9
Все-таки не отвертелся я от этого «лайнера», и сегодня у меня здесь первый рабочий день. Правда, «рабочий» - это очень громко сказано. Уже вторая половина дня, а я даже руки не испачкал.
Мой предшественник Вова Халиков, очухавшись, заверил меня, что так будет и впредь, что ни на станке, ни вообще я тут ничего делать не буду. За что буду иметь оклад, плюс «пожарки», и все вместе превысит двести целковых. Да еще харч бесплатный; кормят тут довольно сносно – я уже отведал первый обед. На первое была та же «юшка из севрюжки», вернее, из голов горбуши – очень вкусно. Второе – традиционные макароны по-флотски, которые я с молодости не переносил. Хуже «шрапнели» перловой. А «шахиня», шеф-повар, она же и буфетчица в одном лице, добрая такая тетка, наверное, безотказная, но тоже не в моем вкусе.
А что до работы… пожалуй, я предпочел бы и меньшую оплату, но за конкретное дело. Тут же – трубки, вентили, шланги, гидрофоры и еще черт знает чего, что к токарному станку никакого отношения не имеет. И еще сам станок - это какое-то чудо! Вова хвастал, что он тут однажды такой вал сумел выточить, такой вал!.. Хоть на выставку. Я думал, ну, и что же тут такого – я тебе любой вал с любым закидоном и нарезкой хоть вдоль, хоть поперек сделаю. Но когда увидел сей шедевр шведской техники конца девятнадцатого века, гонору у меня поубавилось.
Чтобы шпиндель завертелся, его надо рукой запустить, провернув шкив; скорость у станка одна-единственная, самохода нет вообще, а тормозить ногой приходится.
Посмотрев на такую эквилибристику, я захотел тут же снова в кадры побежать: я, мол, вам не жестянщик, не сантехник и не Митютька-фокусник. И мне руги-ноги дороги пока. Но Вова Халиков отговорил меня, успокоил.
От нечего делать затеял было Люське очередное письмо сочинять, да бросил: все равно безответное. Там, на «Захарове», должно, уже потешаются надо мной. А тут еще Жора Мешков душу разбередил - вспоминать тошно.
После визита к Егоровой я его в «Волну» повел, на морвокзал, накормил от пуза и сам заодно покушал. Впрок. Само собой, графинчик на триста грамм заказали. Жора его в два приема оприходовал, забурел, несмотря на добрую закуску, и куда-то вдруг заторопился. Ссудил я ему пятерик и у вокзала на трамвай посадил, а сам на Фокина потопал, к троллейбусу.
* * *
А на этом «Магадане» любопытная публика собралась. Такой же, вроде меня, временный народ. Они собираются в соседней каюте, устраиваются кто где и заводят травлю – благо, работой не перегружены. Володя Халиков, у которого я принял хозяйство, пьяный, похоже, всегда, еще со вчерашнего дня затеял что-то там выточить. Вроде набойки на туфли для какой-то из дам. В таком-то состоянии да на этом станке… Однажды он наверняка окажется без рук. Или чего другого. Хотя он уже взрослый мальчонка. Мелкий, правда. Чернявый и худой, как цыганенок.
10
Несмотря на распахнутую настежь дверь, в каюте невыносимо жарко. По отпотевшим переборкам сбегают струйки влаги, оставляя на пластике извилистые следы. Вода лужами скопилась по углам. Тут вроде и дышишь влагой. Как в скверной парилке. Водосборники под иллюминаторами переполнены, но этого никто не замечает.
За столом под иллюминатором сидит новый токарь – это я. Слева от меня, облокотившись о стол, жмурится в полудреме судовое светило Коля Редькин. Напротив него, в кресле, невесть как попавшем сюда, в каюту мотористов, вольготно раскинулся Слава Митрошин, моторист мотобота с «Рыбака Приморья», бывший зверобой и еще черт знает кто, а здесь – просто моторист. Он по-медвежьи массивен и округл, с тугим животом под грубым серым свитером, с маленькими веселыми глазками на широком румяном лице и при густых пшеничных усах. Ему, похоже, совсем не жарко.
На комингсе, при входе, толстый и неповоротливый, словно забытый куль, во всю ширину двери разместился Леня Торопчин, боцман с плавзавода «Суханов», на «Магадане» «пожалованный» в матросы.
Вернулся, оставив, видимо, свои попытки что-то выточить, Халиков. Был он в состоянии средней поддатости – где-то еще добавил, - переполз едва не через голову Торопчина в каюту и уселся, откинувшись, на нижнюю койку. Его почти и не видно в тени. Уснул сразу, что ли?
Время послеобеденное. Капитан со стармехом, как обычно, говорят, отправились по делам в управление. А скорее всего – по домам. Вахтенный четвертый механик Валька Сергаев завалился после обеда в ящик – жирок завязать, а второй штурман Игорь Николаевич (фамилию его из мужиков никто не знает) копается в своих бумагах наверху да временами, будто от скуки, стучит на пишущей машинке. Идиллия, да и только.
Сквозь приоткрытую из коридора в машинное отделение дверь доносится размеренное тилипание вспомогательного дизелька, наполняющего старое судно теплом и уютом. Легкий запах гари и машинного масла, идущий оттуда же, дополняет антураж. Комиссий и проверок не предвидится. Наверху, на палубе трещит совсем не весенний мороз и подвывает ветер, а здесь, в каюте мотористов – уютная, мирная травля.
- Ты чего там про выборы говорил? – спросил Редькин Торопчина. – На самом деле выборы какие?
- Ну, ты, Гаврила, даешь! По всей стране подъем народных масс, а ты… Из тайги, что ли, вылез?
- Нет, я с «Магадана»… не вылезаю. А где голосовать-то будем? За кого?
- Голосовать будем на «Боевом» - там наш участок. А за кого – в бюллетене ж прописано. Кстати, там пива бесплатно нальют, по профсоюзным билетам…
- Мели, Емеля, нальют. Догонят и добавят…
- А чего мели? Я позапрошлый год в Москву летал, на профсоюзную конференцию посылали. Нам тогда, всем делегатам по двустволке тульской презентовали и по пыжиковой шапке – мужикам. А бабам – песцовые.
- Ни хрена себе! И много вас там было?
- Да тыщи полторы, наверно,
- А чего делали-то?
- А хрен его мама ведает. Чего-то принимали. Решения.
- И где твоя пыжиковая шапка?
- Я ружье тогда папане в деревню отвез – ворон гонять. А шапку брательнику на свадьбу задарил. Она на мой кухтыль не лезла, - Леня ласково погладил себя по стриженой голове.
- А у меня была шапка, - заговорил Слава Митрошин. – Вы когда-нибудь ларгу видели?
- Погоди ты со своей ларгой! Я ж не досказал.
- Чего?
- Так меня нынче тоже в избирательную комиссию наладили. Прихожу на «Боевой», спрашиваю, где замполита найти. Ихний замполит – председатель комиссии. Стучу в каюту. Оттуда голос нежный: «Входите». Открываю дверь и чуть с копыт не свалился. Сидит за столом дама в кителе, с лычками на рукавах, как у старпома, вся из себя вдрызг официальная. И дама эта – Лидка Князева, раздельщицей на «Суханове» была, моя грелка - две путины койку делили.
- И чего?
- А ничего. Она меня не узнает, ну, и я сказал, что в комиссию не могу – грамотешки маловато. Так что валяй, чего ты там про ралгу или как ее?
- Ларгу, чума ты огородная, хоть и профсоюзный делегат, – возмутился Слава Митрошин. – Зверь такой из семейства настоящих тюленей. Ох, и красивый зверь, скажу я вам. Шапка у меня была из ларги. Скоко лет носил – и все как новая.
Я годов, наверное, пятнадцать назад из пароходства тягу дал. Заработков не стало, в заграницы только приблатненные ходят, ну, я и подался на поиски счастья. Пришел прямо в Дальрыбу, и запустили меня на зверобойную шхуну типа «Нерпа», на «Ларгу» Ну, ларга и ларга, черт ее мама ведает. Дали мне мотобот – деревянную лодку типа ЯЛ-4 с движком. На самой шхуне, помню, дизель стоял на 350 лошадей. Парадный ход – восемь узлов. Бывало, ветерок задует, мы, вроде, полным ходом шпарим, аж киль красный, а в конце вахты, глядишь, мили на 2-3 позади прежнего оказываемся. Я на мотоботе со старпомом работал. Он на румпальнике сидит, на носу два матроса с обгалдерами – туши вылавливать, тут же боцман с винторезом, а я, у движка скойлавшись, кемарю.
Как-то, помню, уж больше месяца как на промысел вышли, а у меня еще два пузыря водки оставалось. Я тут к боцману и подъехал: заделай, говорю, мне ларгу – это уже когда я узнал, че почем. Заделай, говорю, ларгу, а я тебе пузырь поставлю, Ну, боцман, конечно, согласился. За пузырь он хоть ларгу, хоть бегемота мог заделать.
В Татарском проливе это было. Топаем, помню, на боте вдоль припая. Туманчик такой парит – льда у борта не видать. Где-то старпом и наехал на выступ льдины. Как «Титаник» на айсберг. Как только борт не проломил. Баркас, слава богу, целым остался, а меня, сонного, во всей моей амуниции за борт выкинуло. А старпом даже и не заметил – сам спал. Я в воде в момент, конечно, проснулся и, как пингвин, на льдину выпорхнул – даже промокнуть не успел. Заорал благим матом нашим вслед, а из тумана только слышу: «пух-пух-пух» - движок стучит. Передрейфил я, как сукин сын – ведь еще сено в волосах торчало. Потом огляделся: льдинка-то махонькая и – вот она, берите ее – ларга рядышком возлежит. Я, как ее обнаружил, так вообще обомлел. Хоть и говорят, что они безобидные, если их не трогать, да черт ее знает, что у нее на уме-то. А со страху она мне такой громадной померещилась.
С полчаса, наверное, я рядом с ней трусился. Штаны мокрые – не помню уж, от купанья или написал от счастья. Спохватились наши, вернулись за мной – как нашли только? Я и не слышал, когда они подгребли. Только вдруг: ба-бах! Ларга моя как-то вперед сунулась и затихла. Наши подваливают, боцман мне тесак в руки сует: надрежь, говорит, пока грудь, а я еще одну стрельну. Я тут оштапорился, осмелел, к ларге с ножиком подхожу, наклонился над ней, примериваюсь, откуда начать. И вдруг меня кто-то будто лопатой сзади как-ак шандарахнет! Метров семь я парил альбатросом и нож потерял. Вскочил, гляжу – а она на меня, зубья ощерив, гарцует. Я давай по льдине круги заворачивать, ору во всю глотку. Боцман услыхал, дострелил. И тут же - разделывать. Вот мастер был! Разрежет на груди, руки просунет, обнимет, как женщину и, будто барана из шубы, вытряхивает. И вроде крови на нем не видать.
Из той ларги я шапку себе пошил и носил сколько. А потом как-то в кабаке подзашли, и я ее гарсону за штоф коньяку отдал.
- Сейчас бы такую шапку, - мечтательно сказал Коля Редькин.
- Да, - согласился Леня Торопчин, поглаживая округлую свою макушку, - чего только мы за этот пузырь не закладывали. – Он сделал паузу, видимо, собираясь еще что-то рассказать из личной практики, но в это время в каюту сунулась заспанная физиономия вахтенного механика.
- Коля, - позвал он, - выйди на минутку.
Редькин вяло поднялся из-за стола, подошел к двери.
- Слушаю вас, Вольдемар Викторович, - почему-то он назвал механика Вольдемаром.
- Выйди сюда, - настаивал механик. – Разговор тет-а-тет. Выпусти его, - механик легонько пнул ногой Торопчина.
- Я ведь могу и ногу выдернуть, паренек, - не поворачивая головы, спокойно сказал Леня.
- Чего?!
- Того. Говорю, ноги выдерну.
- Пусти меня, Леня, - погасил назревающий конфликт Редькин.
Торопчин развернулся, не подымаясь с места, боком, освободил проход. Редькин вышел в коридор, механик отступил к двери в машинное, наклонился к уху электрика.
- Смотайся в магазин, Коля. Корешки пришли – именины отметить надо.
- А ты не ошибся адресом, мальчик? – на худом, скуластом лице Редькина заиграли желваки.
- Не понял, - удивленно вскинулся Сергаев.
- Я тебе тут что, по поручениям? Шестерка? Тебе надо, так и беги сам.
- Ясно, - сощурил глаза механик. – Вы сейчас на вахте стоите?
- Ну и что?
- А где вы должны во время вахты находиться, вахтенный электрик? Марш в машину!
- Да пошел ты, сосунок, - обронил Редькин, поворачиваясь, чтобы вернуться в каюту.
- Стой! – крикнул механик, ухватив его за плечо, дернул на себя.
- Ах ты, щенок! – развернулся Коля. – Пошли!
Мимо механика он подошел к двери в машинное отделение, потянул Сергаева за руку. Тот не двигался.
- Ну, что же ты, вахтенный? – Редькин будто клешней сдавил запястье механика и рванул его за собой. Сергаев влетел в дверь, успев ухватиться за поручни на площадке над главным двигателем. Едва не вывалился через них. Глаза его побелели от ярости. Он развернулся, поднял правую руку, готовый ударить электрика, но тот опередил его, боднув твердым, будто медным лбом в подбородок. Механик запрокинулся и, не задержи его Редькин, свалился бы назад, через поручни на дизель.
- Задавлю! – хрипел Редькин, ухватив механика за воротник куртки, стянув его на горле. Механик обмяк и не сопротивлялся больше, только злобно скрипел зубами, сознавая свою беспомощность.
Разнял их Слава Митрошин. Растащил по сторонам, как нашкодивших пацанов, и вытолкнул обоих назад, в коридор. Даже цыкнул слегка: «Ишь вы!..»
Леня Торопчин тоже не поленился подняться, чтобы посмотреть, не нужна ли кому помощь.
- Ты еще пожалеешь об этом, - злобно сверкнул глазами на Редькина механик, оправляя на себе куртку.
- Иди, иди! Я те пожалею, - угрюмо, глядя исподлобья на него, сказал Коля, готовый, казалось, вновь броситься на механика.
Только мы с Халиковым оставались безучастными в происшедшем действе. Вова, свесив ножки с койки, безмятежно похрапывал, даже постанывал слегка. А я подумал про себя: «И чего это Коля взбеленился? Такой пустяк! Я, например, с удовольствием прогулялся бы. А вообще на этом пароходе не соскучишься. Даже в ожидании транспорта».
11
Сижу на топчане в стеклянном ящике морвокзала, и мне здесь чертовски уютно, несмотря на множество народа вокруг. Сегодня отпросился на полдня у деда – будто бы в поликлинику, а сам – на главпочтамт: нет ли чего? Получил, однако. Только не от нее. От Сереги Котова письмо. Адресовано на «Захаров», когда я еще дома был. Но что за кульбиты, как оно сюда попало? Люська, что ли переправила? Но почему тогда сама ничего не написала? Ох, и доберусь я до нее!..
А сочинение Серега занятное состряпал.
«Здравствуй, друг мой собинный Валерьяныч! (И дался ему этот Валерьяныч! Поветрие тут у всех какое-то: чужими именами-отчествами друг дружку покрывать).
Сегодня утром почтовый дилижанс еле припер ко мне твой конфиденциальный пакет. Получил я его в 8.00, а уже в 10 был в кадрах, в секторе загранзаплыва. В 21.00 даю ответ.
Ты не удивляйся такой оперативности. Оперативность получилась из-за того, что 25-го числа мне, наконец-то, пришла с «Захария» РДО, что я могу получить в кассе управления свои отпускные. Отпуск мой к концу подходит, а они там только очухались. Вот я и дернулся с утра в Управу. Лечу, полный радужных надежд – сам понимаешь. Через неделю на работу выходить, а я не люблю, когда мои деньги оттягивают государственный карман. Ему и так нелегко, а в моем осталось совсем-совсем мало.
Ну вот, ныряю сначала в сектор загранзаплыва. Сидят три организма, бумажные души, карточками шелестят: шур-шур-шур. Я им популярно объясняю, что вот, по поручению друга своего, который, не щадя живота, в морях трудится, доставил тугаменты для визирования, и подаю им твои бумаги. Самый молодой из троицы взял их и давай читать. Долго вчитывался в твои анкеты и автобиографии – я за это время успел все образцы на стенах выучить. Оказалось, что ты, друг мой, забыл там насчет паспорта (ну, где выдан, номер и проч.) прописать. Ладно, думаю, это ерунда. Этот кадр, значит, прочитал и говорит: «Я бумаги принять не могу». Ну, думаю, началось: это не так да тут не эдак. А вот сейчас самое интересное скажу, что и сам впервые услышал: «Визы открываем только тем, кто у нас три года отработал». Я говорю, раньше-то совсем по-другому было, только год требовался. И зачем, говорю, тогда нас всех заставляют документы на визирование писать?
А это, говорит, я не знаю, И еще говорит: много мест работы поменял (это о тебе).
Тут влезает в нашу беседу пожилой черт и спрашивает молодого: «А раньше виза у него была?» Тот ему: да, мол, бывал чудак в заграницах, молотил штурманом в ДВ-пароходстве. А старик: «К нам из ДВ по-доброму не приходят. Приходят только те, кому визу прихлопнут».
Тут они давай вместе твои бумаги теребить, потом сделали вывод: из-за того, что ты уволился из ДВ, уехал к себе, потом в Таллин, а потом во Владик вернулся, ты еще не определился и не знаешь, чего хочешь. И вернули бумаги назад. Старикан говорит, чтобы ты, когда будешь здесь, сам зашел к ним. Собственной персоной. Тогда, мол, они все растолкуют, че почем.
Ну, тут я думаю, больше тебе помочь ничем не могу. Взял бумаги - настроение, чую, упало на 50%. Так что, извини, дорогой. Пошел в булгахтерию за пятаками.
История вторая, короткая.
Захожу, значит, к счетоводам и бодро так говорю: посмотрите-ка по «Захарову» отпускные для Котова Сережи. Шушера за стойкой прищурилась и говорит: «Ничего нет». Ах, думаю, вобла ты сушеная, я же радиограмму-то с собой прихватил, а в ней ясно прописано: «Деньги получите». Тыкаю ей РДО: а это, мол, что такое? Ну, она, змея, опять выскользнула: я РДО тоже получила, но сумма неправильная и выдать ее не могу. Ты, говорит, получишь, а потом не вернешь. Я подала запрос на пароход, так что зайдите в пятницу. И настроение мое упало на остальные 50%.
Вот, думаю, что значит просить копию исполнительного и справку об уплате алиментов. Эта камбала лупоглазая запомнила меня по прежнему визиту. Остается маленькое утешение: может, вместе с отпускными премия за ивась начислена – потому и много? В пятницу будет ясно. А пока…
Бумаги твои я оставлю у матери. Если буду в морях, когда ты придешь, она тебе их выдаст. Вот пока и все.
Надеюсь, пожатие моей мужественной клешни вернет тебе силы. Мужайся, как я, и не плачь.
Твой корефан Серега».
Интересно, где он сейчас сам, мой корефан Сережа? Как вообще на берегу-то оказался? Или слинял сразу после меня, если отпуск кончается? Видно, ему с «Захарова» мой пакет переслали, а он думал, что я туда вернулся. Может, он опять уже в море? Или еще здесь, на берегу околачивается? Тоже «в ожидании транспорта»? Или на лесоповале? Надо будет к нему домой наведаться. Хотя бы документы заберу. А в загрансектор не пойду: нужна мне эта виза, как зайцу триппер. В Сингапур за «Волгой» я не собираюсь, в Южную Америку – тоже. Чего я там не видал? Та же каторжная работа, если еще не хуже, в тамошней жаре. Бывали мы… в Италии, где воздух голубой. Полгода молотить, чтобы потом заскочить на несколько часов в какой-нибудь Кальяо или Панаму и бегать там, язык на плечо – где бы свои несчастные тугрики повыгодней отоварить. Да и с американцами в кампанию попасть – невелико счастье. К тому же я не хочу от Люськи на другой пароход убегать. Мне дай бог до нее добраться. Однако пора на «Магадан» отваливать. Успеть бы к обеду. Хотя… Неожиданная мысль осенила меня. А не пойти ли мне сейчас к товарищу Титову да не настучать ли ему на наших ретивых кадровиков? Это пошто они достойным коммунистам дорогу застят? Нас тут в замполиты сватают, а они визу открывать не хотят. Эта мысль достойна проверки. На вшивость. А «Магадан» подождет, никуда не денется.
12
Если бы я не знал, куда шел, если бы она не окликнула меня, я не признал бы ее, проскочил мимо. Как же она преобразилась! Передо мной была не прежняя Ленка, смазливая девчонка, которую Толик привез из Таллина. Сейчас предо мной стояла Елена Васильевна, женщина во цвете лет, во всей своей красе и собственном соку тридцати… А сколько же ей? Она, кажется, на два года моложе Толика, а тот на два младше меня – вот и считай.
Только голос абсолютно тот же, мягкий, с легкой хрипотцой, кошачий какой-то, будто мяукает, только быстро.
- Борька, как здорово, что ты пришел! – она, без тени стеснения поцеловала меня в губы, чуть отстранилась и сказала еще: - Нисколечки не изменился. Только белый совсем. А как Танюшка? Как дети?
- Да все в порядке. Тебе пламенный привет просили передать.
- Ну и хорошо, пошли.
Она взяла меня под руку и повела сперва черед двор ближайшего к остановке дома, потом по узкой козьей тропе наверх, по крутому склону сопки.
- К нам можно по дороге идти, там асфальт, автобус ходит, но тут гораздо короче, - мяукала она, шествуя впереди меня, иногда оглядываясь, словно боясь потерять. Я безропотно топал следом, с удовольствием любуясь ладными ее статьями. Слегка даже вызывающими. Когда-то мы с ней флиртовали малость. Большего с женой товарища своего я позволить себе не мог.
- Я тебя дома на пятнадцать минут оставлю, за Андрюшкой в садик сбегаю, а потом к Дубовым поедем, на Баляйку. Наташу-то помнишь? Я ее предупредила – она ждет нас, стол накрыла. Заодно и помоемся – у нас тут воды третий день нет. Ты не хочешь ванну принять?
- Да я только позавчера в «Бодрости» парился.
- А что же нас не позвал? Мальчишек напарил бы. И я – тоже.
- Не догадался. Не подумал как-то.
- А про какой цейтнот ты говорил? Что-то неладное? С комиссией опять?
- Давай уж доберемся, там расскажу.
- Давай.
Новая квартира Зайцевых оказалась меньше прежней, двухкомнатная, но обставлена, на мой не избалованный вкус, изысканно. И наполнена всевозможной бытовой техникой.
- Нам из-за мамы разменять пришлось, - объясняла на ходу Елена. – Ты же знаешь, какая она у нас. Там, на западе продала, сюда переехала и тут… Сошлась с каким-то дедом. Он ороч по национальности, представляешь, дедок такой в кухлянке. Он где-то в Партизанском районе охотой промышлял. Так разве она поедет к нему в тайгу. Вот и пришлось разменять на две, да еще с доплатой. Ну, ты посиди немножко. Хочешь, телевизор включи. Я – быстро.
Мне было не до телевизоров. По пути, как обычно, я на почтамт заскочил, а там письмо. Без обратного адреса, но явно от Татьяны. Сразу вскрывать не стал, боялся почему-то. А сейчас не терпелось.
В конверте, отправленном Татьяной, оказался другой конверт – из Таллина, от Титова. Вот это сюрприз!
Сидя дома, поуспокоившись оттого, что с матушкой моей все в порядке и умирать она вовсе не желает, я изобразил-таки пару рассказов и отправил их Ростиславу Юрьевичу. Бывший мой преподаватель астрономии в мореходке уже в те поры был известным маринистом, и кому как не ему я должен был отослать свои вирши? Запустить их в какой-то журнал нахальства не достало.
Дрожащими руками вскрываю конверт. Текст отпечатан на машинке, явно добротной. Не то, что моя «Москва».
«Таллин, 08. 02. 85
Добрый день, Борис!
Не скрою, был удивлен (и обрадован) пришедшими от Вас письмом и рассказами. И… фамилию сразу вспомнил, даже зрительно немного помню, а вот год, «эпоху» забыл. Шутка ли – 30 лет в «альма матер» служу. Еще три года и – пенсия. Столько лиц за это время перед глазами прошло! Если бы Вы какую-то зацепку указали, координаты…
Мореходка наша скрипит, пришла в жалкое состояние: набираем по одной группе судоводов и механиков и по две – новой дурацкой специальности – «автоматизация судовых систем». От наших выпускников сейчас все шарахаются, т.к. кругом нужны командиры с высшим образованием; ликвидирован военный цикл, дисциплина упала. Парни учиться не хотят, придуриваются, поскольку сразу после выпуска попадают в армию. И при том здесь собираются строить новое здание на горе Ласнамяэ, в новом микрорайоне Таллина.
Но как бы то ни было, у меня есть повод и основание поздравить Вас с наступающим днем Советской Армии и Военно-морского флота! И будьте здоровы – начинается и у Вас возраст, когда приходится думать о здоровье.
И скажу сразу – честно и от души, что не надо никаких извинений за свои письма, якобы за то, что время мое отнимаете и напрашиваетесь. В наше время как раз это редкость – когда люди говорят по совести, делятся тем, что накипело, наболело. А у всех нас, если ты не последняя скотина, сегодня душа должна болеть. Ибо залезли мы в такую яму вонючую, что чем больше разбираться начинаем, тем страшнее положение проясняется. Да и не проясняется, а затуманивается. И Ваши мысли по этому поводу мне понятны и близки. К тому же, находясь ближе к производству материальных благ, Вы все это видите ярче и четче. Но, мне кажется, однако, что еще важнее – как-то людей изменить. И труднее. Ну, положим, и официально это проповедуется, но в том беда, что официальным утверждениям и призывам – даже самым здравым – люди разучились верить. И проповеди «революционных» изменений звучат малоубедительно, неубеждающе. Революции должны многое ликвидировать: классы, группы, слои общества. А так – оперетка получается.
Я вот мало, вроде бы, смыслю в экономике, но ясно понимаю: ничего не выйдет, ежели министры и министерства и прочая бюрократия останутся в нынешнем состоянии, а воздействовать на их совесть и разум – смешно… Да ладно, чего там рассуждать. Все равно мы, по-прежнему, слушаем, но не делаем.
По поводу Ваших занятий литературой могу выразить удовлетворение – это лучше, чем рыбалка с самогоном и домино во дворе. Что же до содержания текстов, то мне кажется, что это части чего-то большого, будто выхвачены из повести или романа. Впрочем, и самостоятельно они могут быть представлены. Сделаны вполне добротно, крепко. Некоторые места – из судового быта или океанские картинки – и вовсе на зависть классикам жанра. И еще, Вы поднимаете вопрос, проблему женщин на флоте. Конечно, проблем у нас и других по горло, но тема, безусловно, серьезная. Правда, я мало с нею знаком. Как, наверное, и большинство из читающей публики. Возможно, потому и будет интересна.
Вообще существует такой Совет по морской литературе, центр его в Москве, глава – Тимур Гайдар (адмирал в отставке, сын Аркадия Гайдара), а заместитель Владимир Тюрин, мой добрый товарищ. Я тоже в него вхожу. Так что можете послать что-то туда. Или опять – мне. Только постарайтесь до начала июня. Потому что я могу уйти в море, на практику с курсантами.
Напишите, кто с Вами учился – может, я сообщу о них весточки. У нас бывают юбилейные встречи выпускников. Пишите всегда и обо всем, без всяких церемоний и сомнений. Буду только рад.
Всего доброго. Титов ».
Я дважды перечитал письмо и вдруг удивился совпадению. А если бы это письмо да другому Титову показать, из общего отдела? Однако смел Ростислав Юрьевич. Насчет вонючей ямы-то каково! Это какая такая яма, спросят облеченные товарищи. Или Титову, как и другим большим писателям, Титовы из общих и прочих отделов по барабану? Хотя и я, когда ему писал, нагородил всякого – тоже под статью. И все это, когда страна скорбит безутешно по безвременно ушедшему Константину Устиновичу Черненко. Правда, когда ехал в троллейбусе да и так, на улицах не больно видно было. Хотя флаги, склоненные, по углам, с черными лентами заметил. Знать, перемены грядут.
Однако Зайцева где-то запропала…
13
И куда это вас, любезный, занесло? И что сие за опочивальня?
Я, как патриций, возлежу в незнакомой постели, утопая в чем-то мягком и теплом. В перине, что ли? Никогда не спал на перинах. Ложе широкое, не одноместное, и рядом со мной явно кто-то был еще – место нагретое. И дух неземной, женский. Не знакомый прежде запах. Мне бы с моим носом нюхачом на парфюмерную фабрику, а я по «Захаровым» да «Магаданам» мыкаюсь. Причем в полном неглиже – на мне даже исподнего, даже трусов нет. От этого некоторая неловкость: а вдруг кто застукает?
Уже и солнце за окном, а я… Сколько времени? Я-чай, на пароходе надо быть, а я тут. Но где?
Неужто сорвался вчера?! Мне стало страшно. Даже зазнобило от страха.
Нет, не может быть. Не мог я с тридцати граммов шампанского - единственно, на что меня подбили… Но что же тогда? Пил я только кофе, много кофе и еще воду какую-то – лимонад или компоты. И много ел. Закусывал за всех.
И что же за летаргический сон со мной приключился?
У Дубовых, после ванной – меня тоже уговорили душ принять – мы сидели в кухне, больше похожей на комнату – настолько она просторна. Сидели сначала втроем, если не считать двух пацанов, двух Андрюшек – Дубова и Зайцева. Я не мог налюбоваться Натальей – настолько она красива с восьмимесячным, в нос упирающимся животом. Но при этом удивительно подвижная и веселая.
Здесь, у Дубовых, гостям всегда рады – это я по прежним годам помню. Жаль только, не было сейчас Олега, Наташиного мужа – интересный мужик. Хотя какой мужик – ему всего-то года тридцать четыре, кажется. Они с Толиком Зайцевым, по-моему, на «Острогожске» скорешились. Толик уже вторым помощником был, когда Олег после Одесской мореходки четвертым пришел. Сам Олег, как и мы, родом из кондовой России, из Тулы, вроде бы, а Наташа – одесситка – где еще такие красавицы родятся? Спустя лет примерно пять Олежек и Толика обскакал и многих прочих корефанов. И уже долгое время на самых престижных судах в пароходстве. Сперва на перегонах был, а сейчас где-то на миповских перевозках.
Когда Ленка узнала о моих злоключениях на «Магадане», она тут же выбралась из-за стола и пошла к телефону – «Томке позвонить». А еще примерно через полчаса затилипал дверной звонок, и в нашу мирную компанию влилась Тамара Федоровна Панасенко. Собственной персоной. Заполнив ею все остававшееся в кухне пространство. Та самая Тамара Федоровна, которая сидит в кадрах, в одном кабинете с Егоровой и на которую привходящая публика, включая меня, бросает украдкой взгляды, исполненные восхищенного ужаса. Ее бы в мрамор и на постамент – достойная пара была бы прекрасному Давиду. Она села слева от меня, а сидящая справа Ленка все тыкала мне в бок кулаком и шептала яростно: «Займись! Смотри, какая баба! И без мужика».
А я что-то сробел, всю сноровку потерял. За что ни возьмусь, то пролью, то мимо пронесу. Затеяли было танцы, а у меня поджилки трясутся. И те тридцать граммов шампанского не помогают. Покуда дело до песен не дошло.
«Отговорила роща залота-ая», - запели девки ладно, в три голоса. В середине первого куплета и я вступил: «…И журавли, печально пролета-ая…». И они все вдруг умолкли, оставив меня с песней наедине. Я допел. Допел с удовольствием, с упоением даже. Они захлопали и потребовали еще.
И были «Клен ты мой опавший…» и «Ты жива еще, моя старушка…», а потом залихватская, из курсантской поры «…Не рассчитывай, Манька, на брак…».
Засиделись допоздна, за полночь, наверное. Потом засобирались домой, такси вызвали, а я, как честный рыцарь, вызвался даму проводить. Но…
Из-за двери вдруг послышалось: «Я тебя давно опоила колдовскою травой…», - и в комнату вплыла она. Я опять испугался. Неужто я с нею спал!? Неужто изменил!? Да нет, ничего такого не помню. Наваждение какое-то!
- Ты проснулся? – ласково проворковала она, катя перед собою столик с чашками и тарелками. Ни фига себе, как падишах в гареме. – Что будешь, кофе или чай? Рекомендую чай, бабушкин рецепт, на пятнадцати травах.
- А сколько времени, Тамара Федоровна? – проблеял я жалобно.
- Почему Федоровна?
- А как?
- Тома. Можно Тамара. Если ты на работу боишься опоздать, не бойся. Я с Галей о тебе говорила. Можешь на свой «Магадан» не ходить. Только выписку возьми и принеси к ней – в любое время можно. Подыщем тебе работу у нас. Ленка говорила, что ты рисуешь хорошо. Художником будешь, плакаты к выборам писать.
- А я тут ничего такого?.. – начал было я.
- Очень даже ничего. Кстати, до своего пассажира можешь у меня оставаться.
- Но у меня все там, у Свистуновых, все вещи…
- Смотри. Было бы предложено. – Она принялась разливать чай, а я зыркал по сторонам: куда делись мои красивые трусики?
14
Квартира Сережи Котова расположена на втором этаже неухоженной кирпичной хрущевки, которую я отыскал не без труда, хотя и был здесь уже, прошлым летом, вместе с хозяином. Их тут на Чуркине много – на одно лицо.
Расхристанная парадная дверь, крашенная железным суриком, сумеречный подъезд, пропахший кошками, на подоконнике между этажами - консервная банка, полная зловонных бычков да еще керамический горшок с каким-то засохшим цветком. Оторванные перила на балясинах – словно шипованные лыжи – за такие разве с бодуна держаться.
Черная квадратная кнопка звонка провалилась под моим пальцем, причем никакого звука вослед не послышалось. Тогда как дверь, обитая черным же дерматином, особой непроницаемости не внушала. Нажал еще – тот же результат. Стучать? Разве только ногой. Что я и сделал как можно вежливо. Как только можно стучать ногой.
От первого же стука дверь легко приоткрылась. Я отворил ее чуть пошире и крикнул вовнутрь:
- Есть кто дома?
В ответ – тишина. Я повторил: - Есть кто-нибудь? – Результат тот же.
Вот живут, подумалось мне, как на барже - заходите, люди добрые, берите, что хотите.
Прошел в прихожую. Откуда-то сбоку, из кухни, наверное, вышла флегматичная пестрая кошка, мурлыкнув, потерлась о мою штанину. В воздухе стоял крепкий дух водочного перегара вперемешку с табачным. Фу ты, ну ты. Двустворчатая, застекленная рифленым стеклом дверь, ведущая в покои, была не притворена. Оттуда, почудилось мне, доносился то ли храп, то ли всхлипыванье.
Не разуваясь, осторожно прошел во внутрь, осмотрелся. Напротив входа посреди большой комнаты, под желтым абажуром стоял массивный квадратный стол с какими-то бумагами на нем, вроде чертежами. Прямо на чертежах – тарелки с остатками снеди да два пустых стакана. «В тарелке киснет прошлогодний рыжик, а водка выпита до капельки вчера», - ухмыльнулся я про себя, уподобившись Саше Черному.
Слева от стола стоял шкаф типа «Хельга» с хрусталем и какими-то книжками за стеклом. Справа, под небольшим ковром - диван с потертыми подлокотниками, рядом с ним – такое же кресло, а в углу, на тумбочке бликовал без звука включенный телевизор. Позади стола, за стулом с высокой спинкой – выход на балкон. Оттуда, с балкона и доносился храп.
Я обогнул стол, раздвинул занавеску и увидел… Но где же я это видел? Да у Гоголя, у Николай Василича, при въезде Тараса Бульбы с сынами в Запорожскую Сечь. Только здесь Сережа Котов олицетворял собою всю Сечь, а заодно и свою голубую мечту морского периода. Один к одному. Как, бывало, за шахматами мечтал.
Сережа возлежал ничком на раскладушке – как только это хлипкое сооружение из холста и трубок выдерживало такого бегемота? – в обнаженной красе своей и в одних семейных трусах. Одна рука его между прутьями толстой плетью вывешивалась с балкона, другая покоилась в ящике поверх пустых пивных бутылок. В изголовье стоял еще один ящик, с водкой. На некоторых посудинах еще белели нетронутые колпачки.
Бороды у Сережи не было. Была только недельная щетина да патлы изрядные, почти до плеч. Он, однако, ничуть не печалился об этом, как не напрягался и по поводу назревшей в стране революционной ситуации. И только всхрапывал слегка. Даже лежа на животе.
Будить его было жалко, но как с документами быть? Не ехать же сюда еще раз.
Снаружи, из прихожей послышался стук…
Я откинул занавеску, переступил порог. Из прихожей в комнату, опасливо глядя на меня, ступила маленькая, худенькая женщина в легеньком сером пальтеце и вязаном, в тон, берете, с авоськой в руках. Выглядела она лет на пятьдесят, хотя Серега говорил, что мать его – это была, явно, она – уже два года на пенсии. «И как это такая дюймовочка, - подумалось мне, - могла такого богодула выносить»?
- Вы кто? – спросила она испуганным шепотом.
- Я – друг Сережкин, Борис – он, наверное, говорил вам. Мы на «Захарове» вместе были.
- Да-да, он говорил. Хороший, говорил, друг. Он еще документы для вас…
- Да, я, собственно, за ними и пришел.
- Я сейчас найду, погодите минуту, - засуетилась она. – Я в наш магазин бегала. Проснется – есть запросит. А дверь-то не закрываю. Он где-то последний ключ посеял. Захлопну – не открыть. Его ведь не добудишься.
- А он что, еще в отпуске?
- Да чтой-то? Отпуск отгулял. Сначала все занимался, все чертил, курсовые, а как неделю назад деньги получил, так с круга и сошел. Порет, не просыхая. И все сразу забросил. Уж с учебы-то выгонят. Людей стыдно. Всю неделю на балконе валяется. Как возьмется песни орать – сопки вокруг пляшут. Была бы сноха – он ее побаивается, все острастку давала. Так она в море. А я чего… Ладно, хоть не буйный, не дерется. Вон у соседей сынок, у Самсоновых Колька – беда. То и дело в кутузку его отправляют. А он там отлежится, приходит домой и опять за свое.
Она отнесла на кухню свою кошелку, достала из шкафа и протянула мне большой серый конверт.
- Вот, он говорил, если Борис придет, отдашь. Может, чаю поставить? Или кофе? Кофе хороший есть. Он тут набрал всякого, а сам только водку с пивом и дует. Его ведь на лесоповал, было, после отпуска-то наладили. Отговорился как-то. Учиться, мол, надо, а тут… Выгонют ведь и с работы. Уж лучше бы на свой пароход уехал.
- А медкомиссию он проходил? – спросил я.
- Да проходил. Сразу как с моря заявился, так на другой день и пошел на медкомиссию. Сперва в управу, он говорил, а потом по больницам.
- Спасибо вам. Вы ему, как проснется, привет от меня передайте. И чтобы не дурил. Пусть на «Захаров» возвращается. Скоро пассажир туда пойдет. Я тоже там буду…