В самом начале восьмидесятых два украинца, два Игоря познакомились в Москве. На третий день они переходят на родной язык и даже при случае цитируют Григора Тютюнника. Оба – преподаватели английского языка и приехали на курсы повышения квалификации, их поселили в одном из новых домов на окраине Москвы. Дом переоборудовали под общежитие, и в каждую комнату поставили от двух до четырех кроватей.
Старший Игорь родом из Кировоградской области, младший – киевлянин. На последнем курсе университета он перевел для журнала американский рассказ, а отец поспособствовал с опубликованием.
«Нет! – старший Игорь, тот, что из Кировоградской области, сидит на кровати в цветастых просторных трусах. – Молодец, Григор! Они ж у него все как живые! Я ж их всех знаю! Ни на грош не соврал! Нет, жива еще нация! Как не кастрировали нас, как не размалывали! Вот это писатель! «Уточку» помнишь? Написал, как припечатал. Вот и моя мать так же … Завтра пойду, закуплю лимонов. Или как правильно по-украински? Цитринов? Цитрин? Одним словом, куплю и отошлю. Они от давления помогают… Нет, не умрет, не поляжет! Маринка, дочка, пусть хоть немного подрастет, сейчас ей восемь месяцев и двадцать … какое сегодня число? Семнадцатое? Значит, ровно восемь месяцев и двадцать шесть дней. А уже ходить рвется. Будет она у меня Григора знать наизусть! И Стефаника, и Шекспира. Что улыбаешься? Будет, будет!.. А с чего он, Григор, повесился, что там у вас в Киеве об этом говорят?»
По ночам он храпит. Словно курган-могила вздымается под одеялом его живот. Сначала слышно, как оттуда выруливают бомбардировщики, потом стая слонов гонится за перепуганной курицей, и в конце булькают акваланги. На улице пританцовывает, чтоб согреться, и тарабанит в дверь ловелас-преподаватель из Куйбышева. Его не впускает злая дежурная. Делает вид, что спит. Попила, мол, чаек, зачиталась журналом «Здоровье» и задремала.
В шесть утра просыпается старший Игорь. Побрившись, он обливается у тумбочки одеколоном и бредет на кухню завтракать булкой с маслом. Услышав, что кто-то спустил в туалете воду, сгребает крошки, закругляется и отправляется в библиотеку.
Игорь-киевлянин тоже не спит – его тошнит от запаха одеколона. Он надевает свитер, выскакивает на балкон и машет вокруг себя руками. Вот из подъезда выползает его земляк. Двигается он словно дирижабль – медленно и осторожно, не торопясь переставляет короткие, мощные ноги.
«Тоже мне, Игорь… - злится киевлянин, - Каленик ты!
Он сплевывает, следит за полетом слюны, которая вместо того, чтобы превратиться в шарик, на уровне третьего этажа рассыпается, не достигнув цели.
«Кал – леник!»
В тот момент, когда старший Игорь добирается наконец до угла улицы, над крышей универмага появляется солнце. Там вчера «выбросили» финские куртки. Через полчаса остались только самые маленькие и самые большие размеры. Преподаватели, как только узнали, сразу побежали занимать очередь, и не только для себя, но и для коллег. Все они съехались из разных мест – из Свердловска, Калинина, Фрунзе, Жданова и Ленинабада.
Вечерами они собираются на кухне. Тот, кому пришли деньги, угощает компанию. Сплетаются чинные разговоры.
«А Вы чем занимаетесь? А Вы? А Вы?»
Диссертации, жизнь факультета, методические указания, загранпоездки.
После того, как бутылка допита, кто-нибудь обязательно приносит новую, из собственных запасов. Все щедро делятся, кто чем богат, и сообщают новости.
Кому-то жена передала с проводником рыбину.
Этот познакомился в метро с девушкой.
Тот соображает, как бы смотаться на недельку домой.
Находят и обсуждают общих знакомых.
«Михайлов? А кто же он, по-вашему?»
«Разве по фамилии не ясно?»
«Тем более – Григорьевич. Григорий – это их имя».
«Типичное».
«Как знать… Как знать…»
Каленик возвращается из библиотеки уже после анекдотов про чукчу. Он моет ноги, садится на кровать и долго вздыхает:
«Замечания она мне делает! А сама? Живет тут среди библиотек, а язык не знает. Тут, елки-палки, стремишься к чему-то, работаешь, по крохам этот язык собираешь, договариваешься, и не за красивые глаза, а хорошенько подмасливаешь эту киоскершу, чтобы она тебе газетку английскую отложила. Да что там газетку! Шекспира! Пока что, правда, не всего, а отдельные произведения. Зато полностью. И не в переводах. И не в пересказах, а то, что он сам, Шекспир, когда-то взял вот и написал! Собственноручно! Со словарем, не спеша, в комментарий загляну. Каждое слово обсасываю. Эх! Они же видели, что парень способный, не пьет, в языках сечет. Почему же не поддержали, не заинтересовали, а? А теперь нагрузку увеличивают, диссертацию писать заставляют … Когда, когда ее писать? Ну подождите, вернусь и бац! – положу им готовую статью на стол. До субботы, думаю, закончу. И справку себе сделаю о кандидатском экзамене. Потому что - только это уже между нами - встретил я в зале новых поступлений знакомого. Он сам с Ульяновки, вместе поступали, но я тогда не прошел… Но это долгая история. Короче, он уже докторскую защитил. Обещал помочь. Веришь? Не кандидатскую! А докторскую! Хотя мы с ним с одного года. С какого? Сорок один мне… М-да… А взял молодую. Катя, Катерина ее звать. «Отдавали Катю» читал? Как он, Григор, все ухватил! Молодец! Эх! Еще лет пять, может, посидит, ну семь, пока Маринка в школу не пойдет, а потом гулять начнет. Кто-кто, а я женщин хорошо изучил. А что поделаешь… Я бы тоже гулял, если бы ребенка не захотелось. Чего-то своего, родного. А еще же надо этого ребенка на ноги поставить, воспитать… А у нас, сам понимаешь, в плане языка – полный ноль. Жданов. Азов-их-сталь! Прости Господи… А это правда, что Григор начинал на русском, а потом взял и поменял курс?... Ничего себе!… Э-хе-хе…»
И вдруг на полуслове, не дожидаясь, пока уснут соседи, начинает храпеть. Во всех углах комнаты слышно, как на изнанке его утробы гудят работящие стиральные «эврики», скрипят мосты крепостей и носороги сражаются с мамонтами.
«Надо завтра пожаловаться коменданту, - перешептываются преподаватели, - пусть его отселят. Бугай этакий! Медведь! Боров! Хряк!»
Потом каждый думает о своем.
О том, что завтра надо позвонить жене. И захватить с собой книгу, потому что на этом переговорном пункте всегда очередь.
О том, чтобы не опоздать на вокзал и забрать рыбину.
О том, что русской подруге надо купить французские духи.
О том, что не надо на кухне болтать лишнего.
О том, что пора вплотную познакомиться с одногруппницами, если не с длинной, то хоть с рыжей из Улан-Удэ.
На улице пес из гаража в овражке прибежал к овощному магазину и поглядывает на верхний этаж, где паровозно храпит преподаватель английского языка. Пес троекратно лает и убегает от греха подальше в лесок.
Рассвет. Радиоточка еще спит, а выбритый Каленик уже сидит на кухне и учит собранные за прошлый день английские слова. Каждое из них он проговаривает по-особенному, не так, как остальные. Издалека он похож на каменную скифскую бабу, вблизи благоухает «Сиренью». Заслышав, что в туалете шумит вода, он подымается и, покачиваясь, выходит на мороз. А на кухне, как ни проветривай, еще несколько часов цветут сиреневые рощи.
Вечером только и разговоров, что о нем.
Храп – это болезнь или распущенность?
Где он пропадает весь день?
Позавчера ему с почты пришло извещение на денежный перевод. Почему он нам ничего не поставил? Нельзя же быть таким жмотом.
«И вообще, - говорит завкафедрой иностранных языков школы милиции, - фамилия его как? Масло, с ударением на первом слоге. А он всем говорит, что он Масло, с ударением на втором. К чему это извращение?!»
Игорь- киевлянин заступается за Каленика и приводит лингвистическое объяснение.
«Вот вы , хохлы, всегда так! – отвечает на это завкафедрой. – Упираетесь там, где не надо. А там, где нужна ясность, напускаете туман».
«Например?»
«Да вот хотя бы тот же ваш Шевченко! Вот скажи честно, националист он или нет?»
«В каком смысле?»
«В прямом. Да или нет? Есть, говорят, у него один стишок…»
«Не понимаю ваших критериев».
«Критерий у нас один: да или нет! Не надо только бояться сказать правду».
За Игоря заступаются. У каждого народа, говорят соседи, есть хорошие и отрицательные представители. У всех были свои полицаи, татары и петлюровцы. А у вас – власовцы. Так что давайте не будем!
Бутылку допивают второпях, от анекдотов воздерживаются.
Около двенадцати, когда все улеглись, в комнату входит Каленик. Судя по движениям и возгласам, он сильно выпил. Свет он не зажигает, больно бьется о стол.
«Спишь?» - спрашивает он у Игоря.
«Сплю».
«Ну извини».
Он бредет в ванную, там моет ноги и стирает носки.
«Это не народ, - говорит он, вернувшись, - а быдло! Слышишь? Или ты уже спишь? Конформисты! Вертухаи! Не могу, говорит, при всем желании. Обратись к кому-нибудь еще. А я ему и коньячок «Юбилейный», армянский, и на «вы»… Гад! Точно, как тот, с которым я когда-то служил. Тоже – земеля, братан! Идем мы с ним, помню. Вдруг подзывает нас «дед», бухой, Торсунов, как сейчас фамилию помню, а мы тогда еще салаги были, иди, говорит, сюда! Ты кто? спрашивает. Какой твоя национальность? Украинец, говорю. А ты? Спрашивает у земляка моего. Русский, тот отвечает. Тогда, значит, так, говорит «дед», русский - иди, куда шел, а хохол – вот тебе тачка, привезешь мне двадцать тачек угля, тогда свободен. Что ж, пришлось возить. А с этим больше не разговаривал… Есть еще где-нибудь нация хуже, чем мы? Вот ответь! Молчишь? И язык погиб. Дома ты с женой, с детьми на каком языке разговариваешь? Не слышу. Молчишь? … И я так же точно. Только тут вот и растрынделись. Потому что нет его, языка! Ёк! Капут! В Киеве пара недобитков, может, и осталась, чтоб делегации встречать, и кучка таких же во Львове. Но галичане – еще большие приспособленцы, чем мы. А писатели? Знаю я, как они пишут. Навыковыривают красивых слов из старых книжек, разложат перед глазами и суют в свои «произведения». Скажешь, вру? А вот давай я тебя проверю. Стих «Чом вас лихо не приспало, як свою дитину» знаешь? А? Тогда скажи мне, что значит «приспати дитину»? Или что такое «я не нездужаю нівроку»? Не слышу! Что, стыдно стало?... Вот так-то! Григор повесился и языка настоящего никто уже не знает. Как в таких условиях дочку воспитывать? Видно, придется всю эту языковую тему закрыть. «Три кукушки с поклоном» читал? Помнишь? Молчишь? Торчишь? Эх, разбередил ты меня всего. Теперь не засну… Ты куда?»
Младший Игорь выходит попить воды, а когда возвращается, Каленик уже завывает и дергается во сне.
Под их балконом кто-то плачет. Игорь выглядывает в окно. Дядечка в майке с разбитым носом выкарабкивается из сугроба и на весь микрорайон поминает чью-то мать. В глубине у Каленика раздается взрыв. Игорь с испугу стукается лбом о стекло. «Хватит, - говорит он себе. – И это после того, как я его защищал!» Он берет стакан с водой, ждет следующего взрыва, выплескивает воду на Каленика и прячется под одеяло. Вода, похоже, попала Каленику в рот, и тот долго не может откашляться. «Слышишь, - стонет он наконец, не открывая глаз, - как будет по украински «по крайней мере?»
Так и не получив ответа, Каленик через секунду складывает руки на животе и проваливается в тревожный сон.
1984
c украинского перевел А.Пустогаров