2 Крещение, из повести На золотом краю России

               

                На золотом краю России,
                За далью половецких веж -
                Мой инкубатор самостийный,
                И родина моих надежд.

  В 1942 году немцы вломились на Кубань и в моём доме поселились чужие. Это были рядовые немцы, разлучённые войной со своими семьями. Один из них доброжелательно относился к нам и пробовал даже беседовать.
   - Арбайтен, - говорил он про себя и показывал жестами, чем он занимался. Похоже, что слесарил. Рабочий, стало быть.
   Вытаскивал фотографию семьи со своими киндерами, долго смотрел и вздыхал:
   - Гитлер - дурак, Сталин - дурак…
Иногда он брал меня на колени и спрашивал:
- Фатер… папка… где?
- Немса бьёт, - бойко отвечал я, а мать замирала и белела лицом.
   Немец опускал меня на пол, вставал, подходил к окну, смотрел в зябкую белую даль и снова вздыхал:
 - Гитлер - дурак, Сталин - дурак…
   И вот этого незлобивого немца и его товарищей мать решила уничтожить. Теракт она собиралась совершить со своей подругой, Марией. Маруся Шипицына была женщиной решительной и бойкой. По всей вероятности от неё и исходила инициатива.      Подруги шептались, секретничали – готовились. Присматривались, как и где постояльцы держат оружие и гранаты; как несут службу часовые; намечали пути своего отхода, т.е. побега. Назначили день «х»… и отказались от акции.
 - Гранатой хотели взорвать, - рассказывала мать. – Да тебя жалко стало. Мы бы погибли – ладно, а вот ты…
   Поразительно! Тридцатилетние женщины, в расцвете и вот так лихо, жертвенно: «Мы-то, ладно…». Старший сын находился в Армавире, у бабушки с дедушкой, от мужа уже полтора года ни слуху, ни духу – пропал без вести, а немцы – причина всех несчастий – вот они. Да Шурика жалко…
   Мы с матерью, Натальей Акимовной Мишутиной, спасли друг друга в этот раз.
   На Бога надейся, а сам не плошай. На Бога в этот раз не надеялись.
   Но как только прогнали немцев, мать решила заручиться и поддержкой Бога.
   Зима сорок второго – сорок третьего года была снежной и морозной, а потому – долгой, необычной для Кубани. Выпросила Наталья Акимовна лошадёнку у начальства и по февральскому вьюжному снегу на санях отправилась в Армавир: Шурика крестить. Крёстной матерью быть попросила всё ту же неугомонную Марусю Шипицину, а крёстным мать надеялась уговорить в Армавире старого товарища отца со смешной фамилией – Резинка. Звали его Степан. Он был весел, хром и могуч. Санями правила будущая крёстная, а мать держала меня, закутанного в платки. Боевые подруги, уворачиваясь от ветра, беседовали, строили планы. Немцы и полугода не продержались и слава Богу, впереди вторая военная весна, воды будет много, травы - тоже, сытым будет  небольшое стадо, а им дояркам и на душе теплее от этих мыслей и разговоров.
   Подпрыгивая на сугробах и колдобинах (война!), не заметили, как стрясли с меня один валенок.
- Ваенок! Ваенок! – верещал я закрытым платками ртом. За ветром за разговором вопли мои не достигали цели.
   Наконец мать обратила внимание на меня.
- Стой! Маруся, стой, остановись! – толкала мать подругу. – Валенок потеряли!               
- Тпрру! – натянула поводья Шипицина. – Где?
 - На дороге где-то.
 - Под сеном поищи!
   Охапки сена, брошенные в сани для мягкости и для корма лошадке, перерыли не один раз. Нету. Как черти с квасом съели.               - Поворачивай! Надо возвращаться.
 - Плохая примета, - возразила Маруся.
Мать задумалась. В лихое время во что только не станешь верить. Но валенки ведь чужие.
- Нет. Что скажу Кононенчихе? Да и замёрзнет Шурик.
- Осталось пару километров до Армавира: не замёрзнет. А у Кононенчихи некому уже носить эти валенки. Ты же знаешь.       Мать знала: сына Галины Кононенко, восьмилетнего Витьку, убило осенью. Осколком рванула дурная, бесцельная бомба.
   Мать села в сани, надела на мою ногу в шерстяном носке свою рукавичку, взяла меня на колени, укутала полой пальто:
- Поехали.