ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Лора понимала, что её ведут на заклание. Она вдруг совершено перестала бояться и не чувствовала се-бя ни Какулькой, ни какой-нибудь особенной жертвой. Ей даже стало скучно, как на школьном медосмотре, когда она также была голой, точно такой же, как и другие девчонки из её класса…
Нагота вдруг стала такой привычной, как раньше та одежда, которую она надевала в школу. И теперь ей даже не было совестно холодных стен вокруг неё, которые с любопытством разглядывали это безрассудное тело своими холодными трещинами-глазами.
Маргарита слегка побаивалась. Она вдруг подумала, что это не она ведёт опозоренную донельзя секре-таршу, а наоборот та указывает ей путь к их обшей Голгофе.
Хозяин и двое его приспешников напоминали давнюю советскую судебную «тройку». А приглашен-ный на это судилище Клим Иванович не то совершенно не нужного, взятого ради протокола адвоката, а то и журналиста, который должен был показать всю низость той, которую собирались наказывать болью и сты-дом…
В качалке стойко и чересчур приторно пахло железом. Этот запах исходил и от чугунных гирь, и от грифа штанги и от прочих металлических причиндалов. Лора понимала, что она вряд ли сумеет воспользовать-ся этим богатством вооружения – хотя разбить голову Мустафе ей очень хотелось.
Она второй раз в жизни видела его голым. И если в комнате релаксации он еще притворялся джентль-меном, то теперь, смотрел на неё, как шакал, почуявший в себе волчью кровь.
Лора вошла, инстинктивно прикрывая грудь и сутулясь. Её вдруг стало мутить от запаха железа. Каза-лось, что этот запах возмущал её уснувший на время аппетит. Всё тело покрывалось потным саваном, было похоже, что это просто страх вытекает из всех её пор, словно жир из пулярки, которую поставили в духовку.
Мустафа всегда любил хнычущих и оскорблённых своей раздетостью бывших гордячек. Он лишал их возможности ябедничать – для этих задавал не оставалось ничего другого, как подчиняться его капризам. И становиться похожими на забавных человекообразных домашних питомцев.
«Раком встань!», - не то посоветовал, не то приказал этот кривоногий и уставший от собственной похо-ти демон.
Лора стала выполнять его прихоть. Она становилась так, как будто пришла на занятие по лечебной физкультуре и была на одну четверть парализована страхом.
Мустафа с победоносной гордостью бросил взгляд на голого и от того еще более нелепого Фанарина.
Тот продолжал сидеть, как натурщик. Всё тело его было спокойно, и только член норовил подняться, словно правая рука неугомонного и жадного до пятёрок отличника.
Подручные Мустафы хищно улыбались. Особенно зловеще выглядел Пьеро с его накаченными муску-лами и торсом. Более галантный и интеллигентный Незнайка сидел, положив ногу на ногу и пряча в своих па-ховых складках свой пушечнообразный пенис…
Лора уставилась в холодный серый пол. Её немного подташнивало, казалось, что сейчас её закружит, как на карусели. И что на её спину взгромоздиться кто-нибудь из этой четвёрки. Например этот похожий на скромного педагога очкарик.
Она поспешила зажмуриться. Было привычней быть слепой, чем видеть весь этот противный мир, в ко-тором ей осталось прожить всего одну ночь.
Та была назойлива, словно пьяный прохожий. Лора всегда боялась ночи, боялась темноты и неизвест-ности, в ночи ей мерещились разнообразные уроды, ночью она разом слабела и становилась противной даже самой себе.
До её ослабленного страхом нюха донесся какой-то стыдливый запашок. Он был совсем рядом. Воз-можно, у неё просто заложило нос. И вот-вот начался бы насморк, но она вдруг поняла, что к её губам поднес-ли не сигару, а то, что мужчины привыкли считать пустышками для взрослых девочек.
Она стала лизать эту самую милую игрушку лизать, представляя, что лижет не её, но фруктовый подта-явший брикет. Когда-то предпочитала замороженные соки фруктов, замороженным сливкам и молоку.
Мустафа радостно, по-кошачьи заурчал. Его урчание металось от стены к стене и становилось трое-кратно усиленным, словно бы тут стояло три динамика и из каждого урчал отдельный, исходящий похотью Мустафа.
Кто-то между тем принялся исследовать преддверия её ануса. Лора чувствовала осторожные щекотя-щие движения пальцев, кто-то послюнявил палец и затем довольно деликатно начал намечать путь проникно-вения в девичьи потроха. Лора побоялась противиться. Она даже попыталась расслабиться. Борясь со стыдли-вым ступором своего тела.
Теперь обе дырки её были заткнут пробками. Ей даже показалось, что эти два члена хотят встретиться у ней в желудке, словно бы поезда из учебника математики. Она стала как могла помогать им, но когда один член продвигался внутрь её попы, другой отчего-то тотчас же отступал, словно бы они фехтовали друг с дру-гом.
В комнате Лоры царила странная, давящая тишина. Людочка ещё с вечера оделась в дорогу и спала одетой, скорее даже не спала, а только притворялась спящей.
Она не могла слышать, как там, в глубине дома, разворачивался чужой похотливый праздник. Да и сейчас было главное быть тихой, как мышка быть тихой и ничем не выдать себя.
«А если я даже и сумею сбежать, что тогда? Вдруг эта женщина мне не поверит, или сочтёт сумасшед-шей. Вдруг не сможет простить этого невольного предательства? Но она не могла ведь не знать, что это за тип. Значит, была с ним в сговоре. И возможно, ей просто наплевать на дочь. Вдруг она знала, что этот урод её трах-нет?»
Сон пропал окончательно. Дом был похож на страшный затягивающий лабиринт. И от него нельзя бы-ло спастись, как нельзя было спастись от мерзкого ощущения вымазанности в дерьме.
Лоре вдруг ужасно захотелось раздеться. Платье отказывалось покрывать её поруганное тело, оно взы-вало к своей прежней хозяйке, которая была теперь такой же грязной, потной и жалкой.
Июньская ночь была отчего-то слишком краткой. Она уже перевалила через свою середину, перевали-ла через полночный экватор, и теперь всё в природе дожидалось спасительного рассвета.
До слуха Лоры стала долетать громкая и очень сумбурная музыка. В её уши лезла эта полугармониче-ская мешанина звуков – некоторые обрывки мелодии казались ей знакомыми, но слушать и одновременно ис-пытывать странную совершенно незаслуженную боль было страшно. Она уже дёргалась из стороны в сторону. С трёх сторон её пронзали эти странные колышки похожие на обрезки лопатных черенков.
В её уши лилась вместе с музыкой непонятная иностранная речь. Остатками ума Лора понимала, что это английский язык. Но истерические подвывания мужчин и мечтательные певучие раздумия женщин были ей невыносимы, как шум бормашины.
Теперь страшная саднящая боль не отпускала. Казалось, что в её интимное место уже воткнулось не-мало заноз, и теперь она там похожа на вывернутого наизнанку ежа.
Клим был измучен. Он уже не мог поспевать за своими придуманными друзьями. Он вдруг вновь по-чувствовал себя подростком, когда-то он отдал всё самое дорогое за это чувство мнимой безнаказанности. Но теперь, будучи почти тридцатилетним человеком было глупо разыгрывать из себя целомудренного пионера.
Лора уже была исследована им вдоль и поперёк. Он мял её. Словно резиновую куклу, ощущая, как по-степенно гордость слазит с этого тела, точно так же, как обычно слазит обгоревшая от солнца кожа. И было уже нестерпимо стыдно, стыдно терзать это существо с гладкой потной головой и мерзким запахом страха.
«Она же ровесница Лиды! Значит, и Лиду могут также, во все дыры, под этот нестерпимо навязчивый рок...»
Ему припомнилось, как он будучи студентом ходил в видеосалоны и смотрел на экране телевизора пьянящие картинки с покорными и всегда молчаливыми девушками. Они иногда кричали, но эти крики вызы-вали ухмылки на губах у зрителей. Им нравилось смотреть эти незатейливые картинки, когда женщины были только прекрасными телами – и только…
«Значит, и Лида – тоже… А чем она лучше. Почему еще живёт в своей счастливой капсуле, словно ми-лый красивый гомункулус. Живёт и не знает, что но, её многоюродный брат уже окончательно спустил себя с поводка».
Теперь без привычного строго костюма он был зверем, маленьким злобным зверем, зверем, чья задача была лишь в том, что поскорее испытать пьянящий дурман души и тела. Он щипал, царапал, бил это покорное тело, бил и визжал. Визжал, как вожак обезьян, вновь и вновь засовывая свой пенис в довольно уже расширен-ные дырки.
Проще всего было Боксёру. Он конечно был совсем не похож на боксёра, напротив, что-то приторно-купидонье стало проявляться в нём. Он вспоминал, как когда-то охотился за такой милой и недоступной Ле-вицкой, как мечтал подстеречь её и заставить захлёбываться от слёз и предавать все свои комсомольские прин-ципы.
Он когда-то любил эту скромницу, даже мечтал оказаться за одной партой с нею. Но учителя задвигали его на второй план, задвигали, как кандидата в хулигана и предатели Родины. Их возмущали его вызывающе рыжие патлы, возмущала привычка задавать неудобные вопросы и стремление к чуждому образу жизни - неиз-вестным многим жевательным резинкам и непонятным пугающе взрослым вечеринкам.
Это стало проявляться класса с шестого. Когда девчонки потянулась к своим одноклассникам, как на-электризованная пыль притягивается к экрану телевизора. Боксёр стал смотреть на вчерашних плоскогрудых куколок как-то слишком по-взрослому, в тайне от родителей он почитывал пряные романы Золя и знал, для чего люди вертятся друг перед другом, словно домашние птицы в курятнике.
И когда он сошёлся с Сережкой Косым всё стало очень просто. Девчонки капитулировали, как францу-зы перед вермахтом. Им даже нравилось побыть какое-то время без колючих неудобных платьев и понять, нра-вятся ли они своим исследователям. Почти все прошли через это кроме отчего-то такой неуловимой и молчали-вой Левицкой.
Даже девчонкам не терпелось увидать её голой. Они утверждали, что эта девчонка обыкновенная сы-куха, что она только из-за благосклонности учителей ещё не оказалась такой же испуганной и потной, как и они сами. Но парни были слегка озадачены, что-то мешало им пойти до конца.
Только в конце учёбы, в десятом классе эта крепость капитулировала. К этому времени половина их компании оказалась вне школьных стен, но по-прежнему находила возможность забавляться со своими подат-ливыми куколками.
Одна из таких куколок и заманила Левицкую в западню. Ираида не заметила, как её спутница растаяла в кустах сирени, а на её месте оказалась компания слегка поддатых и готовых ко всему парней.
Визжать и плакать было глупо. Она перестала что-либо понимать. Мысли мальчишек пронзали ей ра-зум и душу. И она почувствовала, как с неё снимают весь этот праздничный карнавальный костюм первой уче-ницы и гордости всей школы.
Очень скоро она розовела почти вся до середины голеней. Белые гольфы и позвякивающие пряжками сандалии были странным приветом из детства. Было глупо мысленно противиться налетающей на неё волне похоти, своей и чужой. Это Боксёр видел по её глазам, в них метались страх и истома, страх оказаться на глазах у каких-нибудь незнакомцев и что-то объяснять, плакать и винить во всём только саму себя.
Они оставили её голой и убежали. Унеся с собой её форменное платье с передником и хебешное бе-льё, так же как солдаты уносят трофейное знамя.
Но эта победа оказалась Пирровой для этих мальчишек. На их несчастье, тем незнакомцем, спугнув-ших их, оказался первый секретарь райкома ВЛКСМ Валерий Сигизмундович Оболенский. Именно он неволь-но сыграл роль то ли Персея То ли Роланда. Сыграл довольно убедительно для полуАндромеды-полуАнжелики семнадцати лет от роду по фамилии Левицкая.
Для двоих заводил это закончилось неприятным открытием. Их обвинили в злостном половом хули-ганстве и посчитали виновными в краже платья. Суд, конечно, не был столь громким, дело велось закрытым порядком, но кое-кто из девчонок дали показания против этой парочки хулиганов. И хотя довольно милый на первый взгляд адвокат и пытался смягчить положение своих подзащитных, но ни Боксёру, ни тем более Пауку это не помогло.
С тех времён минуло почти два десятилетия. Многое уже забылось, только этот человек, этот человек, что подвёл их под статью был особенно ненавистен Боксёру. Боксировать он научился уже в зоне, там же и получил эту кличку. Боксировать и презирать женщин. Презирать настолько, что считать их всех просто без-дарными куклами. Но одну из них он был готов стереть в порошок – ненавистную Ираиду Левицкую…
Когда в 1997 году Омар Шабанов вновь намекнул ему о новой работе он был не расположен что-то де-лать, но имя, точнее фамилия одной из будущих жертв заставила его встрепенуться.
- Оболенская?
-Это она по отцу Оболенская.
- А по матери?
- Девичья фамилия её матери - Левицкая. Да ты её хорошо знаешь. Это твоя первая любовь. Любовь, на чьём теле ты погорел, как мальчишка. Ну, что смотришь. Это ведь совершенно случайное совпадение. Я – не Господь Бог, чтобы вытворять такие фокусы. Хотя, видимо, сам бог за нас…
В мыслях Боксёр давно уже разлюбил Левицкую. Он чувствовал только злобу к той постаревшей жен-щине, той самой женщине, которым телом он когда-то хотел обладать. Он даже не пытался думать о тех вещах, что были ей приятны. Он думал только о себе – таком красивом и привлекательном парне, который был досто-ин чего-то большего, чем простое существование на этой земле, подобно своим совковым родителям…
То, что отомстит сразу обоим грело его душу. Он вдруг понял, что эта девчонка изменила ему, измени-ла походя, как все женщины, заставив его мучиться от злой ревности вдалеке от этого заволжского города…
Он вдруг стал вспоминать Ираиду. Как та сидела за своей партой, как выходила к доске, как улыбалась, просто без кокетства и желания кого-нибудь подразнить своей улыбкой. Он вдруг понял, что ничего не изме-нилось, он по-прежнему изгой – грязный и гадкий, такой же, как и любой червяк, годный лишь на наживку для ловли рыбы…
Он сам не понимал, чего хочет от этой девушки. Может быть любви – но в его семье не было настоя-щей любви. Родители попросту делили одну постель и спали на ней, как свиньи, похрапывая то в унисон, то устраивая из храпа, что-то вроде бесконечного и нудного двухголосного канона. Запевалой был отец. А мать вступала всегда вторым голосом
Ираида не вписалась бы ни в эти декорации, ни в эту унылую и пошлую драму. Не вписывался и он со своими желаниями свободы. Хотелось быть счастливым и страстно, почти до дрожи в руках желать недоступ-ных и красивых женщин. Его любовная жизнь должна была быть красивой, как заграничная картина. В нёй не было места унылой ругани и подсчёту медяков до получки, не было места и этому двухголосному храпу, ни этим странным разговорам о жизни, когда жизнь была расписана до двадцатого числа следующего месяца
После освобождения он почти остался не у дел. Никому не был нужен вполне здоровый и хотя слегка испорченный зоной парень. Никому, даже самому себе. Он часто делал вид. Что идёт на пляж. Идёт так же, как шли другие, слегка вразвалочку и глядя на как бы случайно оголенные ягодицы разнообразных техникумов-ских и институтских богинь. Ему были противны эти девушки, как пресытившемуся книгочею глупые библио-течные книжки. В них всё можно было узнать по первой фразе, и эта фраза, набранная крупным шрифтом так и лезла в глаза, словно бы бездарная косметика на лице и аромат дешёвых духов на коже…
Ему хотелось другой жизни, более осмысленной.
Он трудился. Трудился на какой-то незначительной должности. Эта должность оберегала его от из-лишнего внимания участкового и от досужих сплетен тех, кто доживал свои дни, проводя их в бесконечных дебатах на лавочке. Под аккомпанемент бесконечно пощёлкивающих спиц…
Ираида уже давно жила в другом районе. Он не пытался её отыскать, не пытался даже понять, а чего он в сущности хотел – страха или любви от этой красивой девушки. Да и любил ли её, или попросту играл ею, как играет неразумный ребёнок живой кошкой, наслаждаясь тем, что может повелевать этим животным...
Но Ираида была не кошкой. Он вдруг понял, что хотел превратить её в подобие лужи от мороженого. Чтобы она перестала быть тем самым маяком, что постоянно светил ему в лицо и мешал блуждать в приятной и удобной ночи. Ираида была странным пугающим укором, укором и ему, и его семье, которая с трудом приняла его обратно, старательно делая вид, что сын попросту гостил у дальних родственников.
Жизнь постепенно налаживалась. Год за годом отдаляли его от школы, от мучений по Ираиде от всех этих безумств, что сотворили они вместе с Пауком. Когда вдруг однажды.
Паук появился на его горизонте неожиданно. Он был таким же наглым и напористым и с каким-то ди-ким сожалением смотрел на своего друга школьных лет.
«Что, как зяблик в клетке кукуешь? Тут брат такие дела творятся. А ты на гроши совковые живёшь…»
Боксёр молчал. Он знал, что этот парень не промах, ещё в школе он считался неплохим драчуном, и те-перь, по всему было видно, не утратил своих способностей.
- А чего ты можешь предложить?
- Тут один человек себе для охраны людей набирает. Хороший мужик. Нам ведь с тобой повезло, не будь этого суда как есть в Афган загремели, а теперь нас, как судимых ни один военком не призовёт. Зато на воле погулять можно. Пока мы с тобой нары грели, тут такие дела начались – с ума спрыгнуть можно. Видно всё закачалось, как зуб во рту.
- Ну, и что…
- Если хочешь, как дурак ушами хлопать – пожалуйста. А меня уволь. Мне и так пострадать пришлось. И всё из-за твоей трусости. Если бы этот комсомолец тогда на горизонте не нарисовался, она бы у нас на коле-ях всю жизнь ползала. А так…
- А что за мужик?
- Мужик правильный, и без понтов в натуре. Имя у него такое, язык от смеха сломаешь. Говорят, тоже в своё время сидел, только говорят по политической. Сейчас же многим амнистия вышла, говори – не хочу. Можешь про Сталина басни травить, хочешь Ленина, как родного дедушку, припечатывай. Хотя они пока его уважают. Висят на нём, как на последнем гвозде.
Омар Альбертович показался ему разумным и вполне здравым на первый взгляд человеком. В его взгляде не было той идиотской горячности. Которая наблюдалась у сошедших с прямого пути конторских слу-жащих. Те взахлёб читали какие-то заветные повести. Делали круглые глаза и поднимали указательные пальцы к небу, удивляясь то ли смелости авторов, то ли тому, что они могут это читать и не испытывают даже малей-шего намёка на тошноту.
Уходить из котельной Боксёру явно не хотелось. Он старательно делал вид, что рад этой работе, что теперь, когда он понял все свои юношеские ошибки – другой работы ему не хочется. Как не хочется вновь ду-мать о женщинах. Он боялся вновь стать злым и коварным, вновь желать чужих молящих взглядов и трясуще-гося от ужаса тела…
Эти тела были совсем рядом. Они ходили по тротуарам, заглядывали во дворы, сидели на качелях. Они были рядом, и от их близости у Боксёра часто перехватывало дыхание. Он был готов вновь взяться за прежнее, вновь играть в опасную игру с судьбой.
Хотя Омар сразу намекнул ему об осторожности.
- Ты, милый не беспокойся, этого у тебя будет достаточно. Это они пока такие принципиальные, пока партия, как родная мамка над душою стоит. А как мамка заболеет, или вообще богу душу отдаст, так они и пустятся во все тяжкие. И не надо. Не надо, торопиться. Торопливость, она всегда боком выходит. Вот Герман из «Пиковой дамы» «поторопился» и оказался в дураках. А я, брат, не такой. Я может быть наоборот буду ждать, ждать. Акула ведь когда охотится. Она ждёт. Ждёт. Когда жертва обессилит. А уж потом бросается. Да, что акула. Скажем. Сом. Он ведь то же в яме али под корягой какой живёт. Однако увидит что-либо съедобное - выныривает, как торпеда – и нету – утки там или гуся. А некоторые телят к себе утаскивали – вот как. Вот и мы торопиться не будем, дождёмся своего часа. А он скоро будет, ты в этом даже не сомневайся…
С этих пор они и ходили под этим странным человеком. Омар не был похож ни на вора в законе, и на держателя общака. Он был таинственен, как граф Монте-Кристо. Паук и Боксёр были его подручными.
Они помнили. Как приехали с ним в ДК «Труд». Там как раз собирались проводить не очень привыч-ное мероприятие. Конкурс красоты. Боксёру тогда показалось, что но попал в цех по обработке куриных тушек. Девушки были готовы тотчас же оголиться, только бы получить в награду дефицитный тогда телевизор, ключи от новенькой «Оки», а также ордер на квартиру в только что построенном доме.
Они действительно походили на глуповатых уже ощипанных цыпляток. Некоторым из них едва испол-нилось четырнадцать лет, и они стыдились своих тел, как стыдятся дурно распустившихся бутонов в празднич-ном букете. Вероятно, что их попросту попросили стать добытчицами для семей. Девушки стеснялись, но в то же время были любопытны, словно еще не до конца повзрослевшие звериные детёныши.
Рядом с Омаром вертелся кривоногий и вполне взрослый парень. Он был ровесником Боксёра и казался ему похожим на забытого друга детства, какого-нибудь друга на лето, которого забываешь, стоит уехать за го-ризонт.
Теперь этот парень был его шефом. Был шефом и с каким-то странным азартом всаживал свой орган в уже порядком окровавленную щель своей названной родственницы. По телу несчастной расползались довольно заметные синяки. Они напоминали собой печати ветеринара на свиной туше. И от этого становилось еще скуч-нее, словно бы они были некро-зоофилами, а не нормальными людьми.
«А может быть мы давно сошли с ума?» Боксёр был готов забыть себя прежнего, теперь что-то другое жило в его теле. Какое-то новое пугающее его самого существо.
Было глупо продолжать эту игру. Он встал и подошёл к этой несчастной и стал опорожнять свой моче-вой пузырь, опорожнять прямо ей на лицо, глумливо наблюдая, как моча бежит ей в раскрытый в ожидании рот.
Лора уже ничего не соображала, её переполнял страх и чужая пугающее безвкусная сперма. От нее пахло начавшими подтухать яйцами. Словно она, перегревшись на солнце, стала совсем бесполезной, не год-ной для продолжения рода.
Но все они думали об этом меньше всего. Боксёр никогда не думал, что способен кому-нибудь дать жизнь. Это было бы не справедливо, это походило бы на то, как если бы растворял в кислоте любимую куклу своей сестры. Просто брал и опускал её в кислоту, радуясь быстрому преображению пластмассовой улыбчивой девушки в нечто бесформенное и отвратительное.
Теперь он уничтожил ещё одну куклу. Уничтожил не боясь быть пойманным вновь, теперь это тело просто не могло бы подняться с колен. Оно походило на придавленную бревном ящерицу, ящерицу, которую не спасло её умение отдавать за свою жизнь хвост.
«Ну, вот и все. Со второй крошкой разделается Руфина…»
Он ненавидел эту смазливую, годящуюся ему в младшие сёстры женщина. Она была слишком молода, как и он когда-то, и играла в почти те же игры, что и он, наслаждаясь покорностью своих рабынь. Ей нравилось представлять себя развратной и всесильной фараонессой, нравилось раскрывать перед лицами девушек своё влагалище и приторно улыбаться, предлагая это изысканное блюдо их язычкам.
Дочь Ираиды неплохо справлялась с ролью наложницы. Она переступила через свою девичью гор-дость, как через влажную тряпку, что бросают у входа для протирки грязных подошв в какой-нибудь дешёвой конторе.
И она лизала эту щель, лизала, как могла лизать её мать. Даже не лизать а сосать переполненный сока-ми детородный орган своего одноклассника. Но теперь за её долг расплачивалась её дочь. Расплачивалась, но не с ним.
Он даже подумал о том, как хорошо было бы, сейчас выйти из этого подземелья - выйти, пойти на верх, пойти наверх, как в компьютерной стрелялке. Подниматься очень медленно и убивать невидимых дру-гим демонов. Их было очень много здесь в этом дворце. Было страшно подумать, сколько проклятий слышали эти стены, сколько омерзительных картин они увидели.
Хозяйкина наложница была совсем близко. Она наверняка сейчас объедалась конфетами, заглатывая их, как люди заглатывают таблетки, пытаясь унять нестерпимую боль. Она, вероятно. Испытывала то же, что и он. Она презирала себя - голая, бритоголовая и до конца подмятая обстоятельствами.
И всё-таки ему её было жаль. Тогда девятого числа всё ещё можно было переиграть. Просто отдав им эту грёбаную плёнку и сбежать, сбежать... Но он побоялся – рядом был Паук, а он боялся этого человека. Боял-ся, что тот заложит его.
В стылой конторе бывшего колхоза он впервые почувствовал себя слабым. Он боялся. Но не ножа в руках этой голой мстительницы, он даже был рад, чтобы его зарезали, но тогда бы ошалевший от своей власти Паук перешёл последнюю грань. Ему никогда не нравилась Ираида. Он мечтал сделать большое фото её в го-лом виде и бросать в неё что-то острое, целя в живот и грудь…
Он бы превратил их обеих в ничтожества. Наслаждался бы их страхом. Он всегда мечтал об этом. Особенно тогда, когда рисовал всех этих дурочек голыми и податливыми, как воск…