НА СНИМКЕ из Интернета: пароход "Спартак", фото датировано 1986 годом - исполнитель роли "Ласточки" в фильме Э. Рязанова "Жестокий романс". Отдалённо напомнил мне пароход "Серго Орджоникидзе",на котором мы добирались из Камышина до Горького под занавес навигации 1941 года. Новый "Серго Орджоникидзе", круизный теплоход, ходивший по Волге в последние десятилетия советской власти, на своего тёзку военного времени похож мало.
* * *
Итак мы остались без крошки хлеба на переполненном пароходе, который отшлёпывал своими колёсами последний рейс в тот навигационный сезон. У нас не осталось буквально ничего съестного – даже чайник, который я держал обеими руками, украли вместе с молоком: услыхав от мамы страшную новость, что весь запас продуктов остался у крючников на берегу, я так растерялся, что поставил чайник перед собою на палубу. И его немедленно спёрли у меня из-под носа.
Положение, в каком мы очутились, было, действительно, куда похуже губернаторского. Посреди великой русской реки, откуда до любого из двух берегов и вплавь не доберёшься, на пароходе, где, по условиям военного времени, не было ни столовой, ни ресторана, ни даже завалящего буфета, где пассажиры пуще всего берегли те горстки продовольствия, которые удалось прихватить с собой, мы могли вполне свободно опухнуть от голода – ведь путь предстоял долгий (до Горького мы плыли десять суток!). А если учесть возможные болезни, которые, как хищники, подстерегают голодающих, то вполне свободно можно было и окачуриться…
У мамы были деньги – если правильно помню, рублей пятьсот: на тот момент вполне приличная сумма. Но тратить их на пароходе было не на что, а сойти на берег во время стоянок, продолжительность которых никогда не была известна, она боялась панически: вдруг пароход отчалит, и мы потеряемся!
Итак, положение было отчаянное. Но пока что нужно было как-то устраиваться: не стоять же на палубе с вещами.
Спустились в трюм, уже не разбирая: кормовой он или носовой. Народу и там – яблоку негде упасть. Единственное свободное место – под лестницей. Тут мы и расположились – и лишь тогда поняли, отчего оно пустовало: с дощатых ступенек вниз, в просветы между ними, сыпалась всякая дрянь – ведь по ним спускались и поднимались люди…
Рядом, на более удобном месте, расположилась группа кавказцев. Их томило вынужденное безделье.
- Карты есть? – спросили они у мамы. Странно, что у нас они оказались с собой – уж не знаю, на какой случай: в нашей семье в карты играли очень редко, а не гадали по ним, практически, никогда, разве что сестрёнка, бывало, раскладывала пасьянс. Мама обрадовалась случаю и тут же обменяла эту колоду карт на кулёк сухариков.
Радостно голгоча, кавказцы пустились в игру, а мы стали грызть сухарики.
Я есть не хотел совершенно и потому равнодушно отложил свою долю. Как вдруг моя 16-летняя сестра разрыдалась: этой фантазёрке померещилось, что я… уже помираю от голода! Хотя прошло от силы полтора часа, с тех пор как мы остались без продуктов.
Не помню, сколько времени мы просидели под лестницей, но, как только какая-то семья выбралась из трюма, заняли её место.
Мама ушла на поиcки съестного – и преуспела: кто-то продал ей за бешеную цену 12 килограммов картошки… и это был единственный наш рацион во все десять суток пути.
Готовить можно было на общей кухне. Выстояв в очереди, мама сварила первую порцию, мы с наслаждением ели, А на нас, не отрываясь, смотрел какой-то парнишка лет 16-и. Не выдержав этого голодного взгляда, мама пригласила паренька поесть. Так у нас появился нахлебник и друг Коля – сын военного фельдшера, служившего где-то неподалёку от западной границы. По рассказу Коли, отец поехал в город «за медикАментами» (мне запомнилось это неправильное ударение - ведь я посещал перед войной студию художественного слова), "а в это время, - продолжал Коля свой рассказ, - немцы перешли границу". Коле удалось бежать, и вот теперь один, без родных, он ехал к каким-то друзьям или родственникам семьи.
Движение маминого сердца было вознаграждено: парнишка привязался к нам и не только ничего не утащил, но и сторожил наши вещи, когда нам хотелось вместе выйти на палубу, чтобы глотнуть свежего воздуха и полюбоваться Волгой, которая невообразимо прекрасна даже в минуты, когда вам мучительно хочется есть.
Всё чаще мы гуляли вдвоём с Колей. Я привязался к нему, он – ко мне.
- Ты кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросил как-то Коля.
Этот вопрос меня всегда ставил в тупик. Но, если помните, меня когда-то от подобных затруднений вылечил колотушками Виля, подсказав клишированный ответ:
- Военным инженером!
Так я, не задумавшись, ответил и на этот раз – и не ожидал, что Коля этот ответ запомнит.
К борту нашего парохода «Серго Орджоникидзе» была принайтована большая баржа, в которой ехали то ли из Астрахани, то ли из Сталинграда ученики какой-то школы ФЗО (фабрично-заводского обучения). Школа перебиралась в другой город, подростки находились без должного призора, случались драки и, говорили, довольно кровавые. Поэтому мама боялась отпускать меня одного на палубу и была рада, когда я шёл с Колей. Между тем, на пароходе трудно было попасть в туалет – пассажиров было так много, что возле него стояли огромные очереди, и мы с Колей, пользуясь своим мужским преимуществом, за малым делом выходили прямо на борт нижней палубы. Оттуда совсем близко было до водной поверхности, перил, ограждающих палубу, здесь не было, и по первому разу у меня дух захватило от несущейся почти у ног воды, взбаламученной пароходным колесом, поэтому у меня ничего не получилось…
- Эх ты, - упрекнул он меня. – Хочешь быть военным инженером, а ссать на ходу не умеешь!
Так я, наконец, узнал, что должен уметь военный инженер. Может, потому-то мне и не довелось сделать карьеру по этой части, что подобного умения у меня не оказалось?
Коля вышел в Казани, а на остаток пути у нас появился новый нахлебник – тоже молодой парень. Он говорил с нажимом на «о» и чем-то напоминал молодого Горького – даже книжки любил читать, как Алёша Пешков. От крох нашей картошки и ему кое-что перепадало, но точнее будет сказать, что мы вместе голодали..
Голод всё сильнее давал себя знать, но мама так ни разу и не сошла с парохода на пристань. Ели мы дважды или трижды в день по несколько картофелин безо всякого жира. Сначала и без соли, а потом мама раздобыла где-то горсточку – тогда это ещё не стало неразрешимой проблемой.
Почти всё дневное время и часть вечернего я проводил на верхней палубе. Стоял у перил и любовался берегом, широкой и мощной гладью реки, кипеньем воды у колёс, маленькими красными бакенами. Особенно хороши были Жигули: высокий гористый берег, покрытый лесами, полуоблетевшими, но ещё хранившими остаток золотых и багряных осенних нарядов.
В трюме было и душно, и скучно. Там высоко над головой в круглых иллюминаторах виднелась жёлто-зелёная вода, как бы неподвижная, но дававшая почувствовать, что мы находимся на глубине. Под ногами мерно подрагивал пол, но здесь больше ничто не напоминало о том, что мы движемся. Прожевав порцию картошки, я опять спешил наверх – на палубу. Здесь сновали толпы беженцев. Как-то раз один из них бросился ко мне и назвал по имени. Я узнал Илюшу Злотоябко – родного брата нашего Ёни. Неожиданные встречи бывают, оказывается, не только в кинофильмах.
(Жена рассказывала мне о том, как эвакуировалась - тоже из Харькова - её семья. Отца задерживали на работе, он отправил их (свою жену и двоих детей) каким-то эшелоном, а потом уж, в один из последних дней перед сдачей города, уехал и сам. Он ничего не знал о них, они – о нём. И вот однажды Миша, старший брат моей жены, выглянув из вагона, увидал на платформе отца – тот вышел на минутку из своего поезда…Так они встретились и воссоединились. Если подумать, ничего странного и чудесного в том не было: направление было одно, пути-дороги – одни. Но на этих дорогах куда больше было потерь, чем встреч).
Увы, встреча с Илюшей не была радостной: он сообщил нам о сдаче Харькова (значит, то было после 24 октября). Грустно было представить, что в нашем городе хозяйничают немцы. Но что с папой? Жив ли он? Илюша не знал ничего.
Я бродил по палубе, заглядывал в окна «кают-компании», как называл про себя общий салон для отдыха пассажиров (но, может быть, он и впрямь так назывался), в окна кают первого и второго классов. Там шла своя жизнь – какой-то осколок мирной, довоенной. В кают-компании кто-то музицировал на фортепьяно, несколько человек сидели в креслах, читали. В одной из кают женщина кормила с рук толстушку девочку – та с аппетитом откусывала от большой белой булки, намазанной маслом с повидлом… Я сглотнул слюну.
На пароходе ехали люди не просто разного достатка и удачи, но как бы совершенно противоположные. Я познакомился с беспризорным мальчиком лет восьми. Куда оно направлялось, это совершенно одинокое дитя в драной одежде, в ветром подбитом пальтишке? Мальчик жил подаянием. При этом он совершенно не дорожил пищей, не откладывал её про запас. Однажды на стоянке, насытившись частью того хлеба с маслом, которым его кто-то угостил, он без малейшего сожаления швырнул остаток с борта в какую-то ему одному ведомую цель на пристани. Помню, что хотя я и завидовал той девочке в каюте, но теперь ещё большая зависть охватила меня к этой лихости, свободе поведения, и особенно понравилось, что он так презирает еду и вообще благополучие и благопристойность. Может быть, под влиянием этого мальчика я переставал слушаться маму, уходил без спроса. Мама отругала меня, но я, вместо того чтоб повиниться, взбунтовался: лёг спиной на грязную наклонную плоскость, прикрывавшую какое-то сооружение в трюме…Мама, изумлённая таким не присущим мне поведением, сочла за благо оставить меня в покое.
В Казани или Чебоксарах освободилось несколько полок в каюте четвёртого класса, и мы перешли в более человеческие условия. Здесь познакомились с какой-то семьёй, Марлена свела дружбу со своей сверстницей. В этой или в какой-то другой семье рядом с нами ребёнок болел корью, и мама беспокоилась за меня, так как я этой болезнью ещё не переболел. Но некуда было деться, и пришлось положиться на судьбу.
Когда на берегу открылся вид Казани, то больше всего меня поразили трамваи – я их не видел уже целый месяц, а в жизни ребёнка это огромный срок. Волга здесь была уже не столь широка. Становилось холодно. Навигация могла прекратиться со дня на день.
Но вот, наконец, как-то к вечеру (уже в первых числах ноября) пароход доплёлся, наконец, до южных пригородов Горького и… остановился посреди реки. Вокруг, впереди, позади нас стояло на якоре множество судов. В Горький их не впускали: там шла бомбёжка.
Из огня мы попали в полымя – опять приблизились к фронту. Надо же было перенести месяц мытарств, лишений, голода, чтобы, удрав от войны и бомбёжек, вновь вернуться в полосу действий вражеской авиации!
Знакомая нам картина открывалась вдали: над городом бродили по небу яркие пучки прожекторных лучей, зенитные пулемёты прочерчивали алые пунктиры трассирующих очередей, вспыхивали разрывы, взмывали сигнальные ракеты, зависали и медленно спускались осветительные… Где-то пылали пожары.
Всё это – яркое, блестящее, вспыхивающее и гаснущее, зеленое, красное и розовое, - отражалось в волжской тёмной воде, озаряло фантастическими контурами стоящие на рейде суда и было полно величественной и ужасающей красоты.
Наконец утром мы прибыли в Горьковский речной порт и пришвартовались борт о борт к стоящим у пристани пароходам.
Читать дальше "Эвакопункт в Горьком" http://proza.ru/2012/01/24/1442
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.