Она всегда боялась остаться одна. Любое одиночество было для нее мукой. Одиночество в комнате. Одиночество по жизни. Одиночество ближайшим вечером. Поэтому Ната всегда была при мужчине. Сколько было в ее бурной жизни романов – считать бесполезно. Проще повторить: она всегда боялась остаться одна.
И еще одной вещи она боялась. Она боялась прожить жизнь такую, какую прожила ее мать. Мать уходила на долгие месяцы в море. Она работала на корабле. То ли на кухне, то ли в медицинской части. И когда мать уплывала на полгода, Ната оставалась с древней, едва подающей признаки жизни, бабкой. И непонятно – кто был с кем. Маленькая одинокая девочка пяти лет, ухаживающая за умирающей старухой. Или едва дышащая бабка, присматривающая за молчаливой внучкой. Огромная квартира, что по тем временам было счастьем. И вечно одинокая девочка. Старуха была частью одиночества.
Потом мать осталась надолго. Пошла работать медсестрой в больницу для туберкулезных. И поэтому, прежде чем приступать к ужину или обеду, мать обдавала кипятком каждую тарелку, вилки, ложки. А грязную посуду замачивала на полчаса в растворе марганцовки. Мыла посуду не менее часа.
Отец в памяти Наты остался высоким, красивым. Недостижимым. Как икона. Икона против одиночества. Позже, когда Ната уезжала из Союза, потребовалось согласие отца, который жил тогда в Молдавии. Отец, увидев дочь впервые за двадцать пять лет, прослезился. А узнав о причинах встречи, жестко затребовал три тысячи баксов. «Чай, в Америку едешь. Не бедная». Впрочем, это ход избитый и в той же «Интердевочке» упомянут. Жизнь гораздо интереснее любого кино. Извернулась, нашла деньги, сунула в трясущиеся руки, чтобы уехать навсегда.
Мы забежали немного вперед. Вернемся в провинцию семидесятых, в школьные годы.
Училась Ната средне, а точнее - никак. Главной и единственной подругой была Таня из соседнего подъезда. Девчонки актерствовали в школьном драмкружке при Химкобинате. Что и повлияло на выбор будущего Наты. Счастливый билет выпал в виде Щукинского училища. Здесь борьба с одиночеством упростилась. К концу обучения весь курс перепробовал роли влюбленных и любящих по нескольку раз, образуя супружеские пары на месяц, неделю, час.
Началась тусклая актерская жизнь. Москва требовала прописки, которая делалась трудно, через фиктивные браки и фактические постели. По вечерам мучительно угрожало одиночество. Когда уходил Леха, или Гриня, или Игорь, в съемной комнатке становилось страшно от почти физически ощутимого зева пустоты. Возвращалась из театра поздно. Однажды в лифте напал маньяк. Пришлось сказать ему правду: месячные. Ловец удовольствия задрал юбку, засунул руку в трусы, удостоверился, вытер пальцы о стенки лифта. Поставил Нату на колени и засунул толстый вонючий член ей в рот. Кончив, отвалился сытым клопом, разблокировал двери и, шатаясь, ушел в темноту. Даже не ограбил. Это приключение, как ни странно, скрасило ее одиночество.
Вскоре ей повезло. Снялась в трех эпизодах в «Сказке странствий» и попала в труппу знаменитого Наума Чайкина, который открыл свой театр «Ирониум». В театре на нее положил глаз сын Наума – популярнейший Миша Чайкин, но Ната вовремя не сообразила дать блатному отпрыску и была тут же оттеснена ловкими конкурентками.
Зато завязался роман с автором театра – Сергеем Смальтовым. Известный юморист приезжал из Питера в столицу на выходные, они уединялись с Натой в гостинице «Россия», где съедали килограмм апельсинов и распивали дефицитнейшее «Советское шампанское» (по одной бутылке за визит: Смальтов был еще мало раскручен). На время его приездов одиночество отступало.
Потом Ната пристала к Смальтову, Смальтов упросил Чайкина-старшего, тот надел ордена, пошел на прием к столичному Главе и для Наты выбили комнатку. В Мажоровом переулке, в старой пятиэтажке сталинского покроя. Постепенно Смальтов пресытился вечно ждущей танцовщицей, подобрал новую пассию и одиночество нахально развалилось в кресле коммунальной комнатки Наты, несмотря на ежедневные концерты соседей – профессионально-потомственных алкашей, матери и сына.
Мужской калейдоскоп крутился беспрестанно, но с прицелом: дантист, художник, режиссер-вгиковец, все – потенциально отъезжающие из Союза. Одиночество в Мажоровом переулке стало невыносимым, хотя постель не пустовала. Ната трудилась, не покладая рук и ног, но отъезд не приближался: не на тех ставила. Наконец в утомленных руках Наты появился Толя – выпускник логопедического отделения пединститута, двоечник, алкоголик и романтик. Единственное преимущество Толи звучало внушительно: полуеврей. И с уже поданными документами.
Последний шанс заставил торопиться. Первый раз Ната вышла замуж с размахом, без фиктивной скомканности, а с трехдневной гулянкой, реальным битьем посуды, вчерашними салатами вперемешку с традиционными драками. Успешно забеременела (переживала – столько абортов!), и – успела родить. Бумаги на выезд делались долго и, к несчастью, были готовы ровно восемнадцатого августа девяносто первого года. Упавший с неба путч чуть было не размозжил к чертям так долго создаваемое хрустальное счастье, но все обошлось. В сентябре собрали родственников, друзей, коллег по театру. Из Сибири приехала Таня.
Длинный стол, одетый в практичную советскую клеенку, ломился от деликатесов и домашней закуски. Козырьками крышек приветливо лоснились загорелые шпроты, незаметной ниточкой плененная, разевала рот неизбежная фаршированная щука. Толстые хрустальные вазы, кряхтя, из последних сил сдерживали египетские пирамиды мандаринов. Водка, купленная по талонам, лилась без экономии, прощально, с такой ухарской щедростью, которая сопровождает именно Проводы. Уезжали по-семейному: Ната, разбитной муж Толя, его мать – молодящаяся Тоня (по-другому не называть!) - редактор телевидения (отчего за столом мелькали всесоюзно знакомые экранные лики), Толин отчим Леша - известнейший среди алкогольной богемы нарколог Склифа. Молча держась за ножки стульев, робко переступал годовалый Леня. В суете малыш был забыт молодыми родителями. Уезжали навсегда. По-другому из Союза не отпускали.
Ната бросала навсегда эту страну одиночества, дефицита и ехала к единственному абсолютному идеальному счастью – в Америку. Сияющая, протискиваясь среди гостей в сгорбленной комнатке, носилась с очередными паштетами и заливными и время от времени подсаживалась к подруге. Таня одна была посвящена во все страхи и надежды Наты – с далекого детства, засыпанного метровыми сугробами, с далекой юности, заставленной безыскусными декорациями на сцене ДК «Химик». Таня тщательно записывала адреса Толиных родственников, оставшихся в Москве, для будущей связи с подругой – когда все наладится, когда осядут в далекой Америке, черкнуть пару строк, спросить: как там, не тянет назад?
Стол плыл в табачном дыму, в едких анекдотах и застольных песнях. К высокому потолку с уцелевшей лепниной поднималась вечная тоска неуспокоенных кочевников – начавших с сорокалетнего маршрута в пустыне и продолжающих свой путь веками и странами, неустанно, словно по приказу…
Ната, радостно блестя глазами, шептала подруге:
- Ты знаешь, у нас с Толькой осталось немного денег. Говорят, в аэропорту можно свободно купить баночного пива. Вот накупим банок двадцать – и будем пить, и пить…
Таня улыбалась и радовалась удаче, выпавшей подруге. Сама Таня и не помышляла выбраться не то, что в Америку – в Москву. Ее ждал Бийск с трамваями и сугробами, завод с гудящей толпой на проходной. Жизнь-колея. Без сюрпризов. Немного огорчило, что подруга даже мизерного подарка, сувенира никакого не оставила. А думала только о баночном пиве. Как будто в аэропорту прервется окончательно прежняя жизнь и начнется новое неизъяснимо прекрасное будущее…
Улетели. Таня писала носатой родственнице Толи, которая «осталась на связи», интересовалась. Носатая родственница, как исправный перевалочный пункт, отправляла письма с очередными нарочными. Письма добросовестно уходили в Америку, оставаясь без ответа. Видимо, там была действительно совсем другая жизнь. Тяжелая. Или, наоборот слишком прекрасная, чтобы вспоминать о прошлом, где одиночество и бесконечные материальные проблемы…
А вот – другая история. Не совсем другая, потому что параллельная. Я и Павел. Познакомились на совещании в мэрии. Среди галстуков и пиджаков он один был одет «не по форме». Сидел в задних рядах. Основные рулевые в перерывах здоровались с Павлом первыми. После совещания Павел подсел за мой столик в правительственном буфете и, сразу сократив дистанцию, сообщил:
- Ты, к сожалению, интеллигентен.
- Это плохо?
- Для тебя – да. Но дело гнешь верное. Надо будет поговорить.
И мы стали говорить. Так вот – встречаясь время от времени, общаемся. Я старше, но он меня учит жизни. Я в бизнесе недавно – лет пять. Он в бизнесе столько, сколько существует этот наш российский бизнес. Начинал в девяностых. Ворошил деньги как песок на пляже. Выстроил маленькую пуленепробиваемую империю. В какой-то момент понял, что нажрался этого общества и устал. Очень устал.
Мы сидим в кафе и неторопливо пьем матэ, потягивая горьковатый напиток через длинные трубочки-бомбильи. Разговариваем за бизнес и за жизнь одновременно. Знакомство наше нельзя назвать дружбой. Мы не друзья. Мы просто «свои».
- Я хочу одного: поднять сыновей, дать им дело, и – уехать.
- Уехать?
- Куда-нибудь в горы, в тайгу.
- Романтикой нагрузился?
- Совсем нет. Был на Алтае прошлым летом. Разговаривал с шаманом. Увидел настоящую жизнь.
- А семья…
- Сделаю все: будут у них нормальные деньги, будет у них дело, будет у них все… А я хочу один. Мне это все осточертело…
- Что это? Чего ты хочешь? Останешься совсем один…
- Ладно. Хватит философствовать. Давай к делу.
- К делу так к делу. Мне предлагают рынок. Небольшой, но с поддержкой.
- Кто?
- Чекисты. В дело обещают не лезть. Но чего-то я в размышлениях…
- Не верю я в честных ментов и чекистов. В бизнесе таких не видел. Я насчет твоего рынка поговорю с людьми…
Я знаю, о каких людях он говорит. Когда-то Павел допился до расстрела марсиан, отлавливая их по всему двору и стреляя по зеленым головам из стартового пистолета. Дважды ходил в «дурку». За его спиной бизнес распилили. Завязав, остался почти нищим. Без друзей, без связей, без дела. И тогда ему помог человек из тени. Проще говоря, бандит. Благодаря этой помощи Павел прилично поднялся и теперь – уже с опытом падавшего и поднявшегося – мечтает уйти от людной жизни. Он не сумасшедший и не идеалист. Слишком не идеалист…
Мы покидаем кафе и разъезжаемся. Через пять минут он звонит мне, и я слышу, как он матерится, тормозя у светофора:
- ****ь, стоять! Слушай! Я понял, как сказать.
- О чем ты?
- О главном. Я хочу, чтобы хоть немного стало лучше и, что ли, проще и чище… понимаешь? Я и бизнес-то сыновьям хочу оставить, чтобы без этого всего, нефти, там, бензина…
- А найдешь?
- Да уже нашел… А я хочу просто жить… Сам, один. Один!!! Ни от кого не зависая и никого не напрягая…
Я представляю, как он все это говорит, сидя в огромном сияющем джипе, делая характерные распальцовки. И представляю, что думает проходящий мимо пешеход… И как бы он удивился – этот пешеход – если бы знал, о чем ведет базар этот крутой быкующий пацан…
…В Америке нелепо погиб маленький Леня и Толя после этого быстро спился. Ната развелась с Толей после семи лет мучений, снова утонув в одиночестве. Она выучилась программированию и стала тихонько зарабатывать на ипотеку. Приезжала пару раз в Россию – с очередным бойфрендом. Напивалась со старыми друзьями-актерами. Искала Таню, но так и не нашла. Таня уехала из города детства. Ната чувствует что-то вроде вины за собой: ей было не до подруги - счастье свалилось на нее одну и делиться Америкой было некогда.
Таня видит Нату в одноклассниках.ру, где та развесила объявления на всех углах. Но Таня не отвечает. Зачем?