На золотом краю России - 1
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный,
И родина моих надежд.
Чётко помню ступени крыльца. Крыльца не помню, может, его и не было. А вот ступени! Их было три: толстые, широкие доски-плахи; не выщербленные, не стёртые десятками подошв – ровные, чистые; не мытые, влажные после уборки, а - сухие и чистые. И сразу со ступенек открывалась даль. Т.е. не то что открывалась – она ничем не была скрыта – а прямо от ступенек начиналась, простиралась неограниченно и продолжалась за горизонтом.
Дом помнится квадратным, под железной крашеной крышей, с белыми стенами. А кто в нём жил – не помню. И были ли другие жилые помещения – неведомо. Наверное – да. Потому что поселение в степи называлось «2й участок». А если это было отделение какого-то совхоза, то, значит, были рабочие и где-то эти рабочие жили: в домах, хатах (но не в землянках, землянки появятся после войны). Но я помню только свой дом, в котором наверняка жили и другие семьи, и… конюшню. Ступени крыльца выходили в степь, а где-то за домом была конюшня.
Конюшня была широкой, приземистой и казалась невероятно длинной. Крытая потемневшей от дождей соломой она была «птичьим базаром», колонией для тысяч воробьиных семей. Внутри стояла прохлада и невообразимый воробьиный крик. Воздух вибрировал от этого звона, голос приходилось напрягать.
Конюшня была пустой. Шло лето 1943 года. Какие кони, откуда? Война. Может и была пара-тройка лошадок, но через торцевые, настежь раскрытые двери конюшни сквозили только прошлые, сухие запахи.
Мальчишки приходили на конюшню разорять воробьиные гнёзда – «драть гнёзда» говорили они. Среди этих сорванцов был и мой старший брат Николай. Ему было десять лет и мать, уходя в поле оставляла меня на его попечение. Для попечителя я был сплошной помехой и он с товарищами ставил по кругу на попа пустые бочки из-под бензина (их почему-то было много), плотно одна к одной, а в образовавшийся круг-колодец сажал меня. Находил несколько гаек и болтов и бросал мне вместо игрушек. Мне, трёхлетнему выбраться из этого плена было не по силам и я уливался слезами, слизывая их и размазывая по щекам. За эту дискриминацию я жаловался матери, мать журила старшего, не наказывая. Я оставался неудовлетворён и затаивал обиду. И поэтому однажды, когда мать застала меня пожирающего прямо с руки самодельное коровье масло, я сразу же, спрятав руку за спину, выпалил, не задумываясь:
- Меня Коля бий!
Мать улыбалась и говорила:
- И смех, и грех с вами.
Я выходил на крыльцо, на ступени. В распахнутую сухую степную даль. Высоко в небе медленно парил коршун. А впереди: белёсый в мареве горизонт, белая трава под июльским зноем – даль.