Но в один прекрасный день она нашла
под дверью письмо. Оно было от «него».
Он писал, что влюблён в неё уже давно и
нарочно поджидает её на лестнице. Ах,
какое это было очаровательное письмо!
Разумеется, она не ответила, но какая
женщина не была бы польщена? А на
следующий день пришло новое письмо.
Изумительное, полное страсти, трогательное.
Сомерсет Моэм. «Бремя страстей человеческих».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВТОРОЙ МУЖ
Глава 17. ЗНАКОМСТВО В САМОЛЁТЕ
Прошло три месяца.
Эти три месяца Яся медленно умирала. Так ей казалось. Да, она занималась детьми, ходила на работу, помогала Марии Сергеевне наводить порядок в их немаленькой квартире, читала, разговаривала по телефону с приятельницами…
Но это была как бы не вся она. Другая её часть почти не ела, плохо спала, похудела, подурнела, не принимала приглашения сходить в кино и театр.
Что это было? Обида на Марка, что бросил? Растерянность – молодая, а осталась без мужа, а как без мужчины жить? Неуверенность в себе – раз бросил, значит, я никчемная, что-то у меня не так, и что не так, не объяснил? Ревность, что муж ушёл к другой женщине?
Скорее, в ней смешалось всё: обида, растерянность, неуверенность в себе, ревность. И вот этот конгломерат чувств, как конгломерат в истинном его значении – обломочная горная порода – галечник с примесью песка, гравия и валунов – засыпал Ясю. А выбираться из засыпавшего её оползня у неё не было сил.
Какое-то время она не писала дневник. Переезд в Москву, обустройство и прочие разные дела занимали все её время и мысли. К тому же, мало кто из «простых смертных» пишет дневник, когда у него всё хорошо. Чаще – пишут, когда хочется пожаловаться на жизнь в целом, или на кого-то. Это писатели и иной творческий народ скрупулёзно ведут дневники – чтобы оставить для потомков свой след на Земле и свою философию.
Прошедшие десять лет, в целом, по мнению повзрослевшей и помудревшей Яси, она прожила прекрасно – при муже, двое сыновей, высшее образование, есть крыша над головой.
Выводы мы делаем, когда сравниваем свою жизнь с чьей-то. Сравнения были в её пользу. При всём том, как человек, имеющий склонность углубляться в историю человечества - со всеми его достижениями и пороками, Яся, можно сказать, всегда была настороже, как разведчик.
Она хорошо знала, что ничего вечного нет, что в целом мир и жизнь каждого человека, как и каждого океана, моря, дерева, цветка, животного и даже звёзд и других планет, меняются. Возможно, изменения происходят каждую минуту, их просто не видно. Когда «чаша переполняется», что-то взрывается, меняет траекторию, выходит из берегов…
А от Яси ушёл муж. Тоже событие планетарного масштаба. Для неё. Ибо, когда мы ранены, то сосредотачиваемся на своей ране; окружающий мир становится для нас абстрактным.
Но у Яси никогда не было желания отравиться или иным путём покончить с собой. Здесь она была «железной леди»: «Не дождёшься!».
О случившейся катастрофе в своей жизни Яся писать не могла. Когда не спала, читала стихи разных поэтов. И находила в них не только отзвуки своих переживаний, но и советы.
Найти советы в стихах: как жить дальше, могла лишь такая женщина, как Яся – наделённая пылким воображением, в чём-то наивная, с романтическим настроем.
Яся читала и перечитывала ранние стихи певца любви Валерия Брюсова. И переписала в свой дневник часть его стихотворения «Прощальный взгляд»:
Я сквозь незапертые двери
Вошёл в давно знакомый дом,
Как в замок сказочных поверий,
Постигнутый волшебным сном…
Я заглянул… Она смотрела,
Как тихо догорал камин.
Зола каких-то писем тлела,
Но в воздухе дышал жасмин.
На платье белое всё реже
Бросали угли отсвет свой.
Она вдыхала запах свежий,
Клонясь всё ниже головой.
И, не весёлый, не печальный,
Я скрылся, как вошёл, без слов,
Приняв в гостиной взгляд прощальный
Остановившихся часов.
Она переписала именно это стихотворение Брюсова, потому что за день до того, как Марк заявил, что он уходит от Яси, остановились часы, висящие в коридоре.
- Ах, не к добру это, - всплеснула руками Мария Сергеевна. – Ещё моя бабушка говорила о такой примете.
Яся лишь посмеялась над суеверием няни.
Но что мы знаем о своём будущем!
Как-то одним утром пришла телеграмма из её родного города: умерла тётя, родная сестра отца. Оборвалась ещё одна ниточка, связывающая Ясю с прошлой до этого жизнью, с воспоминаниями.
Яся оставила детей на попечение Марии Сергеевны (Марию Сергеевну, уходя, Марк звал с собой; она не пошла, осталась с Ясей, сохранив в тайне, почему это сделала), взяла билет на поезд и вечером уехала.
Тётю хоронил коллектив больницы, в которой она проработала с тех пор, как вернулась с фронта. Из близких были Яся и её отец.
Яся положила голову на тело тёти, накрылась платком и рыдала. Все тихо стояли рядом.
Конечно, она плакала от жалости к тёте – это был самый родной для неё человек после того, как умерла мама. С тётей они редко виделись, но сознание того, что где-то она есть, согревало душу Яси.
Но к этой жалости прибавилась и жалость к себе. Обида, оттого, что от неё ушёл муж, жгла её двадцать четыре часа в сутки уже три месяца. Жгла, но слёз не было. И вот они прорвались.
Она рыдала, а все тихо стояли рядом.
К ней подошёл отец, обнял её, отвёл от гроба. Кто-то протянул стакан с водой.
После похорон собрались в комнате тёти. Там уже был накрыт стол для поминок. Яся лишь пригубила водку, вышла в коридор и стала собирать свои вещи.
- Ты куда это, дочка? - спросил отец, - побудь со мной, давно не виделись. Завтра познакомлю тебя с твоими братом и сестрой – моими детьми.
- Прости, папа, я не могу остаться. Меня ждут мои дети, твои внуки. Они ещё маленькие.
- А Марк где? Я думал, что он с тобой приедет.
- Марк уехал… на практику. Он ничего не знает, я не успела ему позвонить. Вернётся, расскажу.
- Ты плохо выглядишь, солнышко, как говорила твоя мама. Не болеешь ли?
- Нет, я не болею. Это акклиматизация. Ты же знаешь, что мы не так давно переехали в Москву. А там другой воздух, другая атмосфера, другой климат и другие нагрузки. Ко всему этому надо привыкнуть.
- Ну-ну! – с грустью, показывающей его недоверие к словам дочери, сказал отец. – Могу я тебе чем-то помочь?
- Ты мне уже помогаешь тем, что стоишь со мной рядом. Приезжай отец к нам погостить. Сходишь с внуками в зоопарк.
- Приеду. Вот на пенсию скоро выйду, стану свободным, и приеду. Да, а как ты собираешься сейчас уехать? Вечером поезда в Москву нет.
- Но есть самолёт. Я узнала. Мне надо поторопиться, чтобы не опоздать.
- Сейчас я кликну сына, и мы вместе тебя проводим. Что же ты, солнышко, как сирота, одна в аэропорт поедешь? Мама твоя, царство ей небесное, меня бы не простила за это.
С заплаканным лицом, бледная, без следов косметики, с распустившимися колечками волос, печальная – такой она села в самолётное кресло. Ещё усаживались, весело гомонившие, оживлённые пассажиры, а Яся сразу же пристегнула ремень безопасности, закрыла глаза и вернулась к своей обиде. Ей повезло – она оказалась возле иллюминатора, значит, не придётся вставать, чтобы пропустить пассажира.
Потом самолёт взлетел, его ровный гул не мешал Ясе думать.
«Если муж меня бросил, значит, что-то во мне не так? – одни и те же мысли крутились в её голове и она не могла их отогнать, потому что не находила ответов на мучившие её вопросы. - Марк не просто меня бросил, он ушёл к другой женщине.
Сказал, что женится, как только мы разведёмся. Интересно, как выглядит та женщина? Чем она его привлекла? Я дышать не могу. Его предательство – как кинжал в грудную клетку. Воткнул кинжал, да ещё и повернул, чтобы больнее было».
Яся не могла забыть взглядов Марка, которые он бросал на неё, пока в тот вечер торопливо собирал свои вещи.
Это был взгляд человека на жабу, к которой ему противно прикоснуться.
«Марк смотрел на меня с ненавистью, - из закрытых глаз Яси полились слёзы. – А, может, он меня ненавидел все годы, что мы прожили вместе? Если, как говорили в древности, «аб ово» - от яйца, то есть с самого начала? Десять лет ненависти? Какой ужас! Но по каким признакам я должна была определить, что муж меня ненавидит? Да, он бывал грубоватым, но и нежным был тоже.
В постели Марк меня нередко почти насиловал. А, если мужчина часто… ложится на женщину, возможно ли такое, когда она ему неприятна? Я бы не смогла лечь в постель с мужчиной, который мне неприятен. Но за что меня ненавидеть? Что я такого ему плохого сделала?
Кто мне ответит на эти вопросы? Никто. Только он. Но он ушёл, не поговорив со мной, ничего мне не объяснил. Может, ему не нравилась я вся, или как пахнет моя кожа, или как я одеваюсь, или грудь?
Да, я кормила сыновей своим молоком, и грудки мои стали мягче, не такие упругие, как были в юности. Это во времена Анны Карениной было принято, что родившихся детей светские дамы отдавали кормилицам. И только потому, что могла измениться форма груди. Глупые женщины, они многое теряли.
Ненавидят врагов. А я Марку не враг. Я родила ему двух сыновей. Была верной женой. Если и посматривала на других мужчин, но исподтишка. Я – нормальная, здоровая женщина, почему бы мне и не смотреть на противоположный пол! А люблю я только Марка.
Получается, что я жила десять лет в коконе, как куколка какой-нибудь бабочки. Я была - куколкой, а Марк – коконом. Да, до меня долетали слухи, что такой-то знакомый бросил семью, и собрался жениться на другой женщине. Или, что известный в районе чиновник завёл шашни на стороне, и ему «дали по шапке» - выгнали с работы, «ибо замарал честь члена коммунистической партии». Но слухи такие меня не касались, они летели дальше, в безвоздушное пространство; искали другие, а не мои, уши.
Что я знаю о мужчинах, как особях противоположного пола? Только то, что у них член, а у женщин его нет. А если Марк влюбился в ту женщину? Если у него не «шашни на стороне», а любовь? И он ничего не может с собой поделать.
Но, если бы Марк сказал об этом, мне кажется, я бы его поняла. И мне не было бы так больно. Или было бы больнее?».
Яся вспомнила, с каким интересом она читала комедию Уильяма Шекспира «Много шума из ничего». Только автор-мужчина может описать, что чувствует его собрат по полу, влюбившись. Один из героев комедии – молодой знатный падуанец Бенедикт размышляет:
- Удивляюсь я: как это человек, видя, какими глупцами становятся другие от любви, издевается над этим пустым безумием – и вдруг сам становится предметом насмешек, влюбившись. Таков Клавдио. Помню я время, когда он не признавал другой музыки, кроме труб и барабанов, - а теперь он охотнее слушает тамбурин и флейту. Помню, как он готов, бывало, десять миль пешком отмахать, чтобы взглянуть на хорошие доспехи, - а сейчас может не спать десять ночей подряд, обдумывая фасон нового колета. Говорил он, бывало, просто и дельно, как честный человек и солдат; а теперь превратился в какого-то краснобая: его речи – это фантастическая трапеза с самыми невиданными блюдами. Неужели и я могу так измениться, пока ещё смотрят на мир мои глаза? Не знаю. Не думаю. Клятвы не дам, что любовь не превратит меня в устрицу. Но в одном клянусь смело: пока я ещё не стал устрицей, подобным глупцом любовь меня не сделает…».
«Но Клавдио и Бенедикт были холостыми, у них не было детей. – Яся вспомнила своих сыновей, их растерянность, когда отец, побросав в чемодан вещи, выбежал из квартиры, даже не поцеловав их, что не было на него похоже – к детям Марк относился, как нормальный отец. – Бедные дети! Пока они ещё думают, что папа уехал в командировку, и вот-вот вернётся».
И снова она плакала. Ей хотелось быстрее оказаться дома и обнять своих сыновей.
«Однако хватит, дорогая моя, себя терзать, - приказала себе строго Яся. - Марк дал мне понять, что я неинтересная, никому не нужная. Какой же… гад, зачем же унижать меня?
Может, нас сглазили? Может, завидовали и колдовали? Оставь, ты в это не веришь.
Дома мне и поговоришь, поплакаться некому. В Москве я ещё не обзавелась подругами. А мало знакомым я никогда не скажу, что меня бросил муж. Пусть все думают, что у меня благополучная семья, что я счастлива с мужем. Не хочу сплетен.
Одна у меня есть отдушина – я подружилась быстро с соседкой по лестничной площадке. У Людмилы Петровны своя проблема – один из сыновей сильно пьёт, неделями где-то пропадает.
У неё переживания и у меня переживания. Как-то она пригласила меня чаю попить. Я взяла с собой немного вина и конфет. Мне было плохо до дурноты. Я ей всё о Марке и рассказала. И не плакала, а рыдала.
Людмила Петровна села со мной рядом, положила мою голову на своё плечо, прижала, как делала это когда-то мама. Пока я плакала, она гладила меня по голове.
Потом сказала:
- Нашла о чём печалиться! Подумаешь, невидаль: муж ушёл. У мужчин глаза всё время в сторону косят. Твой Марк косил, косил глазами и высмотрел себе другую. Но он что, один мужик на свете?
Я уверена, что и на тебя уже кто-то косил глазами. Но мужчине нужен сигнал: «Я вижу твои взгляды. Я согласна». А ты, дорогуша, сигнал не подавала.
А теперь имеешь полное право подавать сигналы мужикам хоть направо, хоть налево. Ты молодая, симпатичная женщина. Не пропадёшь.
Яся плакала навзрыд. Больше так выплакаться ей негде было.
- Э, девушка, да ты, никак, любишь своего мужа? – Людмила Петровна смочила полотенце водой и стала вытирать лицо Яси.
Яся говорить не могла, только кивнула.
- Тогда напиши письмо в партком. Там, где он учится, обязательно есть партийный комитет. Он обязан заботиться о сохранности семьи. Да и о чистоте своих рядов. Я знаю одну такую семью. Супруг ушёл, правда, не так, как твой – быстро завёл себе другую, а просто переехал к матери.
Жена уговаривала его вернуться, плакала, чуть ли не на коленях стояла, а, может, и стояла. Не уговорила. Тогда она написала письмо в контору, где он работал, да ещё, кажется, был секретарём партийной организации. Ему влепили выговор по партийной линии. Он и вернулся.
- И что? – спросила Яся, она уже не плакала, а лишь всхлипывала, - дружно они живут или, как кошка с собакой?
- Она весёлая, - рассмеялась Людмила Петровна, - из дома не выходит, не покрасив губы, даже если идёт в булочную. Платья яркие, на лбу завитушки. Раньше за ней такого не наблюдалось.
- А он? – спросила Яся.
- Хуже стал, чем был. Лицо серое, словно не спит ночами. Ходит, опустив глаза. А до этого был орлом. Но плюнешь мне в глаза, соседушка, если я буду не права – уйдёт он от неё. Детей у них нет, так что держать ей мужа нечем. А завитушками ей его не удержать.
Яся перестала плакать. Умылась в ванной, вернулась в комнату, постояла на середине, потянулась, словно, от сна пробудилась.
- Нет, я не хочу быть Беллоной, - сказала, будто вынесла окончательный приговор по делу, о котором долго размышляла.
- Кто такая? – поинтересовалась Людмила Петровна.
- В древние века так римляне называли богиню войны. Её изображали с мечом или с бичом в руках, часто – в центре битвы и на колеснице. На картинах художников Беллона - молодая, красивая, с роскошным телом, с полураскрытой грудью женщина.
Бич найти можно, а колесницу – нет. Но даже, если бы у меня было и то, и то, я не могу воевать с Марком. Гордость не позволяет. Я женщина тихая, но гордая. В его ногах валяться не буду.
И ещё одно… Он бросил меня, а не детей. Я хочу, чтобы Марк встречался с сыновьями. Если я буду писать куда-то письма, угрожать ему, он может перенести на детей свою злость на меня…
- Да, у мужиков это бывает, - согласилась соседка.
- Да, и какой толк будет от моей войны с Марком? - продолжала размышлять Яся. – Допустим, я уговорю его вернуться. Но это уже будет не муж, а заарканенный крылатый конь Пегас. Всё равно улетит или ускачет. Оседлать Пегаса могут лишь поэты, а я стихи не пишу.
Марк из тех, кто всё делает резво: работает, учится, бегает, любит…
При слове «любит» на глазах Яси снова показались слёзы, но она их сердито смахнула рукой.
- Борзой, значит, - засмеялась Людмила Петровна. – Люблю борзых мужчин. У них, как у чертей, глаза горят.
- Вы видели чертей? – Яся тоже начала смеяться.
- С чертями, которые, как говорят, живут в аду, не встречалась. А вот мужиков с горящими глазами видела. Но…Все моё молодое ушло в ад или в рай, не знаю.
- Насильно мил не будешь, - сказала Яся, подведя черту разговора. – Спасибо за чай. Утешили вы меня, Людмила Петровна. Дома я боюсь раскисать, чтобы сыновей не тревожить.
- Мой тебе совет, девушка, гони его в шею. Время покажет, на ту ли бабу он тебя променял. А то, что ты гордая, хвалю. И хорошо, что ты не будешь пачкаться какими-то доносами на мужа. Это я просто так сказала, чтобы тебя от слёз отвлечь. Захочешь поплакать или покалякать, заходи. И я с тобой поплачу. Одной плакать скучно, а в компании – веселее.
Яся, отвлеклась, вспоминая разговор с соседкой. Очнулась. Самолёт гудел ровно, пассажиры шелестели газетами, слышались обрывки разговоров.
- А вдруг Марк вернулся? Передумал. Я возвращаюсь, а он дома, и чай стоит на столе. Какой чай? Мария Сергеевна не знает, что я сегодня вернусь. А ты хочешь….
Она зажмурила глаза, а из-под ресниц снова полились слёзы.
- Простите, - мужской голос настойчиво повторял это слово, - стюардесса спрашивает вас, что вам принести попить – воду, сок?
Яся нехотя открыла глаза. Рядом с ней сидел молодой мужчина. Её, как от озноба, передёрнуло – так близко от неё находилась особь того же племени, что и Марк.
- Что вы хотите попить? – спросил сосед по креслу; голос у него был с некой бархатинкой, какой бывает у мужчины, отлично знающего, как расположить к себе женщину. – Есть разный сок.
- Ничего не хочу. Ни пить, ни есть, - резковато, чем это было ей свойственно, ответила Яся, и закрыла глаза.
И всё-таки он её немного разговорил.
Самолёт сделал промежуточную посадку для дозаправки топлива. Пассажирам пришлось выйти и ждать продолжения рейса в небольшом зале аэропорта. Яся в самолёте поспала, что её немного успокоило.
Ей, такой коммуникабельной в другой жизни, не хотелось ни с кем разговаривать. В сумке уже в самолёте она обнаружила большую шаль – это была шаль тёти; кто её положил, Яся не знала. Но была благодарна тому человеку.
Мы, конечно, фантазируем, когда говорим, что такая-то вещь хранит тепло дорогого нам человека. И всё-таки, в этой фантазии что-то есть успокоительное. Человека не стало, но есть вещи, которые он брал в руки, а теперь берёт тот, кто хочет сохранить о нём память.
Яся подошла к окну, теснее запахнула шаль. И её казалось, что не шаль, а руки тёти обнимают её и отогревают от того внутреннего холода, который студил её вот уже три месяца.
Уединения не получилось. К ней подошёл её сосед по креслу в самолёте. Теперь Яся его рассмотрела. Спортивная фигура, высокий, в меру упитанный, без брюшка, в классическом костюме и с классическими чертами лица.
Когда Яся увидела, как он к ней направляется, подумала: «Глаза б мои тебя не видели». Но и, как маленькая девочка, она не могла убежать.
- Я вас искал, - сказал он.
- Зачем? – Ясе разговаривать не хотелось, но она была вежливой дамой. К тому же, об этике и эстетике она в институте прослушала цикл лекций, и не считала, что имеет право быть грубой, даже, когда душу скребёт целая стая кошек.
Он промолчал. Но потом последовал новый вопрос:
- Вы домой или из дома?
- Возвращаюсь домой, - ответила Яся, - мы живём в Москве.
«Мы» - это был намёк на то, что она имеет семью. Понятливый поймёт.
И так, слово за словом, они и познакомились. Больше говорил он. Живёт в таком-то городе союзной республики. Врач. Решил защитить кандидатскую диссертацию. Искал нишу в медицинской науке. Нашёл, начал собирать материал, но выяснилось, что по этой теме есть консультант только в Москве.
А без консультанта – наставника какая может быть диссертация! Один раз он уже был в Москве, показал то, что собрал, выслушал советы. Вот едет второй раз, и надеется пробыть месяц или больше, всё будет зависеть от консультанта.
- Могу я вас пригласить погулять в каком-нибудь московском парке? – спросил он. И добавил с улыбкой: - если вас муж отпустит.
- Простите, но мне сейчас не до прогулок.
- Но я буду надеяться, - настаивал он.
Когда они разошлись в разные стороны (у него был багаж, а у неё – нет) в московском аэропорту, у него были выцыганенные им её служебный телефон (где работает, Яся не сказала) и имя-отчество.
Это был человек-клещ, который знал, как присосаться и остаться «на теле».
Павел, как он потом рассказывал Ясе, недели две потратил на то, чтобы узнать, где она работает, её фамилию, и адрес её службы. И пошли от него письма.
Когда Ясе, она тогда подрабатывала в кинообъединении на центральном телевидении, подали письмо, и она его начала читать, то долго не могла понять, от кого оно.
«Моя ненаглядная, - писал Павел, - я влюбился в Вас, как мальчишка, с первого взгляда. Ваше грустное лицо вижу и сейчас. Я наблюдал за Вами в самолёте, видел, что у Вас какое-то горе. Вы плакали. Мне хотелось сжать Вас в своих горячих объятиях, утешить. Мне хотелось целовать Ваши заплаканные глаза, осушить губами Ваши слёзы. Я хотел предложить Вам свою помощь, но Вы меня всё время отталкивали. Целую Вашу руку».
Чуть ли не каждый день в течение месяца она получала от него письма. С обратным адресом общежития для аспирантов.
«Поверьте, моя дорогая, я страдаю, - писал он в другом письме, - оттого, что у меня нет никакой надежды снова увидеть Вас. Вы знаете, что я приехал в Москву по серьёзному делу. Но не могу ничем заниматься. Перед глазами стоит Ваш прекрасный образ. Мне достаточно было немного поговорить с Вами в аэропорту, чтобы признаться самому себе: такой изумительной женщины я ещё не встречал.
Вы нежная, кроткая… Я мечтаю прикоснуться губами к Вашим прелестным губкам. А пока целую Вашу руку. Дайте же мне надежду в ближайшее время увидеть Вас».
Уязвлённая предательством Марка, Яся оттаивала, читая послания Павла. Верила ли она этому, свалившемуся ей на голову, когда она меньше всего ожидала, незнакомцу? Может, и не очень верила. Но ликовала! И мысленно обращалась к Марку:
- Ты думал, что я больше не встречу мужчину, которому понравлюсь? Так знай, ещё след от твоих башмаков не истёрся у моего порога, а вот он – мужчина! Дорого бы я заплатила, чтобы увидеть твоё лицо, когда ты узнаешь, что я вышла замуж. Да так быстро. Скиснешь.
А я выйду замуж, если он мне предложит. Не раздумывая, в пику тебе. Ты оказался гистрионом – актёром. Получается, что все годы, что мы прожили вместе, ты играл роль мужа, а не был моим мужем. Ты использовал меня, чтобы сделать карьеру. Больше я на такое не поддамся.
Для меня теперь не ты, а он - персона грата. Он – желанный мужчина, а не ты. Намотай себе это на ус…
Яся, проговорив эту речь, рассмеялась: у Марка не было усов.
Она не рвала письма Павла. Перечитывала их перед сном. Яся отлично понимала, что письма Павла – как куски из прециозной (от франц.precieux – жеманный, изысканный) литературы.
В 17 веке во Франции процветала литература с аристократическим флёром. В романах были идеальные мужчины и идеальные женщины; герои объяснялись изысканно, играли словами. Авторы употребляли замысловатые, вычурные метафоры.
Однако Яся не знала Павла, а потому у неё были сомнения. Думала: а вдруг, этот несколько напыщенный слог писем – манера мужчины выражать свои чувства?
Яся решила, что, чем денно и нощно, думать о предательстве Марка, лучше читать письма Павла. В некотором роде, они её лечили.
«Он – врач. Видел, как я плакала, а, значит, догадался, что у меня не всё хорошо в жизни. Почему бы врачу и не прописать мне такое лекарство - оздоравливающие письма?», - подобные мысли могла родить только голова такой романтической и доверчивой женщины, как Яся.
Лев Толстой называл таких, как Яся, людьми, одарёнными пылким воображением.
Ещё совсем недавно Яся не хотела менять бельё на кровати в спальне. На нём спал Марк, остались вмятины на матраце от его тела; простыни и подушки хранили его запах!
Когда Мария Сергеевна попробовала навести порядок в спальне, Яся истерически закричала: «Не надо!». Вот так истязают себя женщины. Она не могла лечь на ИХ кровать. И решила, что поставит рядом раскладушку и будет на ней спать.
И вот она лежит на кровати в спальне. Бельё отправили в прачечную.
-Чтобы и дух там Марка остался, - напутствовала она тюк, собранный Марией Сергеевной.
Для Яси теперь ИХ кровать стала ЕЁ кроватью. Прежде чем лечь на СВОЮ кровать, она постояла голенькая перед зеркалом.
- Конечно, беременности изменили мою фигуру. Наверное, именно такую фигуру в своём романе «Воскресение» Лев Толстой обозвал «корпуленцией».
Зато у меня появились бёдра, насколько я знаю из истории, бёдра женщин всегда привлекали мужчин – императоров, рыцарей, пахарей…Интересно, а мои бёдра понравятся врачу?
Устыдившись своей обнажённости, Яся надела прозрачную ночную сорочку, когда-то подаренную Марком. Уже без той острой боли, которая сидела в ней после бегства мужа, вспомнила его слова: «Купил тебе, мечта моя, сорочку с тайным умыслом. Ты её наденешь, но не спрячешь от меня свои прелести, я всё буду видеть».
Яся легла на кровать, взбила подушки, чтобы сидеть повыше. Взяла в руку пачку писем, перевязанную розовой ленточкой. Прежде чем развернуть письмо Павла, снова мысленно обратилась к Марку:
- Ты себе и представить не можешь, что я сейчас делаю. Читаю любовные письма, да будет тебе известно. Лежу на нашей кровати и читаю письма влюблённого в меня мужчины. Специально перевязала их розовой ленточкой, как это делают героини любовных романов.
Уже ревёшь от ярости, двуликий Янус? Ты же меня ревновал даже к столбу. Ревнуй! Давай заключим пари: кто дальше будет счастливее? Пройдёт время, и мы это узнаем.
Потом Яся себя одёрнула:
- Что-то ты, подруга моя, язык распустила. Довольно! Уверена, что ты не хочешь, чтобы Марк – твой первый мужчина, отец твоих прекрасных детей – страдал. Просто, вы теперь идёте дальше по разным дорогам. Что ж, смирись, такое бывает.
Выйдешь ты замуж за Павла или не выйдешь, главное уже случилось: ты поняла, что можешь нравиться мужчинам. Его письма – бальзам твоей душу.
И она прочитала в ещё одном таком письме-«бальзаме»:
«Сегодня у меня было небольшое «окно». Бродил по улицам Москвы и представлял, как мы могли бы прогуливаться вдвоём. Я бы нежно обнял Вас, моя дорогая, за плечи. Мы будем красивой парой. На нас будут оглядываться, потому что на счастливых людей всегда смотрят. Хочу сделать Вас счастливой. Позвольте мне это.
Мне так хочется называть Вас на «ты», что говорило бы о моём сердечном к Вам расположении. Но без Вашего согласия не могу решиться. Должен признаться Вам, что я уже не один раз подходил к зданию, где Вы работаете. Смотрел на окна. Но их так много, трудно угадать, где Вы. Напишите мне, пожалуйста, хоть два слова. Пока я не получил от Вас ни строчки.
Меня это мучает, я страдаю. Не сплю. При встрече Вы увидите, как я похудел. Но я согласен и дальше страдать, не спать, не есть, только бы Вы мне дали надежду, что мы встретимся. Не отбирайте же у меня эту надежду. Целую Вашу руку».
«Сейчас Вы для меня – путеводная звезда, - писал Павел ещё в одном письме, - я чувствую в себе столько силы! Ради Вас готов горы свернуть.
Не вижу Вас, но, мне кажется, что я чувствую на своих щеках Ваше дыхание – оно долетает до меня с тех улиц, по которым Вы ходите. Лелею надежду, что мы будем ходить с Вами по одним улицам.
Назначьте мне встречу где угодно. Как только я получу от Вас весть, что Вы назначаете мне место для свидания, уверяю Вас, у меня вырастут крылья. Целую Вашу руку, моя дорогая».
Яся развернула ещё одно письмо Павла:
« Всё вспоминаю Ваши слёзы в самолёте. Поверьте, мне хотелось прижать Вас к себе и утешить. Не знаю, кто Вас обидел, но я готов вызвать того человека на дуэль. Жизни своей не пожалею, чтобы Вас защитить. Верьте мне!
Я чувствую к Вам такую нежность, какой не замечал раньше за собой. Возьмите мою душу, мои руки, моё сердце – весь я принадлежу Вам. Отныне и навеки. Я отдаю себя Вам и прошу только об одной милости: быть рядом с Вами и защищать Вас. Целую Вашу руку, ненаглядная моя».
И Яся сдалась.
Нет, сдалась не на милость победителя, как выражались в старину, – то есть без всяких условий со своей стороны. Она уже давно не была той девчонкой-практиканткой, которую Марк увлёк почти такими же сладкими речами, как Павел. Она стала зрелой женщиной, набралась житейского опыта. Но ей так хотелось любви! И она была ранена мужчиной.
Ей казалось, что только другой мужчина может её излечить.
Яся не знает биографию Павла. И не будем ей ничего о нём рассказывать. Вспомним, как бывает в кино. Зрители, сидящие в зале, уже знают, что такой-то герой – праведник, а такой-то – негодяй. А те персонажи, которым это знать надо, не знают до поры до времени. Зрители переживают, но помочь, предупредить не могут. Это же кино! Пусть в таком же неведении остаётся и Яся.
Странно, что Павел в аэропорту не спросил: замужем ли Яся и есть ли у неё дети?
И не сказал, что женат, что у него сын и дочь. Что ему страшно надоело жить в городе, где он жил, видеть одни и те же улицы; принимать больных в поликлинике, ходить по домам к заболевшим, притрагиваться к их худым или толстым, часто - потным телам, вдыхать запахи чужой плоти, писать истории болезни, сидеть на врачебных конференциях, которые лично ему – ни к чему, потому что к тому, что он знал, ничего не прибавлялось.
Он не сказал, что ему давно надоела жена, что он испытывает к ней равнодушие, и, когда он видит, как она во время обеда что-то жуёт, ему хочется надеть ей на голову тарелку с супом.
Павел тосковал ещё и потому, что рядом не было ни одной родной души. Все его родные души – мать, отец, брат, сестра, тёти, дяди, школьные товарищи – все остались в другой стране, откуда и он был родом. Но в первые дни войны их городок, расположенный на границе с СССР, яростно бомбили фашистские самолёты.
Не было никакого спасения, народ разбегался в разные стороны в поисках хоть какого-то укрытия. Он сначала бежал вместе с родными, но потом очередной взрыв бомбы так его напугал, что он бежал и бежал, не разбирая дороги.
И выяснилось, что он с толпой обезумевших женщин и детей оказался на территории СССР. Домой его не выпустили. Он прибился к многодетной семье, чуть ли не батрачил, но был благодарен мужчине и женщине, которые его приютили, и относились к нему по-доброму.
Ему пришлось осваивать русский язык. Говорил в дальнейшем без акцента, хотя какие-то отзвуки родного языка можно было заметить. Хотел учиться, знал, что технический вуз не потянет, выбрал медицинский институт. Потом встретил девушку, которая ему понравилась; поженились. Один за другим появились дети.
Он не отлынивал от семейных обязанностей, казалось, что он всем доволен.
Но однажды утром он проснулся и сказал себе:
- Не могу больше! Пусть меня кто-нибудь пристрелит, чем так скучно жить.
Много времени он перебирал разные варианты – как вырваться из этого омута. Просто, бросив всё, уехать, куда глаза глядят – нет, он был слишком практичным человеком, чтобы на такое решиться.
Нужен был какой-то дерзкий план. Уехать он хотел легально, чтобы иметь хоть какой-то статус, допустим, в Москве, о которой он мечтал больше всего. Уехать и ночевать на вокзале, ютиться на каком-то чердаке – такое ему было уже не по возрасту, да и не характеру.
Вот тогда-то и пришла ему в голову мысль о кандидатской диссертации. Легальное занятие, всегда приветствовалось. Коммунистическая партия строго следила, чтобы Москва – столица СССР и РСФСР – не принадлежала только россиянам. Здесь должны были учиться в институтах, академиях, аспирантуре, защищать диссертации представители всех союзных республик. Это же касалось и депутатов, делегатов на различные съезды, состава редколлегий в издательствах, журналах и газетах.
Павел не был россиянином, но свои привилегии, как жителя одной из союзных республик, знал. Перед ним были открыты все дороги СССР. Но он жаждал Москвы. Потому и тему откопал заковыристую - в одном из немецких научных журналов. Научную литературу он регулярно просматривал в читальном зале библиотеки.
Он прочитал о результатах опытов в той части физиологии человека, которая в СССР ещё не изучалась, а если где-то и изучалась, то о ней не было известно в медицинских кругах. Ему эта идея понравилась: тема-ребус. Он мог уже заранее предположить, что консультанта себе в республике, где жил, не найдёт.
И этот, как Марк, всё смотрел за горизонт.
Но был у этих мужчин ещё один соратник – мистер Пиквик – литературный герой романа Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба», появившийся на свет Божий аж в 1847 году.
О нём написано так:
«Солнце- этот исполнительный слуга – едва только взошло и озарило утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года, когда мистер Сэмюел Пиквик наподобие другого солнца воспрянул ото сна, открыл окно в комнате и воззрился на мир, распростёртый внизу. Госуэлл-стрит лежала у его ног, Госуэлл-стрит протянулась направо, теряясь вдали, Госуэлл-стрит простиралась налево и противоположная сторона Госуэлл-стрит была перед ним.
«Таковы, - размышлял мистер Пиквик, - и узкие горизонты мыслителей, которые довольствуются изучением того, что находится перед ними, и не заботятся о том, чтобы проникнуть в глубь вещей к скрытой там истине. Могу ли я удовольствоваться вечным созерцанием Госуэлл-стрит и не приложить усилий к тому, чтобы проникнуть в неведомые для меня области, которые её со всех сторон окружают?» И мистер Пиквик, развив эту прекрасную мысль, начал втискивать самого себя в платье и свои вещи - в чемодан…».
Было лишь одно «но»: мистер Пиквик был холостяком и, действительно, свободным, как ветер.
Сдаться Ясю подтолкнуло последнее письмо Павла.
«Моя ненаглядная, душенька, любовь моя, я скоро уезжаю. Увы, всё имеет начало, и всё имеет конец. Вычитал в одной из московских газет слова Эзопа, поданные, как простая истина: каждому человеку дано своё дело, и каждому делу – своё время.
Я уезжаю, чтобы продолжить работу, которая захватывает меня всё больше и больше. Но уезжаю с разбитым сердцем. Как врач, я понимаю, что разбить сердце нельзя. Но как по-другому выразить моё отчаяние? Я так хочу Вас, душенька, увидеть!
Согласен, чтобы, в самом деле, разбилось моё сердце, как стеклянный сосуд, но только после того, как я Вас увижу. Всё вспоминаю Ваши прекрасные глаза, залитые горькими слезами. Мне хотелось осушить Ваши слёзы своими поцелуями. И умыть Ваше прелестное лицо водой, напитанной лепестками розы.
Я – из древней когорты эскулапов. Мне положено сочувствовать тем, у кого болят тело и душа. И я действительно изо дня в день вижу много страданий, и облегчаю боль своим пациентам, как могу, как позволяют это медицинская наука и практика.
Но вот у меня, врача, сейчас нестерпимо ноет душа. Так хочется, чтобы меня, взрослого человека, мужчину, которому не пристало ронять слезу, как все убеждены, кто-то погладил по голове. Некому! Многое бы я отдал, чтобы это были Вы, моя ненаглядная.
Одна музыка в какой-то мере облегчает мне жизнь. Люблю классическую музыку. Слушаю её по радио, дома у меня есть пластинки с записями музыкальных творений Чайковского, Рахманинова, Шопена, Листа, Брамса…
Москвичам повезло, у вас прекрасная консерватория. Я умудряюсь в каждый свой приезд там что-нибудь послушать. В моём городе такой роскоши нет.
Жалел, что в самолёте, когда Вы рыдали, не звучал вальс-фантазия Михаила Глинки, который написан для восьми рук. Уж, если мне не дано было Вас успокоить, то, уверен, успокоила бы эта очаровательная музыка.
Итак, прощайте, моя ненаглядная. Но уезжаю с надеждой, что мы всё же когда-нибудь встретимся. Если на то будет Ваша милость, моя королева. Вы отныне – моя королева, а я - Ваш подданный. Помните об этом всегда.
Почему-то мне кажется, что Вы любите стихи. А, может, даже пишите стихи. Ваш облик очень поэтичен. У меня, как у врача, хорошо развита интуиция. Я ей доверяю.
Большую часть своего времени в Москве я провёл в «Ленинке». Кроме специальных книг по теме диссертации, брал в этой библиотеке один-два томика каких-нибудь стихов.
Увы, я до этих дней читал только те стихи, которые были в школьной программе. Встретил Вас, и меня вдруг озарило: я нашёл в стихах ту же музыку, которую люблю. Но Вас я люблю больше, чем музыку
И вот Вам, душенька, на прощание стихи Василия Жуковского «Воспоминание»:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были».