* * *
06.12 Чт. Тс 07.25 «Ой, где был я вчера, не пойму, хоть убей…»
Я будто только теперь выполз из состояния глубокой гроги, тяжкого наркоза или безнадежной ипохондрии. Или все-таки депрессии? Да «хоть горшком назови», какая по сути разница?
Все это время не проходило ощущение жестокого стыда, будто меня застукали на краже, уличили во лжи. И было неотступное желание враз покончить со все этим. Только вот как?
Но сегодня я сказал себе: спокойно, товарищ! Ты ведь уже бывал в подобных ситуациях, но никогда при сем не возникало у тебя желания сигануть с пизанской башни или, пуще того, за борт. К тому же вода там такая холодная – бр-р!
И сжигать дневники по такому поводу… Дневник-то тут при чем?
Правда, прежде такое случалось (было раза три или четыре) по пьяни или с бодуна и не с такими женщинами. Скорее даже и не с женщинами, а с некими особями женского рода. Но когда перед тобой, здоровым и, вроде бы, сильным, лежит…
Она пришла тогда румяная, разгоряченная после душа, с влажными, завивающимися волосами, вошла без стука и спросила: «Ты что так сидишь?».
- Тебя жду, - ответил я.
- Вот она я и пришла, - сказала она и села рядом со мной на диван. – И что будем делать?
- Народ собрался и к разврату готов, - брякнул я внезапно откуда-то пришедшее и тут же пожалел, испугался.
- Ну, если готов, тогда приступим к разврату, - легко и живо отреагировала она, тут же встала, задернула основательно шторку на иллюминаторе, подошла к двери и заперла ее на ключ, спросив мимоходом: - А где наш Коля?
- Наш Коля на случке, - выдал я, хотя понятия не имел, где был «наш» Коля.
Она вернулась к дивану и начала неторопливо, деловито как-то раздеваться. Без тени стыдливости, даже не вырубив свет и не потребовав отвернуться.
А что же я? Я был словно в ступоре, только чувствовал, как все во мне съеживается, как гусиной кожей покрываюсь от темечка и до пят и мелкой дрожью забило все мое жалкое существо.
- Ну что же ты? – позвала она, уже улегшись на мою нижнюю койку и отгородившись занавеской.
Я торопливо разделся и неловко забрался к ней со стороны ног в паническом, словно в предчувствии авиакатастрофы, состоянии. Вот такого со мной еще точно не бывало.
Передо мной лежала самая красивая женщина, самое красивое тело в подлунном мире – куда там Венерам и Дианам. Только длинный, ломанный какой-то шрам слегка уродовал ее живот, но при этом делал ее еще более привлекательной, вожделенной.
- Что это? – я осторожно коснулся шрама.
- Это кесарево сечение при вторых родах, - ответила она, внимательно на меня глядя, отчего я сделался совсем жалким.
- Мне не смотреть, закрыть глаза? – спросила она. А мне было все равно. Я был в полной растерянности. Я сгорал от желания и в то же время дрожал от холода, суетился, что-то делал и все неловко, все не так.
Это длилось около часа, может больше, покуда она не встала, так же, как раздевалась, деловито оделась и вышла, бросив только, обернувшись у двери: «Бывает. Не плач».
Я продолжал лежать, раздавленный, уничтоженный, поверженный во прах и совершенно бессильный, неспособный ни к каким-то действиям, ни к мыслям. Сколько так лежал, не помню. Меня привел в чувства явившийся зельно пьяный Николка.
- Васильевич! – позвал он. – Давай сгоняем партейку!
Но не успел я одеться и выбраться с вешалов, как он уже забулькал, плюхнувшись на диван, запрокинув голову на переборку.
Я сел к столу и по привычке достал дневник. Раскрыл его – тетрадь уже заканчивалась, остался лишь свободный клочок на последней странице. «Finita la komedia», - записал я там, закрыл тетрадь и пошел к «вечному огню» или «крематорию», что неустанно коптит на шлюпочной палубе, чтобы предать огню свой исповедник. «Крематорий» почему-то не работал. Весь мусор, что ли, уже пожгли на пароходе? Только густой смрад гари шел от прочерневшей продырявленной бочки, вывешенной на релингах позади спасательной шлюпки. Нет, пожалуй, если бы в бочке и полыхал огонь, я не сжег бы тетрадь – пока поднимался, уже передумал.
Я перешел от «крематория» вправо, к кормовому флагштоку – почему-то флаг на нем никогда не вывешивается – подышал свежим воздухом, глядя во тьму, лишь кое-где проколотую огоньками и звездами. Тугой и ровный бакштаг продул мои мозги, и я вернулся в каюту.
Коля так и храпел, сидя на диване. Я разделся и, забравшись на свою укушетку взялся изучать дневник. Почти всю ночь не спал и к утру пришел к выводу, что три четверти из всего написанного можно было и не писать. Кому какое дело до того, сколько тубов продукции мы выдали на-гора в последний понедельник сурового месяца ноября и в каком районе Тихого океана это происходило. Даже мне самому, если вздумается когда-нибудь, лет этак через двадцать просмотреть свои вирши, все это будет до фени. А тем паче стороннему читателю, доведись мне когда-нибудь воплотить все это в книжку. И еще эти глубокомысленные (будто бы) самокопания. А действа-то где? Где события, где конфликты? Хотя, наверное, я сам в себе – конфликт.
Ладно, проехали и начинаем «с чистого листа». «Мы будем жить теперь по-новому». Теперь, решил я, не буду писать ежедневно, всю эту мишуру. Только что-то значимое, интересное. Вот что было такого в продолжение пропущенной недели? Сейчас и вспомнить не могу – выходит, и вспоминать не надо. Или я просто не замечал ничего, погруженный в свое горе?
С Людмилой Петровной мы, если и встречались в это время, то лишь здоровались без всякого энтузиазма, как шапочно знакомые. Только на третий день у харчевни она вроде сделала примирительный шаг, попросила назавтра поднять их с Валей на утреннюю пробежку – тоже приобщиться решили. И даже ключ от своей каюты дала – чтобы я не стучал, а поднял их, не тревожа других девчонок. На следующее утро я подошел к 38-й – дверь была заперта, и изнутри в скважине торчал ключ. Стучать я не стал и бегал себе в прежнем гордом одиночестве. Вечером они опять пришли вдвоем и долго сидели, прихлебывая чай под душевное пение Челентано и часто чему-то, как мне казалось, беспричинно весело смеясь.
И все-таки я думал, что она вернется. Если она не дура. А она не дура.
И она вернулась. Пришла вчера вечером, когда я только закончил письмо к детям.
- Что ты пишешь? – спросила она.
Я сказал.
- И о чем ты им пишешь?
Я дал ей написанное: «Прочти, если интересно». Она не отказалась.
Где-то у Конецкого я прочел такое замечание, что женщины любят мужчин за талант. Неважно какой и в чем он выражается. Пожалуй, вчера я увидел тому подтверждение.
В письме детям я написал, как, собираясь на подвахту в разделку, наряжаюсь в ботфорты и фартук, преображаясь при этом в Джека-Потрошителя.
- Лучше бы ты в Джека Лондона преображался, - сказала Люся, возвращая мне письмо. Причем в голосе ее вовсе не было разочарования. Было что-то другое. Скорее всего надежда, замешенная с уверенностью. Во время наших с нею бдений я уже читал ей кое-что из написанного и видел, с каким жадным интересом она это слушала. Может, то, что я пишу, не только ей, но и другим интересно будет? А вдруг я и впрямь – талант? А она как-то проговорилась мне, что некогда безумно влюблена была в одного армянского юношу за то лишь, что тот виртуозно играл на саксофоне.
- Как его звали? – во мне зашевелилась ревность.
- Важик, - ответила она и внимательно на меня посмотрела. – Вообще-то он был глупый совсем мальчишка, но играл здорово.
- А где?.. – мое встревоженное самолюбие требовало продолжить дознание, но вдруг откуда ни возьмись всплыл «логический» анекдот про контрабасиста Жору, и я зашелся смехом.
- И что тут смешного? – недоуменно спросила она.
Я, однако, не мог остановиться, и она, обиженная, ушла.
А вчера… Однако я разболтатся. А кто работать будет?
Только вот здорово штивает, волна баллов на шесть-семь потянет – работать при этом будет непросто. Как непросто было сегодня бегать. Меня то и дело заносило с борта на борт. Разок даже треснулся о шлюпбалку. Ну да переплывем – и не такое видели…
Серега Котов одолел меня с контрольными: помоги да помоги, а то меня из бурсы выставят. Курсант – заушник. А я бы и рад помочь, да сам уже напрочь забыл английский. Язык, он тоже практики требует.
А еще у меня морока с поршневыми кольцами для наших дизелей. Вернее, не у меня морока, а у наших механиков. Никак им не втемяшу, что для поршневых колец чугун специальный нужен, который закаливать можно. Иначе они так и будут рассыпаться. Да ты, говорят, выточи только, а мы уж как-нибудь. Только вот «как-нибудь» не получается. Только чугун и время во прах переводим…
Да, пока я тут страдал, пароход наш снялся от уютных японских берегов и переместился к суровым Курилам. Какой-то остров за окном с поселением на берегу – то ли Шикотан, то ли Кунашир. Нет, скорее всего Кунашир – вижу большую «плечистую» гору со снежной головой, засунутой в облака. Это, кажется, вулкан Тятя.
07.12 Пт. Тс 07.30 Как все-таки трудно избавляться от привычек! Тем более, когда они не дурные вовсе, наподобие писания дневников.
Где мы и что мы – это опустим. Работаем, одним словом. По правому борту ошвартован РТМС «Новоуральск», большой такой, вполне современный добытчик. Его швыряет волной, хлещут по бортам стальные концы – того и гляди порвутся, жутко скрипят кранцы, но при этом мы умудряемся принимать с него мороженую рыбку. Вчера, говорят, хотели возить мотоботами, но не рискнули на такой волне. К тому же оба шкипера – и Больда, и Степаненко - оказались вчера в сосиску пьяными. Оба-два. И неведомо, по какому случаю.
А у нас вчера был творческий вечер. Сначала я попытался рисовать Люсю. Не понравилось. То ли качка мешала, то ли навыки утрачены. И руки дрожали. Нужно будет непременно порисовать еще. Мне просто очень хочется рисовать.
Потом, уже где-то после девяти вечера, когда к нам еще пришла Валя, произошла сцена, на мой взгляд, просто идиотическая. Картина Репина…
Я сижу на своей койке с тетрадкой, Люся гладит на столе, по просьбе Коли, его рубашки, сам Николка рядом с Валей на диване – курят, крутится кассета магнитофона, привнося в антураж проникновенный голос Челентано, и тут явление новое. Влетает в каюту Люда, последняя Колина зазноба. Влетает без стука, с коробкой специй в руках – прямо из закатки явилась, ставит коробку на верхнюю Колину койку, снимает у двери сапоги и без приглашений и прочих глупостей проходит к столу, садится напротив Вали и говорит: - Закурим, что ли? – и тут же берет сигарету, вперившись испепеляющим взглядом в Песнину. Ей предлагают конфету, произносят какие-то нейтральные фразы. В этот момент пароход изрядно тряхнуло волной – раз, другой.
- Как хорошо! – говорит Валя. – Как здесь, на корме, здорово качает! (она, как ни странно, любит качку).
- Тебе нравится? – спрашивает Колина Люда.
- Да, очень, - отвечает Валентина.
- Так приходи на ночь, не так качать будет…
Тут состоялась долгая немая пауза. Даже словоохотливый Николка не нашелся, что сказать. Да и что тут скажешь? Разве можно сердиться на обезьяну за то лишь, что она обезьяна? И обезьяна эта – вполне подходящая пара другому бабуину.
Мне вспомнилось давнее – как я еще в юности поехал однажды на этюды, за Погорелку (теперь эту деревню Чкаловом называют). И меня тогда разграбили местные пацаны, настырные какие-то, тупые и нахрапистые – все краски из этюдника порасхапали. Они были мельче меня, но их было много, стая, и я был в полной растерянности. В конце концов я схватил одного из них и пригрозил, что, если они не вернут краски, я сверну ему башку. Но они только кружили вокруг, скалились, как мелкие собаки, покуда не появился какой-то мужик из деревни. Тогда они все разбежались, и мне этого, захваченного пришлось отпустить. И я так и остался без красок, которые в ту пору были для меня очень дороги. К тому же и дефицитом.
Но в какой связи мне вспомнилось это?
Да потому, наверное, что Коля – это такой же вот нахрапистый деревенский пацан, только немножко выросший и чуточку пообтесавшийся с годами.
Мы с Люсей заключили вчера пари: она пообещала бросить курить. На что пари, пока не установили. Она сказала, на что угодно – в пределах возможного. Что ж, пусть так. Она – если выиграет, выиграет вдвойне, а я – только наполовину. Какая, однако, глупость! И что мне с того, курит она или нет? Хотя, конечно, целовать курящую женщину – это… Да я сам, хоть и бросил курить уже шесть лет назад, но до сих пор табачный дым мне приятен.
А сегодня, сказывали, должен быть пассажир.
Тс 12.15 Пообедали, сыграли в шахматы, скучаем. По-прежнему справа привязан «Новоуральск», приписанный к какому-то порту Маго. Это, говорят, в Хабаровском крае, что для меня явилось открытием. Никак не думал, что такие серьезные суда могут базироваться где-то на речках, пусть даже таких великих, как Амур.
А прошлой ночью у нас изрядная авария произошла. Дед, взъерошенный от страха, в половине третьего прибежал за Колей. При подъеме мотобота вырвало блок, приваренный к надстройке с левого борта, и «балдежная леди» повисла на одном гаке – чудом мужики целы остались. Акимова тоже подорвали и почти всю ремонтную артель. Сейчас, после обеда кто-то может отсыпаться, а прочие уже высыпали на работу, судачат по поводу зарплаты. С ней у нас какая-то задержка выходит, чего-то там перемудрила булгахтерия со всеми этими подвахтами, перегрузами и КТУ – никак разгрести не могут.
Каково-то чувствует себя одна некурящая женщина?..
11.12 Вт. Тс 07.25 (Можно, пожалуй, и не отмечать это судовое время, ни к чему оно для истории).
А ипохондрия, как гласит энциклопедический словарь, это всего лишь чрезмерное внимание к своему здоровью, необоснованная тревога за него, страх заболевания неизлечимым недугом. То же, что творится со мной, это совсем другое, это явная циклотимия, как некогда, еще лет пять назад, диагностировала мое состояние доктор Мищихина. То есть резкая смена настроений. Правда, там – смена беспричинная, а моя-то причина – вон она, с палубы ее голос слышу. Тут того и гляди кровля съедет и за борт чай пить пойдешь.
«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой. То мне грустно, то мне больно, то теряю свой покой…» - это Виля Токарев поет за переборкой. С утра поет, и все ему по барабану. А мое настроение меняется по нескольку раз на день. То я собираюсь пойти к деду с заявлением – чтобы уйти, покончить со всем этим, но стоит ей заглянуть, так будто солнышко прорежется из-за свинцовых туч и – жизнь прекрасна и удивительна.
Как-то незаметно на пароходе возник Валера Колесников – на пассажире, видно, добрался – и ну давай, с места и в карьер, дисциплину нагнетать. «Вперед и с песней». У нас тут и без него было все сладилось, так нет, начинай сначала. Конечно, народец подраспустился, вольничает слегка, кое-кто квасит без меры, особенно бригадир Акимов, но с работой задержек не было. По нашей вине. Вы только платите исправно, и нечего перья топорщить.
На мотоботе №2, во всю его рубку с правого борта – надпись киноварью: «Балдежная леди» - это Серега Котов расстарался. А слева, корявенько так, но крупно выведено: «Вася – дурак», - должно быть, кто-то из девок потрафил. А может, из парней – матросу мотобота Васе Князеву дань отдали. Веселые ребята.
Вчера под вечер, едва я из токарки выбрался, Люся забежала. Как бы мимоходом. Мы, говорит, сегодня тебя обсуждали.
- Это за что? – спрашиваю.
- Да так. Топчемся тут около сушилки, а ты внизу стоишь. Сперва пошел куда-то, к носовой, потом вернулся и встал там, у мотобота и все на море смотрел. Верка Субботина говорит: «Самый морской моряк на этом пароходе». А Ирка Львова как-то по-английски назвала, а потом по-русски: «Старая соль», - говорит. Она же у нас иностранка. Кажется, в Курске в инязе английский с французским преподавала.
- Old salt, - пришел я на помощь Люсе.
- Вот, точно - олд солт, - подхватила она. – Это, говорит, то же самое у англичан, что морской волк. Я даже загордилась за тебя. Вы еще не знаете, какой он настоящий морской волк. Так рассказать хотелось!
- Так уж и волк? – возразил я, хотя в носу приятно щекотало.
- Конечно! – уверила она. – Ты же сам себя не знаешь…
Знали бы вы, барышни, какая у этого волка на душе дребедень, думал я про себя, когда она убежала. Настоящие-то волки…
Впрочем, им, девкам, оно виднее. Сбоку. Вернее, в профиль. Только в действительности, в натуре, так сказать, по внутреннему самоощущению, я совсем не old salt, а сущий old man, старик Сантьяго, смолоду ушедший в море за большой рыбой, под старость нашел ее, да вытащить не в силах. Всю душу в кровь изодрал и до берега никак не доберусь. И вокруг столько акул!..
После ухода моей Рыбы я рисовал Колю. И получилось так неожиданно (для меня самого) хорошо, что Коля тут же схватил портрет и побежал в 167-ю (а может, и еще куда) хвастать. А когда вернулся, сказал, что у меня теперь полпарохода заказчиков на парсуны, а сам сделал заявку на портрет в красках. Может, и в самом деле как-то красками разжиться? А не веселей ли нам будет? Только ведь я уже пытался нечто изобразить акварелью – что-то не очень. И не получится ли с живописью так же, как с книгописанием? Дело-то стоит. Одни наброски да зачины, а на выходе – пшик. Хотя бы рассказы из записей вычленить, переписать отдельно.
Сейчас готовлюсь на подвахту. Вернее, уже готов. И вовсе не ради заработка, а чтобы только потолкаться возле нее. Прошлый раз она все четыре часа простояла рядом, и с ее помощью я настрогал целых четыре малых бункера. Вернее, она мне настрогала, а я только плавники рыбам остригал да таращился на нее.
А вчера, едва я по полной форме явился в цех, как старший мастер Салюк, сказал мне: «И зачем ты пришел? Никогда не поверю, чтобы у судового токаря не было работы на станке. Иди и занимайся своим делом».
Я, право же, был приятно удивлен: однако и у нас на судне имеются разумные люди. Может, и сегодня Салюк назад отправит? Но я к Люське хочу!
Тс 23.40 Как говорят девчонки, мы сидим и тащимся. Кушаем компот, запиваем его кофе – после вяленой рыбы никак не напьемся - и слушаем красивую музыку: «Я московский озорной гуляка, по всему Тверскому околотку…»
У меня доброе расположение, и я готов сидеть так хоть до утра. Хотя Коля еще вчера заметил: «Они, Василич, совсем тебя зае… с этими посиделками».
Мы сегодня опять настрогали четыре бункера, и я там, под сурдинку сказал ей: «Давай-ка забирай свое хозяйство и перебирайся к нам. Коля возражать не станет».
- Ну почему ты так торопишься? – улыбаясь, говорила она. – Надо подождать еще.
Я не понимаю, чего еще ждать, но вполне уже тем доволен, что она не отказывает категорически. Надейся и жди. Чего? Когда она в меня насмерть влюбится? Да будет ли такое? Возможно ли?
Однако как здорово выматываются девки на разделке. Это особенно по Вале заметно. А ведь еще только три месяца мы в море. Что же будет дальше?
12.10 Ср. Тс 07.25 Залив Южнокурильский. Пасмурно, морось, а воздух теплее воды.
Сегодня день рождения товарища Питкина. Он еще вчера говорил мне об этом, показывал фотографию «мамули» своей и дочки и едва слезу не обронил над ними. А еще говорил, что нынче мотобот пойдет на берег – можно будет спиртишком отовариться, чтобы именины отметить. Кому до чего.
А я первое время по прибытии сюда смотрел вокруг и налюбоваться не мог: не иначе как здесь списывал свои несравненные пейзажи Рокуэлл Кент – такая чистота и ясность. И вдруг ни с того, ни сего снег с дождем и ветер противный, и куда что подевалось.
Я только что позавтракал «заморской» икрой – вкусно, черт побери! И икра эта – вот ассоциации! – напомнила вдруг Африку, Котону и спасателя Олуфеми, и у меня зудят от нетерпения руки: надо срочно вернуться к рассказу «Спасатель», который теперь и не «Спасатель» будет, а «Привет из Африки». Он уже вызрел у меня в голове – и запев вижу и концовку.
А вчера у нас с Люсей был разговор о музыке. Музыка и зрительные образы. И цветовое восприятие. Оказывается, она любит мягкие, неброские цвета вроде бежевых, палевых, светло-серых. С ее-то характером это довольно странно, не вяжется. А мне б кого-нибудь попроще бы. Только где ее взять, чтобы попроще, но при этом… Эх, Тася, Тася! Позвала бы ты меня к себе – сейчас же сорвался бы. А без этого не вернусь. С ума сходить буду, но не вернусь.
У Люськи скоро тоже день рождения. И что я ей подарю? У военных моряков бытует поговорка, что из рейса жене привозят чемодан грязного белья и х… стоячий. Но то у военных и – после рейса, а тут?.. Впрочем, стоит ли голову ломать над этим? Взять да и не ходить – и никакой головной боли. А сейчас вернемся в Африку, к Олуфеми…
Оказывается, те невзрачные строения на берегу, в большинстве деревянные, барачного типа – это не что иное, как Южно-Курильск – «(до 1946г. пос. Фурукомаппу) поселок городского типа, райцентр в Сахалинской области; расположен на о-ве Кунашир на берегу Южно-Курильского пролива; рыбная промышленность» - так в СЭС написано. Негусто. И грустно как-то, никакого энтузиазма. Впрочем, вполне соответствует виду с моря.
Заскочил Питкин: не надо ли чего на берегу, Василич? Они через пять минут на «азике» на берег пойдут – «за песком». Ну, и еще за чем-нибудь. Я отказался: «у меня все есть». Да и вряд ли они «чем-то» там еще разживутся – с ними замполит на берег срядился. Впрочем, возможно, и замполиту «ничто человеческое не чуждо». А «балдежная леди», говорят, направляется к «Рыбаку Приморья» - там-то что за дела?
Тс. 11.45 Вернулись наши «гонцы» - «азик», помимо песка для пожаротушения, еще «кое с чем» - замполит и впрямь «человеком оказался», а Серега Котов на своей «леди» с «Рыбака» наших профсоюзных делегатов доставил – Риту, Зюзю и Наталью. Впрочем, я пока только одну Зюзю видел. А еще они черную зависть с собою привезли – на «Рыбаке», говорят, такие заработки – нам и в кошмарном сне не привидится. И живут они там – как белые люди. И почему-то сразу с их возвращением пополз слух о том, что мы не сегодня – завтра снимемся в Охотское море, за большим минтаем. Но почему не было писем?
Тс. 19.35 Сегодня я с трудом набил один бункер, правда, большой, но чертовски устал при этом. Минтай очень мелкий сегодня, ну, как тот ивась, похожий на балтийские кильки. А девкам откуда-то с аккумуляции то и дело подносят отборного крупняка – вот они и майнают бункер за бункером. Впрочем, не то беда, что я мало наработал, а в том, что все четыре часа был я один-одинешенек, вернее, самдруг с минтаем, а ее где-то черти носили. Она и в цехе не появлялась, а я даже спросить ни у кого не посмел – чтобы себя не выдать. Вот и мучился. Думаю, в последний раз.
А сейчас мы собираемся на именины к Питкину.
13.12 Чт. Тс. 07.25 Прол. Южно-Курильский. Облачность 8-9б, ветер West – 4б., море 2-3б. Кое-как работаем – будто весь пароход в состоянии тяжкого похмелья после Питкиных именин. Никак не могу разбудить Николку. Он вчера был в совершенной кондиции, а времени на то, чтобы отоспаться, было немного. Как впрочем, и у меня – легли мы во втором часу по полуночи. Только для меня праздник обернулся одним лишь кусочком селедки, доброго, правда, посола, и чашечкой яблочного сока. А вот сколько принял на грудь флагманский сварщик Леваков, то мне неведомо. Потому что в 20.30 я вынужден был оставить торжественное собрание в каюте 167 и уйти на расширенное заседание судового комитета совместно с советом бригады 1-й смены и руководством завода.
И заседали мы, болезные советчики и комитетчики, аж до пол-одиннадцатого, и столько там было всего… Собирались-то по поводу списания и увольнения пятерых членов славного нашего экипажа, которые, видимо, не вынесли испытания славой, замарали своим поведением звание захаровца и, чтобы не портить антуража, группового нашего портрета, должны были быть вынесены за скобки.
Поначалу все шло благопристойно: были досужие разговоры, уговоры и даже шутки с угрозами. И все бы ничего – двух барышень мне самому хотелось матом обложить. Но вот как обошлись с Ириной Львовой – меня от этого просто коробит. Правда, судя по всему, и она сама в последнее время держалась, как бы это сказать, не вполне традиционно, что ли. Как я понял, у нее дома беда, и она давно просилась на берег, а ее не отпускали: не на чем, дескать, отправить. Чувствуется, бабу до края довели: тут ведь постоянная миграция, коловерть идет – кто на транспортах на берег уходит, кто с добытчиками, а почему ей нельзя? И она вчера в горячке ляпнула, что здесь, на этом пароходе ни советской власти нет, ни вообще Советского Союза.
- Вот, - мгновенно подхватил старший мастер Салюк, - я же говорил, что она антисоветчица, судить ее надо.
- Как это нет советской власти?! – взвились в один голос замполит с Вершининым. – А мы?! Вы вообще понимаете, что говорите?
- Я говорю, что мне домой надо, дети болеют, мать…
- У всех дети, у всех мать…
Черт побери! Ведь она на голову выше всех них, которые тут ее судьбою распоряжаются. И этот Салюк – а я-то о нем еще как о разумном человеке думал.
Да все просто, потом объяснила мне Люся. Просто Салюк (и не только он) долго Ирину добивался, а она ему не дала – вот и вся недолга. К Львовой многие мужики клинья подбивали – ни с кем так и не закружила.
И завели на нее дело, и накропали сопроводиловку в контору, хотя должны были просто отпустить домой. А я клял себя, свое косноязычие и бестолочь свою – меня ведь никто не слушал, сколько я ни пытался воззвать к здравому смыслу. Я ушел к себе и сел за письмо: тоже решил «сопроводиловку» Ирине написать – чтобы в партком отнесла, - и тут пришла Люся. И мы долго сидели с ней, пили чай под музыку и говорили обо всем, покуда не ввалился безумно пьяный Николка и все сразу скойлалось, и Люся пошла к себе домой. Правда, еще до ее ухода пьяный Коля пригласил ее к нам хозяйкой и отпустил ей на размышления двенадцать часов.
А пари она проиграла. Не знаю, почему, от какого стресса, но она вновь закурила. Жаль. Мне искренне обидно за нее. И я так хотел проиграть!..
Тс. 11.45 Да, сегодня – день похмелья. Кое для кого – очень трудный день. Коля не поднимался до половины девятого, Олег Щербина, с разбитыми губами и фингалом под глазом, - с утра пьян, причем вкрутую. Почти не работает Коля Акимов, изредка забредает в токарку, безумным глазом глянет в никуда и снова удалится. И сам виновник торжеств товарищ Питкин слинял куда-то – наверное, спать. А я… Я хорошо полсмены поработал, а теперь сижу и жду. Наверное, у моря погоды. На исходе те 12 часов, которые Николка отпустил на раздумья Люсе. И хотя я понимаю, что все это было шуткой - чего по пьянке не набуровишь, но где-то внутри теплится: а вдруг придет.
Погода за бортом что-то портится: усиливается ветер, нет-нет да запуршит снежок. А суда, которых собралось вокруг видимо-невидимо, вовсе не смотрятся сейчас сирыми и заброшенными, какими показались мне при подходе сюда три дня назад. Они как-то по-хозяйски тут расположились, основательно и в темноте, сияя множеством огней, кажутся средоточием праздников, особенно в сравнении с «лучинами», тлеющими на берегу.
Сегодня «азик» опять ходил на берег. Я делал заказ Толе Степаненко - пока не знаю, выполнил ли он его. Хоть бы Люська пришла, что ли. А Коля спит, сидя рядом со мной, с пепельницей на животе и зажатой меж пальцев потухшей сигаретой.
А не почитать ли нам Лонгфелло?
Тс. 20.37 Приступаю к очередной записи без всякого особенного на то желания. По привычке. От нечего делать. Другие мужики от нечего делать закуривают, а у меня одна, но пламенная страсть, и никак от нее не избавиться. Да и стоит ли? Может, когда-нибудь я еще воздам должное этой моей «пагубной страсти».
Где-то после обеда объявили штормовое предупреждение, и сейчас становится понятным, что объявили не зря: ветер начинает дергаться и шипеть в иллюминаторных щелях. А задраиваться наглухо неохота – воздуха не хватает.
Какое оно все-таки гиблое место, этот Южно-Курильск, этот поселок городского типа, особенно в такую вот погоду. Когда шел с ужина, неожиданно ударил резкий и хлесткий заряд снега – даже берега стало невидно. Сейчас снега нет, и я с тоской смотрю на эти приземистые хибары, беспорядочно разбросанные по узкому плато, уступом выползающими из-под сопок в море. И ведь там живут люди, делают что-то. Вот где тоска-то!..
Сегодня еще три часа угробил на один бункер потрошеного минтая – кому это надо? Может, отказаться от этих подвахт? Какова, интересно, будет реакция моих любимых начальников на такой демарш? А еще у меня в мозгу засела шкворнем мысля – выйти к чертовой матери из всех этих советов и комитетов, от которых пользы людям – одна лишь нервотрепка и пустая трата личного времени. Как было единоначалие на судах, так оно и остается, и плюют капитаны – и, наверное, поделом, - на все мудрые и мудреные решения советов с комитетами. Хоть я и сам негодую иногда: как это можно нашим мудрым коллективным решением пренебречь?! Это же волюнтаризм! Но разве может быть иначе? Иначе бардак будет. А так… собака лает – пароход идет. И все эти общественные органы – лишь дань времени. Конечно, чувствуется, что-то серьезное назревает, но пока... Одно сказать могу, хорошему пароходу капитан хороший нужен. Не такой, как наш лахтак. Тут нам явно не повезло. Публика все сожалеет о Куркове и ждет – не дождется его возвращения. А мне в этой связи Черный Давид вспоминается, Коган. Нужно основательно взяться за «Джорджес-банку», которую я решил переименовать в «ЗСА». То есть «Зимняя северная Атлантика». Такое название, по-моему, интрижки подольет.
А теперь пойду-ка, гляну, что за кинцо сегодня будет.
Тс. 22.02 Не могу смотреть кино. Но вовсе не потому, что мне неинтересно, а из опасения, что она придет в мое отсутствие и, не обнаружив меня, обидится: почему я ее не жду.
После работы она зашла ко мне, около часа просидела. Говорили все о том же – о возможности нашего сосуществования, да так опять и не договорились ни о чем и разошлись в состоянии недоумения. Впрочем, это я недоумеваю, а она… Черт ее знает, что она себе думает.
Еще до ее ухода заглянула Татьяна Пьянкова – непонятно, зачем – на Колю ли посетовать, что гудит без продыха, то ли новости выведать. Люська говорит, что Пьянкова – первая сплетуха на пароходе. Впрочем, для меня это не новость. А опасаться сплетен мне… Кого мне бояться? За близость с хорошей женщиной осудят? Глупо. Короля, говорят, делает свита, а мужчину – женщина. А Людмила Петровна Толочная на этом пароходе – королева. Так что мне и погордиться можно.
Из кино (там идет «Волчья стая») я ушел сразу после начала, сделал полкомплекса суставной гимнастики, не без труда пробежал «двадцатку». На дворе морозит, снежит, и ветер норовит свалить с ног. Ничего, не свалил, и я благополучно вернулся в каюту и дождался ее. Теперь она за нашим столом пишет милому, симпатичному своему письмо, Коля, пьяный, храпит на вешалах, а я тщусь надеждами. Дурак! Тоже мне – старая соль! Старый валенок ты, а не соль.
..........