Григорий вернулся домой, уставший и голодный. Пахло котлетами и борщом, в дальней комнате агукал ребенок. Григорию хотелось, чтобы сейчас сюда, к нему, выбежала жена, красивая, стройная, с гибкими руками, с мягким телом, прижалась к нему пахнущими хлебом губами…
Нет, не выйдет. Не выйдет никогда.
- Гриш, проходи, чего ты на пороге?
Он стащил куртку, повесил ее на крючок, зашел на кухню. У плиты стояла Анна, выбившиеся из наспех собранного хвоста пряди падали на бледное лицо.
- Устал?
- Устал.
- Борща?
- Борща.
Он сел за стол, улыбнулся Олюшке – девочке недавно исполнился год, она уже научилась довольно бодро бегать, выговаривать несколько односложных слов и строить умильную мордочку, когда ей требовалось чего-то выпросить у взрослых. Реснички у нее были удивительно длинные и черные, как будто всегда немного влажные, и Григорию часто хотелось поднести к ее теплому, цветущему налитыми румяными щечками личику свою щетинистую, ледяную с мороза скулу, почувствовать нежную щекотку, почувствовать, что он – ее отец…
- На, ешь.
- Спасибо.
Ест.
- Все нормально на работе?
- Нормально.
- Ну и хорошо.
Она всегда говорит это «ну и хорошо», с одной и той же интонацией, с одним и тем же движением пухлых обветренных губ: чуть поджать, потом бегло улыбнуться. Неужели она никогда ничего не чувствует всерьез? Григорий тоскливо посмотрел на Анну, хотел что-то сказать, но она уже отвернулась, засуетилась, стала протирать фартуком хрустальную вазу. Интересно, она вообще о чем-нибудь в этой жизни думает, кроме хозяйства и сопелек-газиков-коликов Олюшки? Глаза у Анны стали серые, глупые, а ведь когда ей было четырнадцать, семнадцать – какой умницей и красоткой слыла! Вся школа за ней бегала, весь двор, да что там – полгорода парней с ума сходили.
Олюшка, загадочно, даже несколько томно улыбаясь, осторожно встала на коленки на своем стуле, повернулась к Григорию спиной, и – лап-лап – вдруг зашлепала радостно по запотевшему оконному стеклу разжатыми пухлыми ручками. Какая же она все-таки хорошенькая… Очень на мать похожа.
- Ляля! – Анна подхватила дочь на руки. – Не хулигань. Пойдем в манеж.
Олюшка скуксилась, закрутилась на руках женщины, но Анна быстро посмотрела на осунувшееся лицо Григория и унесла девочку в другую комнату. А жаль. Григорий любил ею любоваться – теперь он стал смотреть на следы ее ручек, отодвинул от себя кислый борщ. След на запотевшем стекле был похож на некрасивый, гипертрофированный профиль; медленно от него отделилось несколько капель, сорвались вниз бодрыми ручейками –как костыли от далианской дремы-головы… Вот сейчас надломится.
- Гриш, слушай, ей ползунки надо купить, - Анна вернулась в комнату, встала у косяка, оправляя волосы, избегая смотреть на мужчину. – Истрепались все.
- Купим.
- Да… - Анна села напротив, приободрилась. – И мне… сапоги. Каблук отлетел.
Григорий посмотрел на нее долгим взглядом, Анна вымученно и невинно улыбнулась. Подумав, сказал:
- Ну… купим.
- Спасибо, Гриш. Не знаю, что бы мы без тебя делали.
- Не за что, - он едва заметно поморщился и опустил глаза. Что бы вы без моих денег делали, это да… Когда они, холостой и несчастный, в сущности, брат и его разведенная, еще более несчастная, погруженная в глубокую депрессию сестра решили жить вместе, Григорий как-то не подумал о том, что обеспечивать взрослую сестру с ребенком окажется гораздо сложнее, чем разыскать для понарошечного супа ромашку-петрушку во дворе – они часто играли в мужа и жену в своем далеком детстве.
Они сидели друг напротив друга, молчали, Григорий ел. Анна пододвинула к себе польский разговорник, стала читать – у нее была мечта: поехать в Польшу, и поэтому она однажды купила себе эту потрепанную книжечку на развале, зубрила все «дзень добры» и «дзенькую» - у нее было ужасное произношение, но она упорно бубнила себе под нос бессмысленные формулы вежливости.
Да, кроме сопелек и колик она думает еще о Польше. Какой она себе ее представляет? Землей обетованной?
Борщ подходил к своему логическому донному завершенью – ложка цокала по тарелке. Григорий думал о женщине, которую встретил сегодня, когда зашел в книжный магазин – он заходил туда иногда, потому что ему нравился запах книг, нравилась тишина, нравилось, что на этом маленьком пространстве собрано столько упоительно-мудрых мыслей. Заходил часто, покупал редко – книги дорогие, лучше потратить деньги на фрукты для Олюшки, она их так любит, да ей и полезно. Или вот – Анне нужны сапоги. За три книжки сейчас можно купить неплохие сапоги, которые сестре гораздо нужнее. Книжку он и в Интернете скачает. Точно.
Так вот, Григорий вспомнил, как стоял сегодня, держал в руках легкую, хотя и толстую книгу, перелистывал плотные мелованные страницы. Кажется, книга была о любви, но не казалась излишне сентиментальной. Он даже решил купить ее завтра, когда возьмет с собой деньги, но раз сапоги – то без книжки… А сзади к нему подошла женщина. Он краем глаза увидел бейдж на ее пышной груди – значит, продавец. Она негромко сказала:
- Очень хороший роман. Возьмите, не пожалеете. И жене дадите почитать, ей тоже понравится.
Григорий улыбнулся и повернулся к ней. У женщины было широкое, немного некрасивое, но милое лицо с несколькими рябинами – очевидно, следы юношеских прыщей – скромная прическа, грустные, но ясные глаза.
- А вы читали? – спросил он, и тут же пожалел, что не сказал ей: «я не женат».
- Читала, - женщина сильно смутилась, тут же покраснела, стала суетливо оправлять простенькую застиранную блузку. Григорий прочитал: «Оксана».
- Спасибо, Оксана, я, пожалуй, куплю ее… завтра. Сегодня у меня нет с собой денег.
- Когда вы будете читать, отметьте в ней места, которые вам понравятся. И подарите ее жене. Ей будет приятно, - неожиданно широко улыбнулась женщина, выравнивая книги на соседней полке в строгую линию, поглядывая на Григория сбоку, чуть по-птичьи, но весело.
- Я не женат.
- Тогда купите две, - Оксана засмеялась.
- Зачем? – удивился Григорий.
- Так это же еще лучше. Оставите одну, новую, себе, а вторую, с подчеркнутыми местами, подарите любимой.
Григорий потер подбородок с начинающей рано седеть щетиной, заулыбался, молча глядя на эту странную женщину. Она снова затеребила подол блузки, жалобно дрогнули уголки изогнутых губ:
- Извините, глупости говорю… Я это в одной книжке прочитала… Мне показалось тогда, что это так… романтично, красиво… Извините, правда… Я… Извините…
И Оксана развернулась и быстро ушла. Он даже не успел сказать, что любимой у него тоже нет. Впрочем, зачем ей это знать? Зачем он вообще о ней вспомнил – об этой женщине, которая, наверное, сама давным-давно мечтала получить в подарок прочитанную книгу с чужими пометами?..
- Siostra, - громко сказала Анна, не отрывая взгляда от книги. Сестра, значит… Сапоги и ползунки. Да.
У Анны была очень длинная и тонкая шея, красивая, легкие и хрупкие ключицы, точеные скулы. Она очень красивая и очень несчастная женщина, подумал Григорий. Очень красивая.
Жалко, что он не вернется за романом.
Григорий встал и, подрагивая в легком, неясно откуда взявшемся возбуждении, прошелся по кухне. Анна молча проследила за ним скучающим взглядом и снова сказала:
- Siostra.
Из Олюшкиной комнаты раздалось хныканье. Григорий, не глядя на Анну, пошел к племяннице.
Девочка стояла в манеже, без игрушек – они валялись с другой стороны, на полу. Сама выбросила их, теперь не может достать, на глазах слезы. Увидела Григория, радостно засмеялась, протянула ручки… И неожиданно громко и четко крикнула:
- Па-па!
Григорий замер, чуть попятился.
- Па-па! Дай! Па-па! – весело шумела Олюшка, подпрыгивая на неловких, ватных ножках. – Дай!
Он подошел к ней, протянул носатого слоненка, девочка моментально облизнула тому хобот. Григорий, не обращая на это внимания, сел напротив нее на диван, потом быстро лег, отвернулся к стене. Сжал зубы. Хотелось спать, в голове было пусто, но он знал, что сон не придет – потому что слишком измотан. Подумалось: мы живем с кем-то на другой стороне мира, может быть, с каким-то далеким американцем или американкой, одной жизнью на двоих, поэтому наш сон – это его бодрствование, и когда у нас бессонница, это значит, что он отсыпается. А когда он умрет, умрем и мы. Бог так сделал, потому что людей много, а жизней мало. С ними, с жизнями, надо уметь обращаться. Жизни нужно делить на двоих. Человек не имеет права жить только своей жизнью, это очень эгоистично… Очень. Григорию показалось это невероятно умной, восхитительной мыслью, и перед тем, как провалиться в сон, он успел подумать: «Как жаль, что мне совершенно некому об этом рассказать. Анька умеет только готовить».
Анна заглянула в комнату: Олюшка сосредоточенно сосала хобот пластмассового слона, улыбаясь совершенно блаженной улыбкой, Григорий лежал лицом к стене, мерно дышал. Бедный брат, тяжело же ему. Ей так хотелось поговорить с ним иногда по-настоящему, по душам, может быть, прочитать свои стихи, которые она давно уже пишет в специальную тетрадочку, но никому еще не давала почитать, может быть, пересказать то, что вычитала в родительской библиотеке, в пыльных и старых книгах… Но ведь он так устает на работе, такой он стал истощенный, изношенный, серый, седой, как призрак – волочет на себе две смены, дома успевает только поесть. А раньше, в юношестве, она им так восхищалась, он был безумно умный. Все время что-то читал, выигрывал на олимпиадах. Она мечтала, что муж у нее будет такой же, а попался тот несчастный индюк…
Анна встала над Григорием, улыбнулась его безмятежному, стертому профилю. Некогда нам с тобой жить, бедный ты, бедный… Все верим, что Ляля вырастет – и тогда вдохнем полной грудью… Женить бы тебя, ну а я? Я тебя, братец, люблю, хоть и стал ты сейчас просто машиной – ни одной мысли, но ведь был ты такой, что… За то и люблю – за то, каким ты был. Я одна это помню.
Анна взяла из шкафа одеяло, накрыла им брата, легко-легко погладила Григория по волосам. Он чуть улыбнулся. В какое-то мгновение показалось, что он – это какой-то другой мужчина, ее настоящий муж, и у него такая умная складка между бровей, что хочется поцеловать, и она замерла настороженно и печально, прижав руки к груди, но тут же узнала – нет, это он, это Григорий, но как изменился…
В комнате погас свет, Олюшка уснула на кухне, у матери на груди, пока та писала свободной рукой длинное и грустное стихотворение – ей казалось, что ничего красивее и мудрее не было написано на этом свете.
Неожиданно она услышала шаги брата – и быстро придвинула к себе разговорник, раскрыла на первом попавшемся месте, чтобы закрыть тетрадку, стала суетливо читать то, что увидела, твердить бессмысленно и упрямо:
- Rodzen'stwo. Rodzen'stwo. Rodzen'stwo.
Григорий появился в мятой рубашке, встрепанный, похожий на воробья. Молча набрал из-под крана воды, выпил. Задумчиво повернулся к Анне и неожиданно спросил:
- Что это значит?
- Что? – она подняла непонимающие глаза.
- Что это значит? Это слово, которое ты учишь?
- А… - Анна опустила глаза в книгу и улыбнулась: - Это значит – брат и сестра. Как мы с тобой.
28.01.12