Своими силами я не справляюсь. Только алкоголь или звериная усталость. В такие вечера щупальца повисают как плети, становятся прозрачными и растворяются в пространстве. Но это сомнительная победа. Они будто набираются где-то в своём неорганическом мире сил и наутро караулят меня на обычном месте – распалённые тем, что на языке людей, вероятно, назвали бы «несправедливостью». Я открываю глаза и спросонок вижу сияющие извилины, сверху на потолке. Пульсация выдает их раздражённость. «Давай уже, распахни свое сознание, стряхни сон», - как бы говорят щупальца, грузнея, - «мы не хотим, чтобы ты отправлялся в новое путешествие онемелым, словно отмершая ветка. Вдохни утренний воздух, умойся, выпей кофе. А мы повисим пока тут, наверху. Приступай уже, не тяни. Мы приготовили нечто восхитительное на сегодня».
Путешествия не избежать. В какой-то момент я просто принял этот факт. Мои каждодневные приготовления к отбытию и нетерпеливое ожидание щупалец как бы срослись в будничный ритуал, одинаково тягостный и ценный для обеих сторон. Они знают, что я не могу одолеть эту зависимость, я знаю, что щупальца нуждаются во мне. Какой смысл шуметь падающему дереву в лесу, если нет того, кто мог бы это услышать. Я – очевидец, ценитель, гурман. Истощенное привидение, блуждающее из пейзажа в пейзаж к удовольствию их создателей.
Кажется, начинается… Сегодня быстрее, чем в прошлый раз, как я и ожидал. Дайте, хоть сяду поудобнее на пол, облокочусь обо что-нибудь. Кто принёс этот стул? Я раньше его не видел. У меня и так вся комната забита хламом. Видимо, соседи приходят каждую ночь, пока я барахтаюсь в забытии на диване, и сваливают повсюду обломки своей жизни.
Я смотрю на стул, и тут же десятки щупалец бросаются с потолка: к нему и ко мне. Они похабно раскидывают свои телеса в пространстве, пока привычный облик комнаты не захлёбывается сиянием. Каждое щупальце становится отдельной историей стула, а я, как обычно, - свидетелем каждой из них. Чем ярче сияние – тем более странные события мне приходится переживать: деспотичные реальности, которые выбивают из меня одним махом воспоминание о выпитом на ночь коньяке, пробуждении, чашке кофе и начале путешествия. Я шагаю за одним из щупалец от развилки – вперёд, в самую гущу образов; шепчу, будто не по своей воле: «деревянный стул… старый деревянный стул…»
В помещение входит человек в трико и футболке. На лбу у него – капли пота, взгляд серых глаз маслянист и глуп. Он держит стул за ножки крупными руками в рабочих перчатках с полустёртым покрытием, говорит кому-то: «Я поставлю в углу». На секунду человек останавливается возле репродукции Босха, висящей на стене: глядит недоуменно, потом брезгливо кривит рот и уходит. Тень стула тянется от края ковра к стене…
Заходит другой человек. Его движения величественно-неторопливы. На нем – вельветовые брюки, полотняная рубаха и охристого цвета жилет с огромными коричневыми пуговицами. Он курит трубку и смотрит на стул поверх очков, словно преподаватель, не сумевший выбрать подходящего для экзекуции ученика из списка в журнале. Затем выпускает облачко дыма в воздух, подходит к стулу и деловито взвешивает его рукой. Похоже, вес в его понимании – основной критерий, по которому определяется ладно справленный стул. Человек ставит его возле стола, а старый табурет выносит в коридор. Теперь возле резного стола стоит резной стул, и от этого дуэта веет гармонией.
А я шепчу: «бумага… бумага цвета спитого чая»…
Вечером за резным столом на резном стуле сидит человек в жилете. Перед ним – печатная машинка. Лампа с зелёным абажуром выдыхает в комнату теплый приглушенный свет. Он говорит едва слышно: «Дача моих родителей…. Осенний день…». Стены комнаты медленно отползают в туман. Силуэты предметов раскачиваются в млечных разводах, словно водоросли. Из глубины тумана к ножкам стула выкатывается тропа. Человек в охристом жилете и вельветовых брюках идёт по этой тропе пока вдалеке не начинают проступать контуры аккуратного домика с верандой…
Идет дождь. Рассыпанные у выбеленных известкой стен листья потрескивают под ударами капель. Человек снимает очки и подслеповато, как-то восторженно, разглядывает дом. Затем подходит ближе к веранде. Сразу за ступенями – кашпо с мохнатым деревцем и лакированный стол, на котором расставлены мокрый самовар, тарелка с грушами и вазочка с растаявшим сахаром. Немного в стороне в кресле-качалке сидит пожилой мужчина в халате. Он весь мокрый. Борода его сверкает от запутавшихся в ней капель воды. Отрешённый взгляд устремлён поверх деревьев, что окружают дачу.
Человек в жилете говорит: «Здравствуй отец» и слышит глуховатый голос: «Здравствуй»... «Тебе пригодился тот стул, что я привозил?»… «Да, сынок. Спасибо тебе. Я беру его в огород, когда собираю вишню. Кажется, этот стул сумел подружиться с моим рассыпающимся позвоночником…».
Что-то невидимое, но властное увлекает человека в жилете от веранды и отца, который так и не повернулся на него посмотреть, к огороду; по склизкой дорожке, дальше и дальше. Он шагает по ней, чавкая ботинками, пока не остаются во всём мире только эта дорожка, бескрайнее поле под обстрелом дождя и клочья тумана, дрейфующие в отдалении. Он идёт по хлябям, утратив ощущение времени... Наконец, различает впереди очертания стула. Внутренняя мансарда, куда человек в жилете привык складывать мысли, воспоминания и сопутствующие им приправы чувств, проветрившись в пути, наполняется новым содержанием: аляповатой радостной взвесью. Он представляет своего отца, неспешно собирающего вишню, его костлявые руки с сизым рисунком вен, что аккуратными щипками срывают плоды. Представляет ярко-зеленые листики с ребристой кромкой и улавливает в себе странные токи, словно мысли о вишне открывают для него тайну жизни.
Он подходит к резному стулу, садится на него и закрывает глаза. Дождь продолжает надувать пузырьки в мутных лужицах под ногами, но человек больше не видит этого, а только чувствует дождь кожей и слышит его. Постепенно шум сходит на нет. Яркий свет касается век мужчины в жилете. Он открывает глаза и различает перед собой печатную машинку, стол, лампу с абажуром…
А я соскальзываю в сияющий канал и возвращаюсь по нему на развилку, где трепещет и пульсирует бессчётное множество других щупалец. Позволяю им по очереди коснуться себя. Отправляюсь в новые путешествия по мирам, ни один из которых не принадлежит мне вполне. Миллионы вселенных, изваянных в приступе ребячливой гордыни, требуют наблюдателя. Драматические истории и забавные оказии, поданные в роскошных декорациях. Болезненная детализация, сплетение сюжетов, синхрония и дежа вю. Чрезмерность повсюду. Именно она выдает иногда персонажам фальшь происходящего.
В прошлое путешествие мужчина с тростью остановился вдруг у здания суда, зацепил ногтем кусочек камня в стене, и когда тот соскользнул к нему в ладонь, сказал: «Что еще за слово такое «камень»? Кто придумал? Ведь и болвану понятно, что это бабочка… Какой вздор!». С этими словами он бросил осколок на мостовую и пошёл в сторону набережной. Там объявил к изумлению многочисленных мамаш, что он – «тупилак», лёг на песок и не вставал до приезда санитаров. Или та девица, неделю назад… Она писала письмо брату на фронт. Потом резко подскочила и, подбежав к окну, распахнула его настежь. Внизу, скрытый листьями платана, напевал печальный мотивчик клошар. Девушка несколько минут стояла неподвижно. Затем порвала в клочья письмо, упала на кровать и лежала так до самого утра, то улыбаясь, то плача. Зачем вам всё это? Какой смысл? Развлечь пилигрима вроде меня? Услышать скупую похвалу или возглас негодования. Не понимаю…
Идём же, нечего тянуть. Сколько еще щупалец на сегодня? Пятнадцать? Двадцать? Помните, я не должен уставать, иначе не смогу по достоинству оценить ваше зодчество. Мне непременно захочется принять коньяку или вина. «Ахашени» будет в самый раз. Ты всегда любила его, я знаю. Посмотрим фильм и выпьем немного, если будет настроение. Вижу, как ты достала из бара бокалы, помыла и бережно промокнула салфетками. Безупречный вечер, так? На меньшее ты не согласна.
Мы синхронно отпиваем из бокалов. Я смотрю на твои губы и вижу, как через них проскальзывают в комнату сиюящие щупальца: сначала валятся беспомощно на стол и диван, потом медленно увеличиваются в размерах и расползаются в пространстве.
Я говорю:
- Я должен тебе кое-что сказать…
Ты кладешь свою ладонь поверх моей руки.
- Что-то странное происходит со мной… Я словно утрачиваю ощущение реальности. Всё такое зыбкое вокруг…
Ты смотришь встревоженно.
Я продолжаю:
- Я перестаю чувствовать людей, понимаешь? Перестаю воспринимать их, как нечто самостоятельное и осознанное. Да что там говорить, и сам я, и окружающий мир, всё, решительно всё, рассыпается пылью, стоит мне заглянуть внутрь или обратить взгляд вовне. Я не вижу всей пыли сразу, а потому не умею разгадать её тайну. Пылинки парят по отдельности перед глазами. Это уже не люди и не предметы. Но сказать, что я познал истину, увидел настоящее и окончательное… Чёрта с два! Какая потрясающая пытка...
Вот я смотрю на твои губы, и мне кажется, будто они живут отдельной жизнью. Я читаю в каждой микроскопической трещинке и изгибе, потому что умею читать по губам, которые, возможно, никогда не откроются тебе. Ты можешь планировать идеальный вечер и натирать до безупречного сияния бокалы, но я вижу один лишь миг твои губы, и уже знаю всё, что произойдёт дальше. За этот короткий миг, я ухожу от тебя, чтобы познать сразу тысячи вселенных, где наш с тобой вечер закончится так, или иначе. Самое забавное, даже сейчас, когда говорю тебе это, я лишь держусь за одно из ужасно шумливых щупалец; могу потянуть за него и уйти, а могу остаться и отсечь тот кусок, что трепещет за моей спиной. Но тогда мы сделаем еще что-то, и появятся новые щупальца. Снова – миллион сценариев. Пейзаж с наводнением. Сатанинское танго…
Ты говоришь:
- У тебя температура…
Касаешься губами моего лба, а я всё шепчу:
- Губы, губы…. Я хочу тишины, просто тишины… Вернее не так… Я хочу быть глух и слеп, потому что каждое соприкосновение с этими предметами запускает непостижимый механизм, который затягивает меня и отправляет в путешествие по мирам, ни один из которых не может стать моим окончательно. Понимаешь? Я хочу тишины и только…
Но тебе ведь нужно другое… Любовь, так? Ты ищешь любви и это замечательно. Но что я могу дать взамен, если вижу только миллионы пылинок. Вижу твои губы, твои глаза, но совершенно не способен собрать картинку воедино, как делал это когда-то давным-давно, до их появления… Всё разламывается, трескается, рассеивается, и в минуты, когда не остается ничего кроме этих страшных и прекрасных щупалец, мне кажется, что я постиг тайну этого мира… Понимаешь ты или нет?
Ты обнимаешь меня. Говоришь:
- Я налью тебе горячего чаю с медом.
Чувствую себя совсем маленьким... Может, я действительно болен и все мои видения – лишь плод взбудораженного температурой ума. Я снова ребёнок, и мама приносит мне размятое в столовой ложке жаропонижающее. Потом гладит мои волосы и говорит: «Ничего… Скоро подействует...».
Я вдруг оказываюсь в темноте. В отдалении маячит светящийся прямоугольник. Я осторожно ступаю, чтобы не упасть, приближаюсь к нему… Наконец, скидываю банное полотенце, забираюсь в ванну и включаю воду. Прохладные струи скользят по телу, пока я стою с закрытыми глазами и пытаюсь понять, почему ощущаю себя таким защищенным. Потом выскакиваю из ванны, обтираюсь и бегу в комнату.
- Мама, мама, обними меня! Я весь озяб!
Мама улыбается, приподнимает одеяло, впуская меня к себе, и обнимает. Я укрываюсь с головой и аккуратно выворачиваю из одного края небольшое «окошко». Гляжу на комнату, словно из пещеры. Мне кажется, что пока я вот так смотрю на мир, он меня не замечает. Что если лежать тихо и подглядывать, мир забудет обо мне и я смогу наблюдать за ним втайне. Мне кажется, что так я смогу однажды открыть его секрет…
- Мама, мне вчера приснился странный сон. Хочешь, я расскажу тебе?
- Конечно, сынок.
- Мне снилась большая комната, в которой не было совсем ничего: ни мебели, ни игрушек, ни даже обоев. Стены в этой комнате были не белые, как у нас, а такие… знаешь, как на стройке, серые и шершавые. И в одной из стен – дверь. Я таких никогда не видел. Ни деревянная, ни железная, а будто склеенная из листков бумаги. На каждом листке были нарисованы фрагменты: где-то от старой двери, где-то от новой (у нас такая на кухне). Я сразу назвал её про себя «мозаичной». А еще она переливалась, потому что слева вместо стены было стекло и за ним вода – зелёная, как в реке. Из этой воды на меня глядел огромный глаз рыбы. Рыба тоже была огромная и не шевелилась, а просто смотрела на то, как я сижу перед дверью…
- А что ты там делал, перед этой дверью, сынок?
- Я рисовал на бумаге ключ…
- Очень странный сон.
- Мама, а кем я стану, когда вырасту?
Мама секунду медлит.
- Кем угодно, сынок.
- Ну, например…
- А чего ты сам хочешь?
- Быть актёром, как Маколей Калкин. Наверное…
- А как же твой журнал про Шышела-Мышела. Не хочешь открыть издательство?
- Что ты! Конечно, хочу! И в космос полететь – тоже. По телевизору покажут, как я поздравляю тебя с Новым Годом.
- И авиаконструктором, не забыл?
- Да-да! Вася сказал, что в этом деле можно заработать большие деньги.
Мама смеется.
- И фермером, и тренером по карате, и художником…
Я оборачиваюсь к маме, молчу секунду.
- Мама, но ведь я не могу быть всеми этими людьми одновременно.
- К сожалению, нет, Ванечка, - отвечает мама и ерошит мне волосы рукой, - однажды тебе придётся выбрать.
- Только один вариант?
- Если хочешь пойти далеко, нужно выбрать один.
Мне становится грустно.
- Я так не хочу, мам. Что же это получится… Я выберу стать писателем, а вот эти, другие люди, которыми я не стану, просто исчезнут?
- Сынок, не забивай себе этим голову. Лучше постарайся уснуть. Завтра утром приедут бабушка с дедушкой, помнишь? Вам еще весь день работать на огороде. Ты ведь обещал помогать…
- Да, да, помню…
Я снова прячусь в складки одеяла. Подглядываю за миром из своей пещеры. Здесь хорошо и спокойно… Кажется, будто можно пролежать вот так целую вечность, не делая вообще ничего. Но одна мысль не даёт мне покоя. Как быть с теми другими «мной»? Не хочу, чтобы они умирали… Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю.
Мама выключает свет.
Засыпая, я вижу, как в темноте под потолком что-то начинает мерцать и шевелиться.