Однажды за чашкой очень крепкого утреннего кофе мы с одним из моих многочисленных приятелей (кстати сказать, слепым) обсуждали проблему человеческого экстаза. Нами обстоятельно были рассмотрены всевозможные точки зрения, в том числе исторические и философские, взгляд обывательский и полупрофессиональный, особенно нас заинтересовала позиция творческого человека, то есть художника, гения или таланта, взгляд человека слепо влюблённого и человека слепо ненавидящего. Экзистенциальное ничто или трансцендентное нечто – всё это нашими скромными персонами было аккуратно сведено в одну неторопливую утреннюю беседу. Прежде всего, между нами было условлено, что природа этого явления, несмотря на всесторонние его проявления, будет рассматриваться как некий базис, то есть основополагающая и неизменная данность. Мне, как человеку зрячему, и моему приятелю, как человеку незрячему, было одинаково очевидно, что конструктивным будет тот взгляд, который охватит наибольшее число мнений, нанизанных на эту основу. Когда мой приятель запахнул неожиданно распахнувшийся халат, дабы прикрыть открывшуюся случайному моему взору утреннюю его наготу, я подумал об этом. Да, я подумал, что в итоге мы всё равно пришли к самому древнему, а посему первейшему из первейших, начал. Как потом признавался Самсон (приятеля звали именно так), в тот момент, в его ослепленном мозгу мелькнула та же самая мысль – почему не начать всё с начала? Я мог ведь и не запахивать свой халат, учитывая определённый момент, мог и вовсе не надевать оного. Но я именно что надел его и непременно каждый раз, вставая, запахивал (сидел я почему-то более свободно). Итак, мы решили начать сначала, начать с экстаза стыдливости. Или с экстаза познания (ведь нам казалось это одним и тем же по существу). Разве не испытывает стыд художник, когда познаёт мир? Когда он ослеплённый в себе экстазом, обнажается перед самим собой, перед эффектом познаваемого божества, а после (да-да, самое страшное случается всегда после) и перед глупой как пробка, а от того ещё более безжалостной, публикой? Таким образом, мы заново определили экстаз как пограничное состояние духа. Помню искажённое лицо Самсона, возмущённые жесты рук, расплёсканный кофе на белоснежном халате, эти ядовитые капли на девственной коже альбиносовой ткани, помню отчётливо этот возглас, смешавшийся с истошными криками чаек – «Нет, нет, нет! Физиология здесь не при чём! Мы её отметаем!» И он сбивчиво, немного заикаясь, то и дело хлопая себя по щекам, просил налить ему ещё кофе, говорил, что не может оставаться спокойным из-за таких пустяков, как испачканный халат, выпрашивал, чтобы я почитал ему немного Плотина… Я беспрекословно исполнял все его капризы в то утро, даже не знаю почему, но мне не хотелось доводить его до ещё большего исступления. Я даже принес ему новый халат, правда, белые поля его омрачали довольно крупные горошины алого цвета, но он не увидел этого, а я промолчал. Я стоял, отвернувшись, пока он менял одеяние, и смотрел вдаль. Над утренним горизонтом парили птицы. Много птиц. Они были как мысли старого одинокого пастуха, владеющего огромным стадом. Как сохранить то, что имеешь? Как приумножить то, чем не владеешь? Как можно рассуждать о том, что не подвластно рассудку? Не видя его, я слышу, как Самсон снова капризным голосом просит почитать ему Плотина. Нехотя иду в дом (книга находится в доме, библиотека на втором этаже), по пути я никого не встречаю, мысленно удивляюсь этому – дом всегда был полон гостей – по пути перегибаюсь через перила массивной лестницы, срываю веточку пальмы ховеи, думаю: «подарю ветку Самсону, пусть обмахивается ею как символом власти над ветром». Возвращаюсь без книги, не найдя её, с неудовольствием нахожу своего приятеля в обществе Далиды. Далида – высокая брюнетка, её длинные худые руки отчаянно жестикулируют перед лицом Самсона, одета она в алую тогу и золотые сандалии. Её костлявые пальцы взвиваются прямо у глаз её друга, всё тело играет неистовый танец – Самсон удерживал её за талию, сидя в шезлонге и широко раздвинув ноги. Немая сцена продолжалась всё время, пока я спускался из дома и шёл до террасы (кстати сказать, Далида была глухонемой). Я подхожу и вижу на столике Плотина. Это явно она принесла его. А Самсон явно в экстазе. Его бессильные очи слегка приоткрыты так, что белки сверкают на солнце. Наконец она прикасается к его небритой щеке. Вопль ужаса оглашает безмолвие горизонта. Утро, птицы, взошедшее солнце, узкая полоса тумана там, далеко-далеко – всё исчезает; остаётся лишь он – этот вопль. Она касается его снова и снова, её обнажённая правая грудь, не прикрытая тогой, колышется всё ритмичней. Наконец, раскрыв наугад книгу, читаю: «Но разве из этого следует, что, как утверждают некоторые, порядок есть следствие беспорядка, закон – беззакония, а зло – необходимое условие становления и бытия? Отнюдь: изначален именно порядок, проникающий все наше мироздание извне; беспорядок – это нарушение порядка, обессмысливание – смысла: нарушить же можно только то, что уже есть». Я читаю размеренно, громко, почти выкрикиваю слова. Далида меня не слышит, Самсон не видит. Я продолжаю. «Это, конечно, не означает, что из доброго родится дурное, но просто не все в полной мере может воспринять доброе то ли в силу несовершенства своей природы, то ли из-за неблагоприятного стечения обстоятельств, то ли из-за чьего-либо вмешательства. Когда порядок и закон не принадлежат самой субстанции и находятся вне её, то стоит ли удивляться, что, даже стремясь к ним, иные сбиваются с пути, при этом часто мешая другим?» Наконец, он отпускает её, она затихает, отходит к перилам без сил, опираясь на руки. Я говорю что-то Самсону, он не откликается. Понимаю, что начало исчерпано. Экстаз от смущения рождает бессилие. Немного обученный языку жестов, спрашиваю Далиду, что она сделала с Самсоном. Она говорит, что делилась с ним. Он попросил. Чем? Собой. Он взял меня, когда я подошла, и попросил, он сказал мне это руками. Собственно, по-другому он и не мог ей сказать, думаю я. И что с ним сейчас? Ему хорошо. Вдруг она замечает близко пролетающую чайку, протягивает к ней правую руку. Я смотрю на её грудь и думаю о Самсоне. Он никогда не видел и не увидит её. Спрашиваю, не хочет ли она кофе. Она соглашается. Мы идём к столику. Чайка начинает кружить над нами. С каждым кругом она всё ниже. Видно, её привлекла алая тога. Примерно через час, когда мы прогуливались с Далидой по террасе, крик Самсона заставил меня вздрогнуть. Мы отошли достаточно далеко, поэтому я не сразу разобрал, что ему нужно. Чайка давно улетела, солнце взошло окончательно, лёгкий бриз с моря приятно освежал – что же случилось? Он попросил бумагу и карандаш. Как он сказал, его осенило. Ветка пальмы ховеи валялась у его ног.
Через несколько дней, когда погода окончательно испортилась, я попросил Далиду сделать это со мной. Самсон в итоге написал неплохую поэму, хоть и не длинную. Мне тоже хотелось создать что-нибудь. Самсон рассказал мне то ощущение. По его словам, он совсем не трудился – писал всё, что помнил, слова сами ложились друг к другу. Я видел дрожащие руки и знал, что он врёт. Но всё же решился. Я хотел на себе испытать это, попробовать разгадать эту тайну. Когда Далида пришла в мою комнату с букетом белых магнолий, я возлежал на подушках. Друзья все разъехались, и мы в целом доме были одни. Я не считаю Самсона, что толку считать это ослабшее существо? Он выбросил в мир все свои силы, он слабел с каждым днём, и скоро (я чувствовал это) он уйдёт навсегда. Мы заперли его в одном из самых далёких отсеков подвала, и жалобный стон его не касался наших ушей. Помимо магнолий Далида принесла ещё что-то, что безуспешно прятала за спиной. Я спросил, что принесла ты? Она не могла мне ответить. Я спросил, зачем пришла ты? Она не могла мне ответить. Я знал все ответы. Я взял её за руки, едва приподнявшись с подушек, уложил её рядом, осыпав лицо, её груди и чрёсла, и ноги ароматной белизной лепестков, но, взяв из другой руки её книгу (я знал, что она принесёт именно Плотина), прочитал (как всегда, открыв на случайной странице): «Теперь уже ясно каждому, что то эмоциональное состояние, через которое мы распознаем чувство, называемое "любовью", вдохновляется желанием возможно более приблизиться к некоему прекрасному объекту, и что таковым объектом может быть либо Благо, прекрасное само по себе, либо нечто иное, что, как правило, находит своё завершение в чём-то отнюдь не прекрасном». Я торжествующе посмотрел на неё и вспомнил, что она меня никогда не услышит.