Сегодня 21 декабря - у Мадлен день рождения. Мы сидим на обледенелом крыльце и курим. Я стараюсь не смотреть на её огненную гриву и печальный профиль - слишком уж много чувств это будит во мне. Мадлен напевает какой-то бессмысленный мотивчик из нашей прошлой жизни, и я отмечаю слабый укол где-то чуть ниже печени. Молчу. Эта боль терпима, более того, она почти не ощущается, так почему бы не сделать моей рыжей маленький подарок.
Мы совершили страшную ошибку, оставшись жить вдвоем после Утечки. По крайней мере, так говорят. Все наши знакомые давным-давно разъехались кто куда, но в тот самый день, когда из Ваасы уходил последний поезд, Мадлен устроила истерику. А её истерики по масштабам не уступают ядерному взрыву, вы уж мне поверьте. Она выла, каталась по полу, раздирала кожу на своих бледных руках, грозилась спалить дом к чёртовой матери, если я оставлю её.
За здоровье рыжей стервы я не беспокоилась - она столько раз оказывалась на волосок от смерти, что приобрела устойчивый иммунитет ко всякого рода повреждениям. Домом я тоже не дорожила - слишком уж много здесь было якорей, цепляющих меня и тянущих обратно в прошлое.
Казалось бы, ничего не мешало бросить Мадлен в этом претенциозном старом домишке и убраться восвояси. Но уходить почему-то не хотелось, более того, было страшно. Страх - это ведь очень сильная эмоция, правда? А испытывать эмоции нам, заражённым, категорически воспрещается. Наказание - дикая боль во всём теле. На первых порах было чувство, будто с тебя сдирают кожу, потом добавилось ощущение тлеющей плоти. По прошествии времени приступы стали реже, но длились дольше, боль стала более глубокой, глухой, и поражала внутренние органы и кости. У меня больше всего страдала печень, и дико ломило позвоночник. Мадлен никогда не жаловалась мне, но, судя по её ночным крикам и стенаниям, да по бешеному количеству болеутоляющих, её слабое место - мозг. Наш знакомый доктор - Баав, огромный негр с выразительными, словно у лошади, глазами, говорит, что Мадленова ахиллесова пята выйдет боком нам обеим. Рыжая бестия и так не отличалась спокойствием и утончённостью, во что же она превратится, окончательно потеряв рассудок?
Кстати о Мадлен. Я даже не знаю, как вышло, что мы оказались вместе. Говоря "вместе" я не имею в виду какую-то особую дружбу, или, боже упаси, любовь. Мы учились в одной школе, она никогда мне не нравилась. В детстве Мадлен обладала по-настоящему отталкивающей внешностью: худое непропорционально вытянутое тельце, огромные глаза на выкате, огненно-рыжие непослушные волосы и бледная кожа. Прибавьте к этому полное отсутствие манер и отвратительный акцент - вот и Мадлен в её юные годы. Однако с возрастом она сумела превратить все свои недостатки в особый шарм. Грубый макияж и новая укладка сделали её похожей на сплаттерпанковскую девочку-эльфа, белизна кожи выгодно оттенялась чёрными и фиолетовыми шмотками, акцент был превращён в мягкий выговор.
Росли мы порознь, но всегда были в поле зрения друг-друга. Пока Мадлен водила дружбу с местными панками, я довольно неплохо училась и носила юбки. Она проводила всё свободное время в баре, или на заброшенной трассе близ старого цеха, гоняя на байке; я по тихой курила травку у себя в комнате и читала Борхеса. Жизнь шла своим чередом.
Но однажды мой дружок, Маркус, задумал создать рок-группу. В его воспалённой мечтами о славе голове постоянно рождались всё новые и новые идеи, реализовать которые он был намерен немедленно. Пела я довольно неплохо, его брат сносно играл на басу, себя же Маркус считал богом электрогитары. Вакантным оставалось только место ударника. Вот тогда-то я и познакомилась с Мадлен по-настоящему.
В ту пору я могла описать её тремя словами: Очень Сильная Девушка. Сила её проявлялась во всём: в игре на барабанах, в пьянках, в драках, во внутрикомандных перипетиях, но самое главное - она никогда не жаловалась. Мы ничего не знали о её семье. Я лишь однажды видела мать Мадлен - тучную неприятную женщину со злым одутловатым лицом. Это был единственный раз, когда я в открытую пожалела Мадлен. Ярость этой сумасшедшей была страшна.
Мадлен никогда мне не нравилась, но я уважала её. Она, чувствуя это, не особо меня трогала, чего не скажешь о Маркусе, ссоры с которым доставляли ей истинное наслаждение. Как-то раз, напившись вдрызг, она сказала мне такую фразу: "Вы с Маркусом - две половины одного целого. Его половина забрала все самые убогие качества себе". И как бы специфично и угловато ни звучала эта фраза, то был комплимент. По другому Мадлен не умела.
Несмотря на всю её грубость и мужеподобное поведение, Мадлен пользовалась спросом среди мужчин всех возрастов. В выборе партнёра она была непритязательна, но горе тому недалёкому ослу, который принимал её за шлюху. Мадлен всегда делала только то, что доставляло ей удовольствие. Секс был одной из таких вещей. Она часто говорила мне: "Лииса, ты слишком много думаешь - замуж никогда не выйдешь". Хотя сама она вряд ли собиралась замуж за кого бы то ни было.
Когда нам обеим исполнилось по семнадцать, Мадлен исчезла. К тому времени группа была на грани развала, я провалила экзамены в университет и судорожно думала, а как, собственно, жить дальше. Да, Мадлен испарилась, словно в воду канула, уехала с концами - как угодно. Суть в том, что её больше не было рядом, и я чувствовала себя так, словно мне отрезали руки. Вместе с Мадлен исчезло что-то неуловимо-лёгкое, но такое важное, что-то совсем ненужное, но такое привычное. Я впала в летаргический сон, забыла всё, чем когда-то жила, окунувшись в мир взрослых проблем и маленьких жалких конформистских радостей эры потребления.
Спустя пять лет она возникла на крыльце шикарного дома, оставленного мне в наследство какими-то неясными тётушками. Исхудавшая, необыкновенно бледная, почти синяя, промокшая, но неудержимо-весёлая. Она хохотала, словно буйно-помешанная, несла околесицу насчёт своей предыдущей работы ( в чём состояла эта работа, я так и не поняла), лезла обниматься и вообще, вела себя жутко не по-мадленовски.
Меня охватила неудержимая злость. Ярость выворачивала наизнанку. Хотелось схватить эту рыжую суку за волосы и бить, бить, бить головой о стену, пока её лицо не превратится в кровавое месиво. Как она смеет! Она, эта тварь, которая забрала с собой всю мою жизнь и сбежала. Да нет, не с собой, она забрала с е б е всё то, что по кускам составляло мою личность. Веселилась, страдала, любила, совокуплялась, лгала, предавала, работала, тратила деньги - жила. А я сидела в этом болоте и пописывала убогие статейки в местные убогие журналы и газетёнки, да по вечерам пела в барах. Вот и вся моя псевдожизнь в остутсвии пирсингованного пламени в нём. Но я не привыкла бить людей, да и с кухни, где варился кофе, потянуло горелым. Так что я молча втащила мокрющую Мадлен в дом и захлопнула дверь.
Вот так в моей жизни снова появилась жизнь.
Потом мы пили свежесваренный кофе, молчали. Я курила, а Мадлен таращилась на меня сквозь сигаретный дым своими огромными влажными глазами. Я смотрела на выражение её лица и вспоминала. И с каждым новым воспоминанием я чувствовала, что что-то огромное, дико давящее мне на темечко, рассыпалось. Мелкими песчинками скатываясь по плечам, оседало у ног, образовывая большую кучу, которая в тот же миг была развеена ветром, прорывающимся сквозь занавески из незакрытого окна.
А потом Мадлен вытащила из своей сумки затёртую газету, и жизнь закончилась снова.
Газета была американская. Я держала её в руках и чувствовала, как холодеет где-то в желудке. "Читай" - приказала Мадлен. "Читай быстрее, Лииса"
И я читала. Читала про серию странных смертей, произошедших с людьми. Американцы толпами сходили с ума, падали на мостовые, охваченные неудержимым хохотом, бились в истерике в придорожных кафе и офисах, вырывали себе глаза, от невыносимой тоски вспарывали глотки, насаживались брюхом на железные балки, потому что им было страшно.
Я не понимала, о чём читаю, но знала, шестым чувством осознавала, что это дойдёт и до нас. Я выпытывала у Мадлен правду. Но когда она наконец раскололась...Лучше бы мне этого совсем не слышать.
"В Америку я попала не сразу. Я, знаешь ли, путешествовала, смотрела мир, исследовала культуру. Мне всегда нравились перемены, ты же знаешь. Из Финляндии я направилась в Норвегию, оттуда попала в Германию, где познакомилась с одним американцем. Не спрашивай, откуда у меня взялись деньги. ты даже не представляешь, на что приходилось идти, чтобы оплатить самолёт. Так вот, этот американец - художник, преемник Энди Уорхола, каких сейчас по всему миру миллионы. Но задница у него ничего, да и деньжата водятся. Веселились мы страшно. Добуянились до того, что он забрал меня в США. Как его звали я тебе не скажу. Да это уже и неважно, ведь он мёртв. Хочешь знать, как он умер? Я тебе расскажу.
Это был один из самых романтичных вечеров, что я помню. Гуляя по набережной, мы попали под жуткий ливень. Море словно слилось с небом, превратив мир в одно большое тёмное пространство, полное шума и воды. Люди бежали, прятались под навесами, кидались к ближайщим магазинчикам, а мы стояли посреди этого хаоса и целовались. А через четыре часа он упал замертво. Прямо в кафе. Объяснялся мне в любви, и вдруг забулькал, из ушей и носа хлынула кровь, а всё тело скрючило. Как он верещал, мне никогда не забыть этих криков. Словно целые поколения людей страдали одновременно в его теле, словно он видел саму смерть. Вот так.
Я плохо помню, что было дальше, в памяти какая-то каша. Но точно знаю, что после того, как умер мой художник, произошло ещё несколко таких случаев, причём все умершие перед смертью бывали в ситуациях, требующих максимальной эмоциональной отдачи. Они погибли, ч у в с т в у я, Лииса, сечёшь?"
Я секла. Это была какая-то страшная болезнь, вирус, чёртово проклятие, наконец. Причной всем стал пресловутый дождь, и циклон неумолимо надвигался на Финляндию.
Самое смешное, что никто ничего не говорил. Не было объявлений чрезвычайного положения, никаких сообщений в СМИ, н и ч е г о. Но все и так всё знали. Семьи разделялись, уезжая подальше друг от друга, чтобы не провоцировать чрезмерных эмоциональных всплесков. На мой взгляд, это был очень глупый шаг, ведь тоска по дому и родным - чем не оружие самоуничтожения в сложившейся ситуации?
Я же первым делом избавилась от телевизора и телефона. Разорвала все отношения, связывающие меня с внешним миром. Скрепя сердце, сожгла все книги, что были в доме. Мадлен с видимым удовольствием разломала на части мой старенький компьютер и основательно потопталась на дорогущем макбуке. Пачками выкидывая старые фотографии, картины, рисунки, я думала лишь об одном: скорее бы оно пришло. Лишь две вещи не давали мне покоя: как же можно не испытывать страха, тоски и жалости к себе, и как мне избавиться от Мадлен. Ответ напрашивался сам собой - никак.
Из старых знакомых в Ваасе остался только Баав. Он снабжал нас всех антибиотиками со склада пустующего теперь госпиталя. Однако в ход шли не только лекарства. Люди, трепещущие перед неизвестным горем, притупляли свои чувства с помощью наркотиков, впадая в состояние тупого транса. И ждали, ждали, ждали...
И вот оно пришло. Циклон наконец-то достиг Ваасы.
Мне было так страшно, как не было ещё никогда. Животный ужас загнал меня в дальний угол кухни. Я наблюдала за прилипшей к оконному стеклу Мадлен. Она таращила глаза в воющую за окном пустоту и что-то быстро бормотала. Грянул гром, Мадлен взвизгнула. Пошёл дождь, она отлепилась от окна и рванула в прихожую. На размышления ушла пара секунд, я ринулась за ней. Входная дверь была распахнута, в коридоре - никого. Я потянулась, чтобы запереть замок, и тут Мадлен накинулась сзади.
Ей нечего было терять, она уже была заражена. Но я хотела жить и отчаянно боролась за свою жизнь. Но что я могла против обезумевшей, и оттого сильной, Мадлен? Она, рыча, вытащила меня на крыльцо и поволокла на улицу - под дождь.
Я не помню ничего. Мне было спокойно, тепло разливалось по всему телу. Я видела всё так отчётливо, словно и не было этой плотной завесы дождя. Я слышала мельчайшие звуки, все, кроме звука падающих капель. А потом - тьма, пропасть полная боли.
Сегодня 21 декабря - у Мадлен день рождения. Мы сидим на обледенелом крыльце и курим. Я стараюсь не смотреть на её огненную гриву и печальный профиль - слишком уж много чувств это будит во мне. Мадлен напевает какой-то бессмысленный мотивчик из нашей прошлой жизни, а потом оборачивается и улыбается. Это опасно, это против правил, но я улыбасюь в ответ. Мадлен поворачивается ко мне всем корпусом и распахивает объятия. И смеётся. Боже, как давно я не слышала её смех, ч е й - н и б у д ь смех.
Мадлен хохочет, лицо её искажается от боли, но она продолжает заливаться хохотом. Я шагаю в тёплое пространство её раскинутых рук и обнимаю крепко-крепко, до хруста костей. В груди растекается лужа кислоты.
Смех Мадлен стихает и она начинает тихонечко подвывать мне на ухо. Сама я уже плачу в голос, упиваясь ощущением сгорающих внутренностей. Я тяну мою рыжую бестию вниз по ступенькам, мы вываливаемся во двор и начинаем танцевать. Мы танцуем и рыдаем. Вместе со слезами из нас выходит что-то, что было гораздо мучительнее боли. Что-то, что убивало сильнее страданий, резало и било, и калечило наши разучившиеся чувствовать души.
Мы в обнимку валимся на траву. Голову сдавливает, из носа начинает идти кровь. У Мадлен закатываются глаза, но она упорно продолжает петь, и теперь я узнаю эту песню. Немеющими руками я обхватываю её сведённое судорогой тело и кричу, что есть мочи. Мы обе вопим, сгорая заживо в невидимом пламени. И это так упоительно прекрасно, это так великолепно. Это...освобождает?
Потом я уже не могу кричать. Горло немеет, вся боль пульсацией сосредотачивается в мозгу. Последний раз смотрю на Мадлен. Теперь она тоже молчит, но продолжает улыбаться, хотя её улыбка и смахивает на предсмертный оскал падальщика.
Я теряю сознание. Прощай, Баав, помни про меня. До встречи, Мадлен.
И мы начинаем всё с абсолютного начала.
I've nothing much to offer
There's nothing much to take
I'm an absolute beginner
And I'm absolutely sane
As long as we're together
The rest can go to hell
I absolutely love you
But we're absolute beginners
With eyes completely open
But nervous all the same
If our love song
Could fly over mountains
Could laugh at the ocean
Just like the films
There's no reason
To feel all the hard times
To lay down the hard lines
It's absolutely true
Nothing much could happen
Nothing we can't shake
Oh we're absolute beginners
With nothing much at stake
As long as you're still smiling
There's nothing more I need
I absolutely love you
But we're absolute beginners
But if my love is your love
We're certain to succeed
If our love song
Could fly over mountains
Sail over heartaches
Just like the films
There's no reason
To feel all the hard times
To lay down the hard lines
It's absolutely true