ИЛЛЮСТРАЦИЯ. В течение всех лет беженства и войны, а также и несколько лет после неё мы, за редчайшим исключением, не фотографировались. Но для того чтобы всё-таки знакомить читателей с невыдуманными персонажами моих мемуарных повестей, ставлю здесь и дальше позднейшие снимки.
Наша героическая мама, Блюма Абрамовна Маргулис, с внуком-первенцем, Марлениным сыном Женей, сразу по возвращении из своего пятилетнего заключения, отсидевшая половину назначенного пятилетнего срока в воркутинских и мордовских лагерях, отпущенная по амнистии и вскоре реабилитированная. Белополье, Сумской области, 1955 год.
Женя (Евгений Ефимович) Захаров, р. 1952, - ныне (2013)известный правозащитник, председатель Хельсинкского комитета Украины, сопредседатель Харьковской правозащитной группы.
* * *
Так называлось большое, нелепо разбросанное по степи переселенческое украинское село, куда нас направили из Елани. На той маленькой станции эшелон простоял почти весь день, пока не сработала районная неповоротливая машина местной бюрократии. К вечеру явились за нами подводы, и, перегрузив свои узлы из вагонов в телеги и фуры, мы тронулись в путь – в разные сёла района.
Под тёмным, усеянным звёздами небом, в глубокой крестьянской телеге, влекомой парой равнодушных волов по грязной осенней дороге, ехал наш «вагон» несколько часов, пока не прибыли в какое-то село (это и было Бабинкино). Здесь скоротали ночь в доме сельсовета,
а утром всех развели, развезли «по хатах».
Поделюсь одним наблюдением, сделанным на основе многих впечатлений: переселенческие сёла – русские на Украине, украинские в России – имеют одну общую черту: неприкаянность. Объяснить причину не берусь: ведь переселенцами были деды-прадеды сегодняшних аборигенов, казалось бы, в течение двух-трёх поколений пора бы и привыкнуть, обосноваться… И всё-таки дома и хозяйство пришлого населения, как правило, отличаются от жилищ и усадеб коренного - то шаткостью строений, то неухоженностью садов-огородов, то ещё чем-то неуловимым: может быть, отсутствием стабильности, надёжности, обжитости…
Так или иначе, но Бабинкино было село голое, бедное и – лучше слово не подберёшь! – вот именно что неприкаянное.
Нас определили на квартиру к «титке Олэне» (о ней я уже упоминал в связи со «Змеем»), - это была молодая, жилистая, уже заезженная жизнью солдатка, через каждое слово выдававшая на-гора обильные и отборные матюки. От мужа давно не было ни слова, но она верила, что он жив, и усердно сочиняла письма к нему, которые, в виду своей полной неграмотности, диктовала нашей маме. Письма были на диво патриотичны. Олэна не говорила, например: «такого-то и такого-то забрали в армию» и тем более не употребляла широко бытовавшего тогда в народе словечка «угнали» (впрочем, оно не означало отрицательного отношения к мобилизации, а просто в точности передавало её картину: массы куда-то ведомых людей, действительно, напоминали гонимое стадо), - нет, она диктовала с истовой убеждённостью: «Гриша Опришко ушёл Родину защищать, и Ваня Чоботар ушёл защищать Родину…»
Когда пронёсся слух о сдаче Ростова (в Бабинкине всё больше слухами пробавлялись – не помню, было ли радио даже в сельсовете, а этот город на Дону от тех мест довольно близок), Олэна заявила убеждённо:
- Мы нимцив у Бабынчино нэ пустымо!
…А нищая была эта Олэна – страшное дело! И всё село было нищее. Дом «под железом» считался символом богатства. У нашей хозяйки хата была под соломенной крышей, в ней – одна горница с русской печью и огромной, нелепой, сбитой из досок кроватью, под которой для подогрева была сложена маленькая печурка – «галанка» («голландка?) с выводом в дымоход русской печи.
Возле хаты стояли в штабелях плиты кизяка (прессованного овечьего навоза – это такой вид топлива), но топить им сейчас не полагалось из соображений экономии, а полагалось – соломой, за которой Олэна и предложила нам сходить на «опчий» двор, как только мама задала вопрос: как помыться с дороги?
В этот период осеннее-зимнего сельского межсезонья .главным занятием Олэны было – материть и лупасить Нюрку: семилетнюю непоседу дочь. Она раздавала ей тумаки при каждом удобном случае. Нюрка спасалась на печи, но мать и там её доставала «рогачом», то есть – печным ухватом.
Фамилии нашей хозяйки не помню, а «по-уличному» её звали «Пушаёва». О происхождении этой «кликухи» Олэна сама нам с удовольствием рассказала семейную легенду: её (а то ли её мужа) дед-прадед, прослужив в царской армии лет двадцать пять, набрался там москальских словечек. Вернувшись в родное село, он однажды увязил телегу в грязи возле моста. Бился-бился, телегу вытянуть не мог, выпряг и увёл лошадь, а на застрявшую колесницу рукой махнул: «А пушшай стоит!»
Олэне с кличкой повезло Рядом, в хате под железом, жила почтенная семья местных полуинтеллигентов по прозвищу… Пердуновы. Их дед-прадед однажды на сельской сходке случайно произвёл звук – и тем обессмертил себя в потомстве.
Бабинкинский быт отличался крайней простотой. Из-за отсутствия леса (и даже лозы!) вокруг хат не было и подобия заборов. Почему-то мало было садов. Впрочем. возможно, это ошибка памяти, потому что у богатых –гм! гм! – Пердуновых нас угощали взваром (компот без сахара, приготовленный из сухофруктов – вряд ли привозных и покупных).
По рассказам Олэны, до начала зимнего сезона, то есть до первых морозов, здесь топят печь соломой с «опчего» двора – всё равно, надо ли что-то сварить, разогреть или помыться… Чтобы хватило этого «топлива», приходилось его носить мешками – но всё равно не хватало. Бани не было в этом огромном селе ни у кого – мылись в тазике или корыте. Не возле каждой хаты был «нужник» (кстати, он так и назывался). А учитывая почти полное отсутствие садов, спрятаться для отправления нужды было ох как непросто!
Чтобы выкупаться с дороги, нам пришлось распаковать собственное корыто: мама предусмотрительно взяла его с собой, набив доверху книгами, и это было одно из самых тяжёлых мест нашей клади. Корыто потом, уезжая, мать оставила вместе с книгами Олэне. У той ничего подобного и в заводе не было. Не пойму, в чём они с Нюркой мылись, да и мылись ли вообще. Во всяком случае, привезя с собою «польских» вшей, мы хозяйку этим не озадачили и не напугали: у неё у самой в обилии водились… «нащадки скифiв».
На другой-третий лень пошёл я в школу. С семилетней Нюркой оказался в одном классе – вернее, в классной комнате, потому что школа была «малокомплектная», и Нюркин первый класс занимался в том же помещении, что и наш третий, а учительница была у нас, как колхозный двор, «опчая».
Нюрка и другие ребятишки, для которых моё имя было ещё более редким и трудным, чем даже «Хацкель», стали звать меня «Хведько», а учительница – «Федей» (обучение велось на русском, а не украинском, хотя почти сто процентов жителей села говорили, как Наталка-Полтавка).
Сами бабинкинские жители, предки которых были переселены с Украины, о себе говорили так:
- Ни, мы нэ руськи й нэ украйинци: мы –хохлы!
Учительница же была настоящей русачкой с характерным средневолжским «акающим» говорком.
- Ты опять по-хохлацки? – то и дело кричала она Нюрке и другим детям. – Поставлю «очень плохо»!
На первом же уроке я щегольнул беглостью чтения и получил «отлично». «Молодец, Федя!» - сказала учительница.
На перемене в коридоре меня обступили ребятишки – из моего класса и из соседних. Стали толпой и молча глазели, как на чудо. Чтобы как-то выйти из неловкого положения, я принялся читать стихи из своего дворцово-пионерского олимпиадного репертуара. Но успеха, к какому я привык в Харькове, здесь не получилось: видно, русский язык здесь плохо понимали.
Последовавшие затем две-три недели я провёл на диво бездельно и бездумно, как не живал потом никогда: не читал, не учился, немедленно нахватал плохих отметок. Ведь, кроме чтения, была ещё и арифметика, но я не решал ни задач, ни примеров… Не знаю, чем бы это закончилось, если бы мама не пришла к твёрдому решению: уехать отсюда немедленно.
Близилась зима. Работать ей было негде. Деньги, которые она получила по аттестату, не имели реальной цены из-за полного отсутствия рынка. Решение уехать было единственно правильным.
Но куда ехать? Этот вопрос был обдуман заранее и давно. Мамина младшая сестра Этя ещё в первые дни войны была эвакуирована со своими детьми и нашей с ними общей бабушкой Сарой из Ленинграда в село Юму близ станции Свеча, Кировской области. Этот адрес, казавшийся (да и оказавшийся) наиболее стабильным, был намечен родителями для встречи или связи на всякий «пожарный» случай, столь возможный в дни войны.
Отправившись пешком в Елань по осеннему бездорожью, мама оформила в военкомате проездные документы, получила деньги по папиному аттестату, вернулась через день- тоже пешком - по пояс в грязи и объявила: едем!
Читать дальше "Шпроты" http://proza.ru/2012/01/24/1394
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.