Живя - живи
Непогода била в ставни. Заметала протоптанные дорожки колючим снегом, сквозила в щели окна. Тряпка, затолкнутая в отколотое стекло, шевелясь огрузнела, наливаясь ледяным холодом. Сон никак не шел. Она ворочалась на прогретой с вечера печи. Рядом сопели двое ее детей, румяные в раскидистых позах, шевеля во сне губами. Особенно старался малый, Гришатка.
–Скоро кормить, - подумала она, глядя на него и, подвинувшись ближе, стала вытаскивать набухшую грудь. Окно в сенцах мелко застучало.
-Эка, паря, метель разыгралась не на шутку, - промелькнуло в голове.
– А самому-то нужно за сеном, за Чикой ехать. Скотину скоро уже нечем будет кормить.
Но стук тихий и настойчивый повторился. Стучал кто-то чужой. Предчувствуя недоброе, сердце сильно заколотилось. Она резко, как волчица, приподнялась, вслушиваясь в эту завывавшую ночь. Стук в ставень недолгий и какой-то крадущий заставил ее уже соскочить с печи и босиком подойти к двери.
-И кто там? – тихо, чтобы не разбудить детей спросила она. Никто не отозвался, но в холодных сенцах опять стукнули дважды в окно. Накинув тулупчик, она шмыгнула за дверь. Холодом обожгло ступни. Прильнув к оконцу, стала всматриваться в темноту, благо месяц висел близко и снег светлил ночь. На крыльце что-то шевелилось и тихо скребло в дверь. Собаки, странно, не лаяли. Казалось, всё вымерло в эту круговерть.
-Кто там? - повторила она.
-Л..Л.. Ляксандра это я, открой, - простонало за дверью.
-Иисусе во Христе, - от неожиданности она присела.
-Господи, помилуй… - слетело с губ. Этот голос она не слышала уже много лет.
Дрожащими руками она откинула кованый крючок, с трудом распахнула промерзлую дверь. Жгучий ветер свалил тулупчик с плеч, оголив тугие груди, На крыльце в каких-то обмотках и лохмотьях стояла ее мать.
-Матушка, милая, да как ты, откуда ты? - вскричала от неожиданности Александра.
-Тихо доча.., тихо.., не дай бог, кто услышит, - простонала мать вторично.
В избе она засветила лампу побольше и стала торопливо разматывать и скидывать с нее тряпье, тихо приговаривая все те же слова: " Да как ты? Да откуда же ты?"
Мать не двигалась, тихо стонала, когда, вместе с платком, срывалась прикипевшая к нему кожа со щек.
-Оборони, Господь, - простонала Александра крестясь, увидев, что мать почти вся обморожена.
Метнулась опять в сенцы. Там в старом дедовском шкафчике стояла банка с гусиным жиром. Грея в ладонях, смачно стала смазывать ей лицо, руки. Жир постепенно таял и стекал по морщинистым впадинам на шею, на тонкую, темную тужурку.
-Доча, мне бы чайку горячего для согрева .
-Сейчас, сейчас, …я мигом, - схватила ведро, из бочки у двери зачерпнула пол ведерка студеной, колодезной воды, залила в самовар. Подпалила лучину, благо угли еще были в самоваре, стала раздувать. Огонь быстро заметался в утробе старинного, латунного самовара, как бы поняв остроту поставленной перед ним задачи и, когда горбатая труба водрузилась на его большом горле одним концом, а другим в отдушину русской печи, солидно загудел, подпевая уличной вьюге.
В избе стало теплее, когда заодно, она растопила и большую печь. Из сеней принесла чугунок со вчерашними щами, поставила разогревать. Ледяной комок медленно стал потеть, отскакивая от стенок, шипя и урча в черном чреве. Мать перешла ближе к печи, села на скамейку, прижав худую спину к теплым кирпичам. Дочь принесла ей из-за кутья теплую баранью душегрейку, помогла одеть, застегнув на все пуговицы.
-Эко благо! - только и вымолвила после долгого молчания мать. Попив горячего чая, она почти согрелась и улыбнулась, глядя на еще не пришедшую в себя дочь. Синь ее глаз проявилась еще больше, как будто бы ледяную пелену смыл густой, горячий на молочных пенках чай.
- Как живешь доченька?
-Да Бог милует, матушка, детишки у меня, уже двое, кроме Анны-то. Полюшка и Гришатка.
-Сам то где?
- Спит в зимовье, корова должна отелиться, как бы телка не прокараулить, сгинуть может в такой холод.
На печи, слыша разговор, стали шевелиться. Потом, потеряв мать, заплакал малой.
Кормя ребенка, Александра рассматривала мать, постаревшую, ставшую с годами совсем маленькой и седой. Когда-то вьющие каштановые волосы, которые не возможно было заколоть в гребень, тускло свисали жидкими, грязными прядями за уши. Она поняла, как трудно им было там- на чужбине, в неволи, на краю земли, как казалось им в те времена.
-Откуда ты?
-Из Туруханска вот пришла, тебя посмотреть.
-Господи помилуй, такую даль. Да как же зимой то, мама, замерзнуть же можно.
-Дык, я то еще летом сбежала с острогу – то. Страсть, как хотелось увидеть вас, может и не сподобиться больше. Вот и шла все ночами, кабы никто лихой не увидел
-Как шла?
-Да, в основном, шла. Но мир не без добрых людей, обогревали, иногда и подвозили по дороге. Вот слава Богу и добралась. Только ты никому не сказывай про меня. Опять заарестуют. И не дай Бог, на вас, худые времена лягут.
-Оборони Господь, оборони Господь, - зашептала она, трижды крестясь в передний угол.
Краем глаза увидела, что с печки лупоглазо за ней наблюдает синеглазая девочка лет шести.
-Это ты что ли, Полинка? - Та закивала головой недоверчиво, глядя на мать, как
бы ища заступы у неё от этой старой бабки.
-Ишь, какая длинноносая, не в нашу породу видать, сергушинских кровей. Только глаза вот твои, вроде доча.., но да ладно, что Бог дал то и славно.
-Мам, а где тятя, братья? - перебила дочь мать. - Как они живы, здоровы?
Нависла тягучая пауза. Было слышно, как у матери заходили жилы на горле.
- Отец уже в земле, третий год в Туруханске лежит, царствие ему небесное! Сильно простыл. Анурий -сынок тоже изхаркался кровью, в прошлом году преставился. - Она опять стала что-то шептать и креститься.
- А Федот …. в Петровск-Забайкальском остроге на рудниках мыкается,,если Бог дал -живой!?
Александра тихо завыла, ей в два голоса стали подпевать сначала бабка, а потом и дочь.
Она, как наяву, увидела отца, своих братьев, сильных, удалых, скорых на работу и это ни как не вязалось со словами матери, что их уже нет на этом свете. От этого еще больше и горше заплакала. Плача, девчонка слезла с печи, уткнулась в подол матери и никак не могла понять, почему мать с этой бабкой воют и тихо причитают, кляня свою долю и жуткую судьбину.
Наплакавшись и наговорившись вдвоем, Александра подсобила матери залезть на печь, накрыла её еще своим тулупом, зашторила занавеской и там, вдруг стало тихо, как будто и не было никого.
Потом заставила Полинку качать зыбку с сытым братом, что висела на большом загнутом гвозде на потолке, в закутье, за печкой у лежанки. Сама же стала раскидывать тесто.
-Слышь, Полинка. Иди-ка сюда, - тихо позвала она дочь.
- Смотри на улице никому не говори про эту бабушку. Про нее нельзя ничего говорить. Она из леса пришла дремучего. Кому сбрехнешь, отец тебе язык потом вырвет.
У Полинки похолодело где-то внутри, ниже пупка, сразу же появилась икота, когда она представила, как отец бараньими щипцами, что висят в амбаре на большом крюке, вырывает ей язык. – Не скажу мама, вот тебе крест, не скажу, - икнув, выпалила Полинка и пошла опять к зыбке, косясь на занавеску, за которой затихла старуха.
-Господи, как же жизнь повернулась-то к нам не тем боком, и все побольней царапнуть хочет, …- мысли, набирая темп, ручейком потекли в голове у Александры, не мешая рукам крутить калачи.….
Их село было большое и, в основном, зажиточное. Трудились много, с ранней зори до темной ноченьки. Дома ставили крепкие, в основном рубленные, с большими тесовыми воротами, как и подобает семейским людям. Много было новых, но старые дома выстроенные еще предками, сосланными целыми семьями и родами в Сибирь и в Забайкалье, за свою веру старообрядцев, от мастеровых до бояр, как поговаривали в народе Великим Петром и толстозадой Екатеринкой, не уступали по крепости и удобству новым. От того и прозвали их местные народы,буряты - "Семейскими". Во дворах скота, птицы было много, со всеми управлялись сами, редко когда работников нанимали, да и детишек за большими заборами было, хоть пруд пруди, ибо работать в поле и на постели они умели.
Ее дед держал «Винополь» (торговал вином и продуктами.). Ездил иногда за товаром в Монголию и, даже, в Китай. Привозил кашемир, ситец, атласы, яркие расписные платки и бусы. Женщины из кашемира и атласа шили юбки и сарафаны,старинного допетровского кроя, отделанные яркими, разноцветными лентами по подолу. Из ситца и бумазеи нарядные фартуки- запоны, нижние рубашки- станушки. Цветастые платки, на семейский манер, закручивали на голове в красивые кички, на шею вешали много рядов янтарных или простых, ярких бус, в зависимости от уровня зажиточности.
Бывало в праздники, особенно на Пасху, длинная улица до церкви превращалась в разноцветный поток. Это радовало и хотелось жить также ярко и незабываемо. Молодые кучковались под берёзами у заборов, старики степенно шли к церкви.
Их у матери с отцом было пятеро. Два брата и три девки. Все были погодки и уже женихались. Но отец гулять сильно не давал. Заставлял работать много, да и сама жизнь в деревне, где нужно было жить только своим трудом, диктовала свои права. Отец с братьями, в основном пахали, сеяли пшеницу, как подобает земледельцу, косили траву для скота, заготавливали дрова, попутно охотились, рыбачили. Еще рубили лес для постройки нового дома. Старшего сына Анурия, чубатого, богатырски сложенного молодца, шла пора женить. А девки по дому домовничели, скот обихаживали, летом огород поднимали, зимой пряли да рукодельничали. Так тихо, без помех и тек их мир. Даже война четырнадцатого года не коснулась еще их. Беда пришла позже. В расцвете их молодых лет, когда началась гражданская война.
После очередного дождя, огород чисто взбесился. Полынь, лебеда, крапива перла, как на дрожжах, особенно вдоль заборов и плетней.
Александра с сестрой Лушкой, подобрав подолы своих юбок,
не разгибаясь, тягали эту заразу, только шум стоял. Оголенные не загорелые икры ног сверкали, как блюдце, быстро двигались, не давая солнцу ласкать их. Натянутый на глаза платок, оголив затылок, не давал возможности рассмотреть, что было вокруг. А картина была преинтересная, потому что молодой парень, напоив коня из пруда, что раскинулся большой, широкой лепешкой сразу же за плетнем, посредине села, стоял и глаз не сводил с этих стройных икр и быстро двигающего комка юбок.
–Привет, стряпухи!- приветствовал, он их, широко улыбаясь. Узкие от прищура, зеленые в крапинку его глаза, как то странно, светились.
-Бог в помощь, - конь завертелся и заплясал под ним, словно скрытое волнение хлопца передалось и ему.
-И вам не хворать, – смеясь, отозвалась Лукерья.
Александра быстро выпрямилась, одернув юбки, слегка обернулась, убирая платок дальше с глаз. Этот коренастый хлопец с лучистыми глазами давно снился ей в девичьих грезах. Василий, тоже Алексеев, парень бравый и видный, как бы ни замечал ее раньше. Большая семья, в основном состоявшая из девок, мешала гулянкам.
Но его теплый и зовущий взгляд опалил ее. Внушил надежду. Она зарделась, опустила глаза. Счастье было так близко и желанно, что вдруг воздуху стало не хватать.
-А я смотрю, куда с добром работаете, трава аж на берег летит ,- не унимался Василий.
-А ты подмоги,– вторила ему смешливая, конопатая Лушка.
- Да я бы рад, …. Только вот коня тятька ждет, в город собирается ехать, а вот вечером… приду… сюда… - сказал, как отрезал, глядя прямо на Александру и
толкнув коня голыми пятками, ускакал. Александра смотрела ему вслед. Ждала должен обернуться, если предчувствие не обмануло ее, если по сердцу она ему.
-По сердцу! – выдохнула, увидев, как обернулся он, еще и помахал
ей рукой. И вечером, конечно, пошла, даже бежала на берег, перемахнув через
прясло, поздно шла, думала уже ушел. Отец всё, как назло, наказы давал по хозяйству. Но он её ждал, долго ждал, сидя на лодке, отмахиваясь веткой тальника от назойливых комаров. Вот с этого вечера и с той старой лодки, под большой, дикой луной, началась их молодая, сильная любовь.
Через месяц Василий прислал сватов. Свадьбу сыграли осенью, как полагается по
традиции. Она перешла жить на другой конец села, в дом Василия. Тут и грянула гражданская война.
Белые стали появляться набегами. Советская власть набирала ополченцев. Василия, как уверенного и сильного по духу поставили командиром казачьей сотни. Не до земли стало земледельцу, лихие времена настали. Гонял Василий свою рать далеко по степям под красными знаменами, не подпуская белых до родного села.
И вот однажды, наспех и жестко поцеловав свою ненаглядную, ускакал Василий со своей сотней. А через неделю вернулся только конь хозяина да его ординарец. Голосило почти все село. Нарвался отряд, у села Зардана на семёновцев из "дикой дивизии" генерала Левицкого , окруженные со всех сторон, положили коней в круг, сами внутри круга залегли. Еле-еле отбились, большой ценой своей и лошадиной жизни. Живые похоронили своих однополчан в широкой забайкальской степи и вернулись в село уже без командира. Долго несли его раненного на руках, но не донесли, на второй день пути и его схоронили. Перед кончиной, когда ему стало чуть лучше, он снял обручальное кольцо с пальца и передал его ординарцу со словами: "Александрушке, любушке моей, передайте, если что… пусть", - и больше не сказав ни слова, затих. А еще в кармане его гимнастерки нашли аккуратно сложенный листик бумаги, где ровным, твердым почерком Василия была написана песня "Степь да, степь кругом". Долго, долго потом, когда слышала эту песню по радио или на улице, билась она в истерике, голося и пугая не знавший этот случай людей. Только к старости боль, как будто бы затихла, уснула, только глаза, при воспоминании, омывала светящая, безграничная тоска.
Все это и отдали Александре. С того дня и появилась белая проседь на кудрявой голове у молодой Александры. Жизнь стала не в милость, но тугой, живой комочек, что согрелся от их любви стал, толкаясь, напоминать о себе и потребовал от матери: " Живи! "
Тучей семёновцы шли через село. Открывали амбары, вынимали пшеницу из ларей, уводили последних лошадей в Монголию.
Мать Василия, тоже Александра, шустрая и говорливая старуха со словами: "Чтобы не ссильничали, ироды", - заперла всех своих девок и брюхатую Александру в дровяник, что стоял у забора на улицу. И девки наперебой заглядывали в отдушину, что бы посмотреть на красивых, чисто выбритых господ офицеров с золотыми погонами на широких плечах. Туго перепоясанные портупеей их молодые, сильные тела вводили в дрожь, слабых до красоты девичьи сердца.
-Батюшки, какие красивые-то, ироды, - лепетали все подряд..
- Ой, Ляксандра , смотри вот тот-то, чубатый, на Ваську нашего похож. И Александра тоже смотрела в узкое горло отдушины, но похожего на ее Василия там не было.
А через пять месяцев после гибели мужа родилась девка,
такая же красивая и видная, как Александра. С отцовской зеленью глаз, как напоминание о не сбывшийся счастливой жизни и загубленной любви. Старики нарекли Анной.
Долго бы еще жила у родителей Василия с девчонкой Александра, так как все сестры Василия и его брат Лука, веселый, балагуристый красавец не разъехались кто куда: одни учится в город подались, другие замуж по выскакивали и жили другими домами, только на четвертый год в горницу гурьбой вошли сваты.
Их в селе, за глаза, называли "Сергушами". Род их велся от Сергея и рождались в основном мужики и почти все из поколения в поколение были наречены Сергеями. Слух о них, мягко говоря, шел не очень хороший. Поговаривали, что разбойничали братья, контрабандой занимались, возили кожу из Монголии, шили сапоги и продавали их.
Сваты сватали за Фетиса, длинноносого, как и все братья, долговязого парня. Тот сидел в сторонке, в новом полушубке, весь красный, то ли от смущения, то ли от непривычности процедуры сватовства и мял в руках баранью шапку- ушанку.
-За Фетиску не пойду, - отрезала Александра, - Хоть я и с ребенком, но все равно не пойду.
Мать с отцом Василия, Иваном, переглянувшись, только развели руками.
-Значит не мил, - резонно подытожил сватовство хозяин дома, вставая.
- Не отдадим тогда дочку и все тут. Сваты не стали долго ждать, потянулись к выходу.
Выходя, Фетис со зла бросил: "Не отдадите Александру, весь курень сожгу. Так и знайте. Через месяц опять сватов пошлю",- вышел, сильно наклоняя голову, что бы не удариться о верхнюю перекладину двери.
Старуха, оседая и крестясь, запричитала: "С его, с басурмана станется. Ведь точно подпалит окаянный посюльга. Вот фулюган, вот фулюган. Ой, Ляксандра смотри, беды бы какой не пришлось хлебнуть от этого поганца".
А через неделю вдруг ни с того, ни с сего запылало зимовье у Алексеевых.
Но сумели отстоять его, успели закидать снегом.
Решили: "Фетис не оговорился, подпалил".
Вот так с уговоров свекрови и свекра через два месяца пошла она замуж за не милого.
Как говорится, стерпится – слюбится, так и жила. Надо отдать должное, Фетис по молодости не обижал ни ее, ни доченьку Анну. Да и Анютка находилась, в основном, у стариков, то у одних, то у других. Чаше, конечно, забирали ее родители Василия.
Тяжело, с натугой, строили они свою дальнейшую жизнь. Может женитьба на середняке Фетисе и спасло ее от той страшной годины, которая, как большая коса, скосила много трудолюбивых, выносливых семей под корень.
Власти пришло время расширяться. Нужны были хорошие конторы,
школы, клубы, избы – читальни. Вот и покатилось по Забайкалью, как и по всей стране, массовое раскулачивание. Отбирали добротные дома, скот, житейский скарб, а целые семьи садили в повозки и увозили куда-то, без права переписки.
Так однажды ночью пришла команда и на большую усадьбу родителей Александры, Нинилы и Василия Алексеевых.
В ту пору во дворе с боку стоял уже выстроенный пятистенок, где жил
Анурий со своим семейством. В родительском доме остался младший сын
Федот с родителями. Девки Лушка с Домной давно уже жили своими семьями,
одна в селе Бичура, другая в городе.
Забрали сначала братьев и отца, ничего не говоря, приказали бабам собрать котомки с харчами и вышли во двор. Бабы причитали, дети, с испугу, стали голосить. Чай, у Анурия их было шестеро, все погодки и все, как слеза, похожи на Анурия. Рано утром забрали и мать Александры. Жена Анурия - Христинья, маленькая, похожая на рыжего воробышка бабенка, еще ночью ушла с ребятишками и вещами в свой родительский дом. Этим и спасла, наверное, детей и себя.
Тесовые дома родителей и брата, в эту ночь, сиротливо глядели пустыми глазницами окон на своих собратьев по улице. В них больше не засветятся искры тепла и любви, не вскрикнет в блаженной неге тихий женский голос, не раздастся ласковый и какой-то басистый голос Анурия, подзывающий своего, очередного чадо, понюхать и погладить широкой, как лопата мозолистой рукой его головушку.
Жизнь счастливая оборвалась, лопнула, как натянутая тетива у лука и только
собаки свои и чужие выли, не переставая, на пустом дворе свою новую песню.
А через год на собрании, в конторе, в своем бывшем собственном доме, выступая с трибуны , еще молодая Христинья Алексеева, жена Анурия, вдруг остановилась на полуслове… и рухнула, как подкошенная навзничь, на пол, на грязные, заплеванные доски, когда-то с большим желанием и любовью выструганные еще рукой ее любимого мужа. Шестеро детей, мал мала меньше, остались круглыми сиротами, так же как и тысячи других, в других городах и селах, потому что работного люда, всегда было много на Руси..
В сенях заскрипели половицы. Александра, вздрогнув, обернулась. Потом поняла, что это был Фетис.
Он ввалился вместе с клубами морозного пара, открыв дверь настежь ногой, неся что-то тяжелое, завернутое в свой тулуп. Пройдя к печке, он положил живой тулуп на пол.
- Принимай мать пополнение, - шутя и улыбаясь, хлопнул Александру рукой по мягкому месту. Закрыв дверь и повесив шапку с тулупом на гвоздь, сел к столу.
-Не заскучала тута без меня?
Возле печки, тупо стукаясь мордочкой в доски пола, лежал мокрый пятнистый теленок.
Полинка бросилась сразу с радостным визгом, гладить это маленькое чудо, которое пыталось встать на хрупкие, длинные ножки. Но те почему-то не слушались его, разъезжались в разные стороны. Полинка пыталась ему помочь встать, но силенок еще не хватало, и она только лепетала: "Ой, какой хорошенький, какой хорошенький, гляди мам, тять".
Но мать тихо взяла отца под руки и увела за печь. Они долго там о
чем -то шептались. Потом ели кашу и пили чай с новыми калачами.
После разговора за печкой, отец как-то даже переменился в лице. Полинка видела, как тревожно мать наблюдает за ним, подкладывая ему большой, деревянной ложкой кашу. Долго молчали после еды.
-Ну да ладно, сидеть хорошо, а дела ждут. Вот и погода вроде бы устанавливается. Поеду за сеном. Стожок нужно перевести. Не теряй меня, я еще побегаю с ружьецом, харчи собери дня на три, - и пошел запрягать Савраску, небольшую, но выносливую лошадку.
Полинка знала, что отец заядлый охотник и без дичи никогда не приходил. У нее и тулупчик был сшит из шкуры рыси и мягкие сапожки на волчьем меху. Да что дичь, если он уходил в лес, то всегда приносил, кроме убитого зверья, еще и полный короб груздей или ягоды.. Одним словом, был добытчиком. Мать живо набросала в, раскинутый на столе, холщовый платок соли, два хлеба, пару калачей, спичек да штук пять яиц, заблаговременно сваренных вкрутую прямо в самоваре, в небольшом холщовом мешочке. Туго завязав все это, положила в небольшую, закопченную на лесных кострах манерку.
- Ну, цалуйте тятьку, – прощаясь, сказал отец, широко расставив руки для объятий. В них быстро прыгнула только Полина, прижавшись к жаркому под тулупом отцовскому телу. Отец высоко подбросил ее несколько раз к самому потолку и, поцеловав, поставил на пол, пошел к матери. Мать сказала только: " Да будет тебе", - и, махнув рукой, отвернулась. Фетис бледнея, быстро вышел из хаты, сильно стукнув дверью.
Тихо и незаметно прошел день в будничных работах и играх. Только теленок наконец-то стал самостоятельно вставать, качаясь и снова падая. Полинка видела, как мать поила из соски теленка, толкая сначала палец ему в рот, а потом соску. И ей самой хотелось его кормить, но он так тряс головой и каждый раз больно поддавал ею по рукам матери, что Полина не решилась сделать это.
Вечером, уже засыпая на топчане, за печкой она слышала, как тихо мать говорила с той бабкой с черными кругами на щеках и подбородке. Из любопытства ей хотелось подслушать, о чем это они там говорят, но тяжелые веки задавили желание, подарив крепкий, детский сон с какими-то радугами, солнцем и почему-то с соседской рыжей кошкой, за которой гонялся каждый раз их черный пес Массай.
-Видно она не нравилась ему чем-то. Странно, почему? Такая она красивая. Наверное, он не любит её, - решила Полина, улетая куда-то в сон.
Мать проспала весь день. Александра поила и кормила ее тем, что повкусней было в доме.. Она не могла нарадоваться, что мать живая сидит перед ней, что еще одна родная душа есть на свете, кому можно рассказать все свои горести и затаенные мысли. Они долго говорили о житие-бытие, но вдруг мать, оборвав разговор, спросила:
-А дом-то наш стоит, доча?
Александра не знала, как ответить матери. Боялась, как воспримет мать это известие, печальное или радостное для неё, потому что через три или четыре года, как сослали родителей с братьями, сельсовет и начальная школа, что расположились после ссылки в их домах, вдруг ни с того, ни с сего, один за другим, в несколько дней разницы, сгорели почти дотла. Второй даже вместе со сторожем.
Люди разное брехали, что это Анурий из ссылки сбег и поджег их, потому что, как будто бы, видели какого-то мужика похожего на Анурия в те ночи. И на старшего его сына,рано повзрослевшего, тринадцатилетнего Василия грешили, которых родня не сдала в Детский дом, а разобрали по родичам тут же в селе, да только, Бог знает, как это было.
-Может, сами от тоски сгорели, - тихо судачили молодайки по селу.
–Нет, мама, сгорели оба дома года три назад.
-Слава Богу, слава Богу, – за крестилась радостно мать.
- Дошли мои молитвы до Господа.
Александра не могла понять, почему так радовалась мать, ей было жалко родительского дома, где столько было хорошего и радостного в ее детской жизни.
-Не достался нечестивцам и иродам, - вторила мыслям Александры мать и тихо зашептала Александре на ухо.
-Доченька, запомни, всё возвращается на круги своя,- через продых, говорила она.
-Не будет им счастья в жизни, не будет. Ибо на крови посеешь - только кровь и пожнешь.
Лунно и тихо было во дворе. Большой снег замел избы, и они теперь спали, как в перине, согревая себя и людей. А люди жили каждый своей жизнью. Молодые мечтали о счастливой жизни, старики о тихой и спокойной старости при детях и внучатах. Но не каждому удается прожить жизнь так, как ему грезится в мечтах и желаниях. Годы несут тебя, и ты не замечаешь, как юность убегает в молодость, а зрелость потом в старость, так же как чистые воды Чикоя, в мутную реку Селенгу и вместе в огромный Байкал. Годы бегут, смывая с берегов все плохое и зыбкое, а ты, живя – живи!
Мать пробыла в гостях не долго. Днем пряталась за печкой, а ночью выходила тихо во двор по нужде, да и воздухом, наверное, подышать. А через несколько дней, когда чуть от теплело, она опять ушла в ночь и,… как оказалось, навсегда.
Июнь 2009 г. Александра Несмиянова (Коробенкова)