тоски,
где пряди кудряво сучатся,
вшивая в тоску лоскутки
опавших под тяжестью листьев
из золота скверных дождей.
Я в жизни, конечно, не мистик,
но жалко мне скверных людей
за лёгкость земных поведений
на стрелке разборок судьбы
без подлости странных мгновений,
без страсти со страхом борьбы.
СМЕЁТСЯ
Мне хочется понять унынье,
а жизнь смеётся надо мной.
Ветрами памяти гонимый,
иду дорогою степной
по тундре синей подоплёки
на редком выпасе страстей.
О! как же были вы далёки
от истин старых новостей
в осаде буйных междометий,
в беспутстве новых козырей,
которые давно в ответе.
Понять бы надо поскорей –
желание признать сомненье
в осеннем сумраке надежд,
когда сопутствует везенье,
я слышу: – Стих-то свой порежь
на рваные куски безумства
в печальном ветряном краю,
где кони на лугах пасутся
иду с мятежностью в зарю.
ИЗ СВИНЦА
В обозначенном пространстве
нет начала, нет конца.
Там чиновники, начальство,
все отлиты из свинца,
тяжелы в полураспаде,
не смеются, но грешат,
остаются не в накладе.
Грязи с подлостью ушат
держат всё же наготове,
чтобы вылить на других.
И не в Харькове, Ростове,
а в подарках дорогих
нету равных по округе
новоявленных князей
золочёные все дуги,
бубенцы гремят звончей.