Каждое утро я вставала пораньше и, не умывшись, бежала в огород, припадала к плетню, где в просветы между потемневшими ветками ивняка смотрела, как кино, необычное зрелище...
Каждый день, в любую погоду, постоялец нашего соседа, Лазарича, выходил в огород голый по пояс и минут двадцать выделывал всякие “кренделя” - махал руками, приседал, даже бегал на месте. Мне интересно и смешно было смотреть на эти его занятия. В семь утра он появлялся у себя в огороде, а я - у плетня в своем, скрытая от глаз зарослями колючей малины. Я устраивалась поудобнее на вытоптанном мной пятачке, подставляла ящичек из-под сигарет, что продавались в ларьке возле нашего дома, усаживалась на этом ящичек и смотрела сквозь плетень в соседний огород.
Иногда я приходила раньше и с нетерпением ждала: появится или не появится? Но ровно в семь скрипучие огородные воротца открывались и на полянке, окруженной смородиновыми кустами, появлялся постоялец “Гречка”, как все в деревне его звали. Еще говорили, что его прислали из самой Москвы, что чем-то он проштрафился перед начальством, но что очень уж головастый мужик, видно, в столицах в больших домах заседал. У нас в деревне он работал бухгалтером в сельпо. А я удивлялась: если он такой башковитый, то отчего его не назначат хотя бы начальником райсоюза? Но меня никто не спрашивал, и постоялец Гречка так и работал простым бухгалтером.
Возвращаясь с работы. он всегда как-то особо вежливо кланялся сидящим на завалинке, даже если на ней сидели только мы вдвоем с бабой Катей. У нас в деревне никто так не умел здороваться. Мне очень нравилось, как он спокойно и с достоинством поклонившись, говорил: “Добрый вечер”. Я вся подтягивалась и, одернув платьишко, вскакивала с завалинки и громко отвечала: “Здравствуйте, Гречка!” Он чуть улыбался, вернее, улыбались уголки его глаз, но он никогда ничего не говорил мне в ответ и, чуть сутулясь, продолжал свой путь. Я садилась на свое место рядом с бабой Катей, и мы некоторое время молчали, пока он не уходил до самого своего дома, и за ним не хлопала калитка.
Тогда баба Катя поворачивалась ко мне и говорила: “Ох, Лилька, сколько ж я тебе говорила, что нехорошо так, по фамилии взрослых называть”. Я виновато молчала. Она вздыхала: “Да и то, право слово, имечко-то ему дали, что и не запомнишь и не выговоришь, не то Роберт, не то Альберт Эдмунтович, где уж тут дитю запомнить”. И, помолчав, добавляла: “И чего человека томят, отпустили бы домой с Богом, там у его, видать, и семья, и душа осталась. Всяк овощ на своем месте должон расти”. В словах бабы Кати мне многое было непонятно, но я не спрашивала, знала, что она ничего другого и не скажет, но я видела, что она его жалеет, а, значит, человек он хороший, и я его тоже жалела.
Жалела и тогда, когда он делал свою зарядку. У нас в деревне зарядкой, да еще на улице чуть ли не при всех, никто не занимался. И я думала, что постояльца кто-то заставляет каждый день делать эти упражнения.
В тот день я, как всегда, встала пораньше, чтобы успеть на заветное место к плетешку. Не успела сесть на ящичек, как воротца в соседнем огороде заскрипели, и на смородиновую полянку, как я ее называла, вышла женщина. У меня аж дух захватило, такая она была красивая и необычная: золотистые волосы пушистыми легкими колечками рассыпались по плечам. Находу она завязывала на большой бант атласный цветной халат, опускавшийся до самой зеленой травы, потом потянулась и громко сказала: “Алекс, а здесь хорошо!”
Постоялец стоял рядом с ней, а я и не заметила, когда он вышел, так меня поразила женщина. Он был в белой рубашке с короткими рукавами, и на сей раз зарядку свою делать не стал, а нежно обнял женщину за талию и повел ее по огороду узкими протоптанными дорожками, показывая. Где что растет.
Я сидела, не шелохнувшись, а когда они проходили совсем рядом по ту сторону плетня, я почувствовала приятную ароматную волну и подумала, что это, наверное, одеколон такой, и что совсем уж меня поразило, так это руки женщины. Пальцы у нее были тонкие и длинные и заканчивались такими длинными и красными ногтями, каких я в жизни не видывала. Это меня так потрясло, что я прикрыла ладошкой рот, чтобы не вскрикнуть, и подумала: неужели есть на свете люди, что рождаются с такими ногтями, и почему у нас в деревне я таких не видела?.. Красивые длинные ногти мне понравились Я посмотрела на свои, обкусанные, грязные с кровавыми заусенцами, и чуть не разревелась. А когда подняла глаза, то прямо перед собой, на вытоптанной тропинке увидела бабу Катю. Она смотрела на меня сурово, без всегдашней улыбки. “Подглядывать за людьми грех, стыдно”, - сказала она и, повернувшись, пошла прочь. Я посмотрела в соседний огород, но там уже никого не было.
С этого дня я больше не вставала рано и не ходила в свое укрытие, не наблюдала за постояльцем. Не знаю, делал ли он потом зарядку каждое утро или нет, но, проходя мимо нас после работы, он по-прежнему говорил: “Добрый вечер”, - но я уже не вскакивала с завалинки, а сидя, тихо отвечала: “Здравствуйте”, и он теперь не улыбался, а шел дальше, еще больше ссутулившись.
Взрослые говорили, что приезжала к нему жена из столицы, но что “столичной штучке” у нас не понравилось и она укатила назад в Москву, а сколько ему еще быть у нас, никто не знал, да и не их это, деревенщины, дело.