- Салям алейкум, Спаситель наш от Вселенной! Все ли в вашем Большом Саду здоровы? – услышал я сквозь послеобеденный сон знакомую речь и поскрипывание моего любимого кресла в гостиной.
- Слава нашим достижениям, пока ничего страшного! - ответил, прогнувшись, диван, отрада моего сердца. – Для больных специальный барак построили…
«А у меня же там не прибрано, – подумал я. - И в холодильнике две последние баночки пива из Багдада!»
- Что слышно новенького? - скрипнуло кресло, и затем пискнула дверца холодильника.
- Сами знаете, - ответил со вздохом диван и раздался хлопок пивной банки. – Слухи на тысячу лет вперед, сплетни на пять тысяч лет назад. Наверху промолчат, внизу соврут… Как что устроилось? Что как расстроилось? Сколько энергии приходит? Куда она девается?.. Осторожно поинтересуешься - говорят, занимайтесь своим делом и не лезьте, куда не надо!.. И чувствуешь себя так, будто тут из глины человечков лепишь...
- Май халеф!.. – весело ответило кресло, и раздался грустный хлопок второй банки.
- Что? – не понял диван.
- Это по-местному. Делать нечего, значит.
- Да, слышал: хелло, докика, как дела... От этого бессмысленного разноязычья голова раскалывается!..
- Так вы же все и смешали!.. Не помните? Теперь люди половину времени тратят на то, чтобы понять друг друга… а вторую – на то, чтобы тут же не согласиться. Это я точно знаю… – кресло зевнуло. – Это нам помогает…
Кресло легкими шагами прошло на кухню и звякнуло тарелкой:
- Курица какая-то. Вам принести? Потом выплюнем.
- Спасибо. Я уже сегодня все утро плюю…
- А мальчик-то квартиру запустил. Пора семью присылать… - нажаловался низенький.
- Да уже едет...
- У себя прибраться не может, а нос свой всюду сует… Хорошее от плохого отделить пытается!.. Детский сад!.. У нас каждый чертенок знает, что плохое – это и есть хорошее!.. Иностранный романчик намечается. Скандал будет. Как бы вам снова кой-кого выгонять отсюда не пришлось...
- Да, все получается так, будто кто специально путает… - задумчиво пропел пружинами диван.
Кресло смущенно замялось:
- Нет… мы только наблюдаем… И по нашим наблюдениям: жена с ним не справится - у нее с ресурсами слабовато. Он с виду мягкий, а как заупрямится!..
- Тут, знаете ли, либо семью жалко, либо людей ее составляющих, – глубоко вздохнул диван. - Э-хе-хе.. Вы бы видели, как у нас тут дедушка за него переживает. Он по должности немного информирован. Места себе не находит – вроде как и не в раю!..
- Ну, так и пусть соединятся - здесь это просто!
- Возрастом не вышел – не положено!
- А как члена партии? – вкрадчиво шепнуло кресло. - Он - кандидат...
- Еще нам на планетах с партиями разбираться! Вот будет анекдот!.. Что вы на него глаз положили!?.
- Нервирует он меня! Когда по утрам сам с собой мысленно разговаривает, самообладание теряю - вот-вот обманет!.. Поверьте, не может быть таких на этой планете, где все друг друга жрут вот уже миллионы лет!.. Что вы на меня так смотрите, будто первый раз видите? Это же вы все сами и создавали!.. А этот никого жрать не хочет, кроме курицы!.. Тут что-то не так. Нам бы только разобраться…
- Не могу я всякой ерундой по пять раз заниматься!.. Ну, получилось что-то не так – само и сломается!.. Мне же все время некогда! Господи, даже сейчас я куда-то опаздываю!..
- Да, пора! И мне надо на симпозиум по отделению человеческих душ друг от друга…
Диван энергично заскрипел, кресло буркнуло в полутон, металлическая дверь щелкнула зубами - и все стихло. Я выждал еще немного и осторожно выглянул в гостиную – на столе тихо стояли нераскрытые банки с пивом и нетронутая курица…
А у нас снова наступала осень, и жены уже выходили из самолетов, как руководители дружественных стран: красиво улыбчивые, таинственно загадочные и хорошо информированные. И дальнейшие наши взаимоотношения с ними зависели от успеха долгих переговоров, вплоть до уступок, аннексий и контрибуций.
Первым, скомкав официальную часть и подписав все бумаги не читая, вступил во владение своей женой Богатков, которого по этому случаю, переселили от меня в Мадину, в частный дом на берегу Евфрата.
В четверг вечером, накануне приезда его жены, мы с ним устроили прощальный ужин у меня дома, а на следующее утро, в выходной, я нанес ему и его жене официальный визит по случаю того, что давно не виделись.
Двор его новой резиденции обрывался в реку каменной стеной, и Витька, получив от жены неограниченное право на рыбную ловлю, уже с утра таскал удочкой из реки на хлебные мякиши мелкую рыбешку.
Витька выдал удочку и мне, но я в основном, рассматривал окрестности. Сама река, холмы, пальмы и живописные дома у воды – все это окружило нас и взывало к Витьке: «Ну, посмотри же на нас, мерзавец! Разве ты не видишь, какое мы очарование!?.!» Но Витя, крепко держа в одной руке удочку, а в другой сигарету, резонно возражал, что на поплавок смотреть интереснее – берега стоят на месте, а он хоть каждую минуту в воду ныряет! И только изредка, надевая на крючок хлеб, бросал взгляд, на стройную фигуру проходившей мимо Лариски.
На обед я был угощен жареными мальками. Это оказалось вкусно. Все время трапезы я восхвалял дом и хозяйку, а Лариска критиковала улов и хозяина.
- Ну, не всегда же я такую маленькую ловлю! – восклицал Витька. – Рыбка моя!..
- И в спальне на потолке зеркала нет! – капризничала жена.
- Ну, где же я его возьму, Лара!.. - искренне удивлялся Витька. - И где ты такое видела!?..
И, провожая меня на наш автобус, Богатков вздыхал:
- Да-а! В жизни все время чего-то не хватает! А все вместе соберешь – не знаешь, куда девать… Помнишь, как мы с тобой здорово жили в Амаре!?. И рыбу ловили какую хотели, и все зеркала нам были до лампочки!...
И я сытый и задумчивый вернулся домой. Маленький, живущий у меня ящеренок, не более десяти сантиметров длиной, обрадовался моему возвращению и изящной молнией зашуршал по потолкам и стенам. Он питался вместе со мной мелкими муравьями, которые забирались в буханки хлеба, и потом дремал, клюя носом, как старичок, на стене в кухне. Там всегда был полумрак, потому что окошко было узким, а бетонные стены – непокрашены.
И я вдруг решил проявить добрую волю и к приезду своей собственной жены осветлить кухню, как символ наших отношений. Добыв желтую краску, я взобрался на лестницу, и старательно принялся за благородное дело.
И тут в углу я с трудом узнал своего ящеренка. Весь в пятнах краски, перепуганный до смерти, он яркими дикими глазами смотрел на меня так, будто к нему, а не ко мне ехала жена.
- Здравствуй! Как долетели? - спрашивал я в аэропорту.
- Чудесно! – отвечала жена.
- Как дела?
- Да все хорошо!
- Как твои родные? Как мои?
- Все нормально! Все здоровы.
- Как Скачков? (Это – мой отчим).
- Великолепно!
- Мне говорили, что он разбил в дребезги свою машину.
- Это его шофер, Андрей.
- А мама писала, что бабушка болеет.
- Ей уже лучше.
- Что делала летом?
- Ой, столько всего было, что и не упомнишь!
- Как знакомые? Друзья?
- Все прекрасно!… Ты лучше скажи, как сам тут жил?
- Да нормально!.. – отвечал я.
Покрашенную мною кухню жена не заметила, хотя я ей ее и показывал. То ли сочла это пустяком, то ли подумала, что я капитулирую. Но, в любом случае, усилила натиск, и в моем присутствии обучала дочку хорошему тону:
- Наташа! – приторно и громко, чтобы слышал я, говорила жена. - К арабам подходить не надо. Ни к кому! Даже к тому, кого ты знаешь… А тем более, нельзя у них ничего брать!..
Дочь должна была стать примером для отца. Наташка молча слушала наставления, глядя в окно, пока ее одевали – ну, точно, как я в молодости! - а потом вылетала на лестницу, громко шмыгнув носом и хлопнув дверью. Она подросла и теперь бегала вокруг Амары самостоятельно.
Увидев, что из нашего бара выносят пепси, она осторожно зашла и смело поинтересовалась бутылочкой. Ей объяснили, что для этого нужна денежка. Дочь мгновенно сообразила, что ее надо взять у папы и отдать здесь! И уже неслась ко мне со всех ног напрямик через волейбольную площадку, не замечая игроков, и кричала во весь голос:
- Папа! Папа! Деньгу давай!..
Когда я впервые появился на работе после приезда жены, я увидел другую Эльхам: серьезную, деловую, грустную. Она говорила со мной мало и часто ездила по делам.
Как-то она спросила:
- Дима, ну, как твоя жена, как Наташа? Твоя дочь - маленькая леди! Она бежала вчера вечером одна по дорожке за домом, и я позвала ее тихонько из-за забора: «На-та-ша! И-ди сю-да!..» и показала конфетку. Она остановилась, посмотрела в одну сторону, в другую - никого нет - и тихонько, на цыпочках, пошла ко мне!.. Дима, она умнее папы!.. - и Эльхам смеялась.
А я перестал замечать смешное. В любом анекдоте мне теперь виделась грустная трагическая история. Я потерял способность быть легким, непринужденным и полезным обществу. И грустно улыбался вслед юмору, который бежал от меня к беззаботным людям.
Прогуливаясь вечером с женой и дочкой по главной и единственной дорожке перед Амарой, я встречал Эльхам и раскланивался. Жене было проще – она могла сделать вид, что не замечает и Эйфелевой башни, а Эльхам, кивнув нам, останавливалась неподалеку, чтобы с кем-то пошутить. И только я видел, как она заходится от досады, и еле удерживался, чтобы не подойти и сказать: «Эльхам, да, эта моя жена, я ее просто прогуливаю, но ты-то знаешь, что люблю я только тебя!...»
И я давал себе зарок не заводить в жизни больше никаких романов – ни с женой, ни с другими, а интрижки вытаптывать тут же, пока не проросли…
И Эльхам теперь приходила не каждый день. В ее приходах появилась нервная аритмия, которая опустошала меня. И приходила она теперь по-другому.
- Дима? Почему ты такой грустный? – иногда с улыбкой спрашивала она. – Прекрасная дочь… Красивая жена… Зачем скучать?
Я отвечал что-нибудь неумное и односложное.
- Не сердись, - пыталась успокоить она нас обоих. – Улыбнись. Улыбка ничего не стоит!
Это мне-то она сейчас ничего не стоила!? Да, говорил я, вижу, что улыбка ничего не стоит, поэтому можно улыбаться всем подряд. Она обижалась, мы замолкали, и тогда она куда-нибудь уезжала - вот была простая схема ссоры на почве обожания.
Как-то во время одной из таких размолвок я принес на работу маленький магнитофон и тихонько включил песни Высоцкого. Чтобы облегчить одиночество, если она не придет, или избежать разговора, если он станет пыткой. Ребята были в восторге и все время хихикали вслед хриплым словам. Бардашев, как обычно, выступил, что нельзя на работу приносить пленку с таким серьезным текстом - это отвлекает от работы...
Когда Эльхам пришла, я убрал магнитофон к стенке, подальше от нее.
Я чертил, ребята периодически прыскали, а она молча писала что-то в своей тетради.
Через полчаса она не выдержала и подняла на меня глаза:
- Дима, если ты это не выключишь, я уйду!
- Это наш любимый певец.
- Я вижу, – кивнула она на улыбающиеся вокруг лица. - Но я не хочу слушать этот хрип целый день.
Мы посмотрели друг другу в глаза, и я сразу сказал:
- Я больше не буду. Извини.
Ее взгляд тут же простил мне все:
- Dima, don’t ruin everything!* /- не разрушай все подряд./ Когда ты сердит, ты можешь разрушить все вместе с собой!
Да, она знала меня лучше меня самого. А зная меня, можно было вовремя подойти и осторожно вынуть гранату из судорожно сжатых рук. В жизни только этим и надо заниматься. Зачем биться с кем-то нещадно дни и ночи, не лучше ли отступить на шаг, опустить меч и спросить: «Слушай, а кто ты такой, и что за вражда между нами?..»
- Эльхам, как дела? Шленок зен? - спросил Точилло, поднимаясь со своего места и потягиваясь, и подразумевая в этот раз под «шленком» ее сына Ханлара. - Пойду домой, попью чаю.
- Конечно, вам удобно, что офис рядом! - улыбнулась Эльхам своей мужественной улыбкой. - Вы можете сходить попить чай, побыть с женой...
- Я не пью чай дома. Ты знаешь, - сказал я.
- Почему? - улыбнулась она, как под ножом. – Они все делают это.
Наша дуэль взглядов превращалась в объятия - глаза не хотели воевать. Они уже гладили меня, подталкивая и увлекая прыгнуть вместе в глубокую темноту пропасти:
- Say «yes»!
- Yes, - уже говорил я. И все вокруг начинало расползаться улыбками и цвести, и я не узнавал ничего и думал, что уже в раю.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2012/02/01/1902