Джоконда СССР. Часть I. Глава 1

        ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ХУДОЖНИКИ

        В субботнее утро в огромной мастерской скульптора Франческо Рустиччи и во всех комнатах дома, где он жил, царило необыкновенное оживление. Слуги и посыльные, запыхавшись, бегали по дому, вбегали с улицы и выбегали обратно, внося и вынося поклажу, сновали между домом Рустиччи и великолепным дворцом на Виа Торнабуони, куда  только что переехала многочисленная семья богача Филиппо Строцци-младшего.
На вечер нынешней, уже наступившей субботы, был назначен грандиозный праздник в доме Рустиччи, который устраивали художники и, главным образом, Симоне дель Полайоло – художник и архитектор, прозванный Кронакой (хроникер) за то, что тратил свое неуемное красноречие на бесчисленные повествования о чудесах Рима и его окрестностей, где ему случилось пожить, причем все древности и развалины он описывал с таким тщанием и старанием, словно сам был живой хроникой вещей.
Прекрасный, только что выстроенный дворец, которым не уставали любоваться привыкшие к подобным чудесам горожане, был построен Кронакой, а заказан Филиппо Строцци-старшим, который поручил исполнение модели дворца семейству скульпторов Майано и младший из них, Бенедетто исполнил модель самым чудесным образом, так что привел Филиппо в полнейший восторг. Филиппо стал скупать участки земли соседей под строительство палаццо, но некоторые старые ворчуны оказались столь упорными олухами, что ни за какие деньги не соглашались ему уступить, так что осуществление модели в полном соответствии с замыслом Бенедетто оказалось затруднительным. Всё-таки, строительство начали, и Бенедетто вел его до тех пор, пока из Рима не приехал Кронака. Когда Кронаку привели к Филиппо и он познакомился с ним поближе, Кронака буквально заговорил купца, часами рассуждая с ним об искусстве. Особенно он хвалил образцы архитектуры римской, а среди них знаменитый форум Траяна.

- Знаете, мессер Филиппо, - говорил он ему, - вашему карнизу надо придать великолепие. Тосканская архитектура порою слишком мрачна, ей не хватает легкости, света. Карниз надо сделать коринфским. Посмотрите, я вам нарисую.
И он рисовал зачарованному Филиппо различные детальки, а то и целые куски Спольякристо, который он замерил и срисовал еще в Риме, так что, склонил в конце концов Филиппо на свою сторону. Филиппо стал безраздельно доверять ему в делах строительства, признав тем самым превосходства его таланта. Бенедетто ничего не оставалось делать, как уехать в Рим, а к тому моменту, когда Филиппо умер, наружная облицовка стен дворца была почти закончена. Кронаке потребовалось не менее двух лет, чтобы привести палаццо к тому виду, которым ныне любовалась и гордилась вся Флоренция. В числе прочих достоинств нового дворца особенно нравилась горожанам и затейливая, очень красивая скобянка и фонари по углам, выкованные из железа с дивным мастерством и величайшим тщанием флорентийским слесарных дел мастером Николо Гроссо.
Все знали мастера Николо и любуясь на фонари с их карнизами, колоннами, капителями и консолями, из уст в уста передавали анекдоты о причудах старика-мастера, которого ещё Лоренцо Великолепный прозвал Канаррой, что значит “задаток”, ибо Николо и в самом деле был несколько скуповат и без задатка не начинал никакой работы.  Над своей мастерской он прибил вывеску, на которой были изображены горящие книги и когда кто-нибудь просил его отсрочить платеж, он говорил:
«Не могу я! Вон, видишь книги мои сгорели и должников записывать некуда.»

Именно о причудах Канарры, который, все-таки, хорошо знал себе цену, ибо мог отказывать и самому Лоренцо, и шла речь в группе молодых художников, которые с пристрастием также обсуждали его работу.
Все они были приглашены на вечер к Рустиччи и с утра пораньше собрались вместе у дворца, чтоб еще раз хорошенько его рассмотреть. Они стояли напротив дворца на солнечной стороне улицы и, громко хохоча, обменивались шутками.
Над Флоренцией занималось ясное голубоватое утро. День обещал быть чудесным. Открывались и хлопали ставни. Молодые служанки поднимали с окон решетки, выносили и поливали цветы, выставляли клетки с птицами. Из-под арки дворца двое работников семейства Строцци выкатили тележку, уставленную тазами, кастрюлями, корзинами с провизией, накрытыми белыми узорчатыми полотенцами, и покатили ее в сторону дома Рустиччи. За ними вышло еще несколько женщин с цветами в руках и также с корзинками, накрытыми белой тканью.
Веселые голоса художников полетели вслед этой процессии.

- А почему бы нам не попировать прямо в доме у Филиппо? – воскликнул Индако. – заодно бы нам представилась возможность покритиковать Кронаку, внимательно осмотрев все внутри, или объяснить Филиппо, что он не зря заплатил деньги за такое великолепие.

- Филиппо откупился от нас и постарался сделать это как можно быстрее, - возразил ему Грацини. – В этом смысле он не похож на своего отца и не любит художников. Возможно, он считает, что мы за его деньги должны лишь услужать ему и презирает нас также как Канарра презирает евреев, только наоборот. Канарра считает, что деньги евреев гнилые и воняют и не берет у них ни одного заказа, а Филиппо считает…

- Откуда ты знаешь, что Филиппо считает?
- Деньги, конечно…
- Подождите, Филиппо ведь не пустил нас к себе…

Грацини перебили.

- Подождите!
- Но ведь все это знают. Невелика заслуга обитать в доме, гораздо большая заслуга – построить дом.
- Ох, как ты заговорил. Тогда и невелика заслуга украсить дом, как его украсил Кронака. Построил-то палаццо, все-таки, Бенедетто.
- Брось, Кронака его и построил. А дворик, ты забыл про дворик? Филиппо-старый и понятия не имел о такой планировке. От одного дворика он пришел в восторг. Ничего подобного у Бенедетто в его модели не было и в помине.
- Говорят, Рустиччи задумал наш ужин в форме некоего представления?
- А леонардески приглашены?
- Да, но без самого Леонардо.
- Как это так?
- Он, говорят, уехал в Прато.

Художники шумной гурьбой двинулись вдоль по улице. Впереди шли Бенедетто Грацини и громогласный, эксцентричный Якопо ди Ладзаро, прозванный Индако, а по другому еще Якопо ди Фиренце. Он был учеником Гирландайо, как и многие из присутствующих, но выделялся, не в пример другим, не своим особым талантом, а своей особой манерой жизни, о которой он настолько красиво разглагольствовал, насколько же не ладил ни с трудом, ни с живописью.  “Заниматься только трудом, не пользуясь мирскими радостями христианину не подобает”, - говаривал часто Индако, обычно подмигивая при этом своим друзьям.  Он был дружен почти со всеми художниками, подолгу засиживался и в артельных и в домашних мастерских, но особенно ладил с Микеланджело; тот часто уходил к нему, устав от работы, и Индако забавлял его своими разговорами, передавая ему флорентийские сплетни и анекдоты, теша горячую злолюбивую душу юного Микеланджело.
Индако был человек приятный, шутник и забавник, работать ему приходилось только тогда, когда делать нечего, хотя он имел отдельную мастерскую. Он был среднего телосложения, подвижный, с вечно смеющимся лицом фавна, громким голосом и бурной жестикуляцией, которой он сопровождал свою речь.
Теперь он шел рядом с Бенедетто Грацини, забавляя его рассказами о красивых женщинах этого квартала, живущих в ближайших домах, на окна которых Индако  бросал выразительные взгляды и указывал пальцем, чем сильно смущал Бенедетто. Впрочем, самого Индако нимало не беспокоило смущение приятеля и он, похохатывая, иногда оборачивал голову к идущим сзади, будто бы желая услышать то, о чем они говорят и быть ими услышанным.
Бенедетто шел прямо, не оборачиваясь. Это был рослый и крепкий молодой человек, красивый, с усами без бороды и с длинными кудрявыми волосами, спускавшимися до плеч и закрывавшими сзади его мощную шею. Бенедетто родился в Пистойе, был достаточно богат и работал во Флоренции не столько ради денег, сколько ради славы и собственного удовольствия. Работал он немного, но уж если брался за дело, то всегда доводил начатое до конца с великим старанием. Он был вхож во многие богатые дома и поскольку работал с большим усердием, его охотно приглашали. Первой его работой во Флоренции был камин из мачиньо в доме мессера Пьеро Франческо Боргерини, где он великолепно высек капители, фризы и собственноручно вырезал многочисленные украшения. Он был очень дружен с юным Якопо Сансовино, который также был в их компании и шел позади всех, немного поотстав от товарищей, о чем-то задумавшись, он наклонил вперед голову и глубоко засунул руки в карманы красной бархатной куртки.
Сотрудничая с Якопо, Бенедетто совсем недавно закончил чудесную работу в доме мессера Антонио Альтовити, где он по восхитительным русункам Якопо высек из мачиньо все тот же камин, только совсем уже в другой манере, и еще водоем, который они также создали вместе;  работать вдвоем им было необыкновенно приятно.
Позади Бенедетто Грацини с Индако, которые немножко вырвались вперед, так что Индако все время приходилось сдерживать шаг, чтобы не оторваться от товарищей, шел Франческо Граначчи с двумя спутниками.
Франческо выглядел уже зрелым мужчиной, хотя ему не было еще и тридцати и он начинал учиться в садах Медичи близ Сан Марко и, одновременно, работал в боттеге Гирландайо.
Он был круглолиц, белокур, с взъерошенным волосами и неровным, дряблым, испитым лицом с мешками под глазами.

- Не понимаю, что ты так цепляешься за своего “божественного мастера”, “лучшего учителя”, маэстро Леонардо? – вопрошал Граначчи своего юного друга, совсем еще мальчика, Баччо Бандинелли.

С другой стороны, по левую руку от Граначчи, шел другой баччо (бычок), ровесник Франческо, сухой и горбоносый Баччо Монелуппо, который молчал и покусывал янтарный мундштучок, усиленно работая желваками и время от времени сплевывая.

- Ходил бы ты лучше как и раньше в Прато, - продолжал Граначчи, - и копировал там фра Филиппо Липпи. Во-первых, Леонардо не возьмет тебя к себе, потому что ты ему не нужен. Во-вторых, он вообще никого не любит, сильно постарел и в последнее время, по-моему, усиленно ищет себе нового покровителя. Только вот вряд ли это ему удастся. Зря что ли он сбежал от герцога Валентино? Он слишком высокомерен и не терпит никаких мнений, кроме своих собственных. А послушать его – так ведь это просто смешно. Он утверждает, например, что секрет живописи заключается в знании законов геометрии. Я сам слышал, что прежде чем начать писать картину надо сделать множество математических расчетов.
Граначчи сделал паузу и посмотрел на повернувшегося в его сторону Индако, который прислушивался к его словам.

- Он сумасшедший, твой Леонардо, - продолжал Граначчи. – Я слышал как он доказывал, что всякий истинный художник должен разделить человеческую голову на градусы, определенные точки, минуты, минимальные и полуминимальные… Каждая величина равна одной двенадцатой величине предыдущей. Чтобы хорошо нарисовать голову, её нужно разделить на 20736 полуминимальных размеров!

Баччо Монелуппо и Индако, немного поотставший от товарища и приблизившийся к группе Граначчи, громко расхохотались.

- Леонардо – ученый, как вы этого не понимаете? – обиженным голосом проговорил Бандинелли. – Если бы вы побывали у него в мастерской и посмотрели на его альбомы!.. Однажды Чезаре дал мне посмотреть. Там такие детали! Сердце человека со всеми мешочками, жилами и клапанами, почки, желудок. А какие рисунки сухожилий, суставов, сочленений костей. И еще: там разные машины, всякие устройства…

- И зачем всё это? – возразил Граначчи. – Зачем ходить по мертвецким и ночью резать трупы?
- Спроси об этом у своего Микеланджело.
- Молчи! Леонардо такой человек, что готов вонзить нож в грудь своему отцу, своей матери, лишь бы посмотреть как они устроены внутри. Он впал в детство, целыми днями он возится со своим Зороастро в подвале дома на виа дела Студиа и, говорят, мастерит там какой-то летательный аппарат. Бред! Он забросил живопись в Палаццо, хоть и не пускает туда никого. С ним вообще опасно иметь дело. Эх, Баччо, зря он смутил твоего отца. Ваяние не твое дело.

- Смотрите, смотрите, видите там!.. Видите – Джанпетрино и синьор Альдобранди, - внезапно вскричал Индако, указывая рукой в конец улицы.

Художники встрепенулись. В перспективе на фоне жемчужно-серых с голубоватыми отливами строений виднелась фигурка всадника и рядом еще несколько пеших фигур. – А вон и Джорджо с Франче подходят. Эй! Эге-гей! – заорал Индако и приветственно помахал рукой. – Пошли к ним, - обратился он к товарищам. – Чует моё сердце, похоже на то, что они собрались прогуляться в горы. В  “ Обезьяну”, наверное?...

Художники зашагали быстрее.

Якопо Сансовино остановился и в последний раз взглянул на палаццо Строцци. Он не заметил как из-за занавески окна ближайшего к нему дома на него внимательно смотрела пара черных глаз обворожительной синьоры, которая решила украдкой полюбоваться на замешкавшегося художника. Якопо смотрел против солнца, приставив козырьком руку ко лбу. Он был белолиц, с рыжей, едва пробивающейся бородой, в тугих обтягивающих рейтузах и бархатной куртке. Синьора вздохнула и отошла от окна.

- Болтаются без дела по пустякам, - сказал в это время Маттео Виволи нотариус, который вместе с Филиппо Строцци также стоял у открытого окна палаццо и смотрел на удаляющуюся группу художников и на отставшего от них Сансовино.

- А вы полагаете, сэр Маттео, что они должны сидеть в своих мастерских с девяти до шести, как писцы в вашей нотариальной конторе? – слегка хриплым голосом произнес Строцци-младший. – Покойный Лоренцо дал им волю, они гуляют; ведь они самые лучшие граждане в нашем мире. По сути своей мир скверен, а они – почти ангелы, они украшают его собой и своими трудами. Филиппо иронически усмехнулся.

- Лоренцо деи Медичи!... – пробормотал сквозь зубы сэр Маттео. – Фра Джироламо не хватило нескольких лет, чтобы разрушить всё, что построил этот развратник.

- То, что он построил, не разрушат века, - возразил ему Филиппо. - Он говорил печальным, тихим, немного скрипучим голосом, сохраняя на лице каменное выражение.
- Впрочем, это он, Лоренцо, скорее разрушал, чем строил. Он разрушил наши прежние представления. Он предал забвению простые истины наших отцов. Я с детства помню эти нудные наставления: “Не доверяй кому бы то ни было – своему слуге, любой женщине или мужчине… Непрестанно прилагай всяческие старания и стремись к наживе, и не говори: если я сегодня обретаюсь в этом мире, меня не будет здесь завтра… главное, не впасть в нужду.” Что толку в этих полезных советах? Лоренцо развлекался как мог и непрестанно обогащался. Подумайте, сэр Маттео, ваши искусно составленные бумаги сгниют вместе с вашими печатями. Мои с таким трудом накопленные сокровища растратят мои внуки, а мраморные и бронзовые статуи, разные фигурки на расписных сундуках, картины и фрески этих расфранченных хлыщей останутся жить в веках и глупцы будут продолжать ими  восхищаться. - Одного я не могу взять в толк, - он постучал длинным, желтым, костлявым пальцем себе по лбу, - откуда это порочное представление о превосходстве одного таланта над другим? Почему талант писать картины выше таланта копить и приумножать деньги? Неужели эти сверчки всерьез считают, что могут прожить без тех, кто их непрерывно одаривает?

- Все очень просто, мой дорогой Филиппо, - ответил ему сэр Маттео, - привычка к роскоши засосала нас глубоко. Стремление к наслаждениям убивает достойное в человеке. Кого винить, кроме себя? Савонарола сделал всё, что смог, но ни ему, ни страшной судьбе его не предназначено было выполоть все сорняки, посаженные братьями Медичи, потому что эти сорняки дали слишком буйную поросль. Сами подумайте – как понять, как оценить то, что сегодня из ваших погребов выносят ваше вино и несут ваш хлеб на богопротивный ужин этих сластолюбивых разбойников?

Филиппо безнадежно махнул рукой. Не мог же  он, в конце концов, распускать о себе по городу дурную славу.

Внизу во дворе слышались веселые голоса работников, покрикиванье служанок.
Они все еще стояли у распахнутого окна. Прекрасное, влажно-голубое флорентийское небо нависало на ними огромным куполом. Вдали раздался нежный перезвон колоколов, сзывающий народ на утреннее богослужение.
Из окна можно было видеть как из соседнего дома, стоящего напротив наискосок по улице, вышли несколько женщин в богатых нарядных платьях, сверкавших на солнце золотым шитьём и переливающимися бусами; они направились в сторону церкви Санта Мария Новелла.
Среди них была и Паулина, сестра супруги мессера Антонио Альтовити, в доме которого Якопо и Бенедетто недавно работали над камином и водоемом. Это она тайком наблюдала из окна за остановившимся, напротив ее дома, и ни о чем не догадывающемся Сансовино. Паулине не было еще и шестнадцати, но она была уже замужем за почтенным Пьерфранческо Пуччини, который на днях уехал в Венецию по своим торговым делам. Пуччини был достаточно богат, занимался перепродажей шелка и имел отношения с Францией и Венецианской республикой.
Некоторое время Паулина прожила у сестры, как раз в то время, когда там работали Якопо со своим другом. Ей доставляло удовольствие наблюдать за работой художников, а иногда и беседовать с ними, особенно с Якопо, который даже сделала с неё наброски. На одном рисунке Якопо так сильно обнажил её груди, что когда она это увидела, она смутилась и покраснела, а Якопо только смеялся. Больше они с ним не встречались, но Амур, похоже, пронзил ей сердце своей золотой стрелой. Ныне, вновь увидев Якопо, она почувствовала в груди какое-то томление. И теперь, идя в церковь с двумя своими наперсницами, она тайно желала вновь повстречаться с художниками.
Женщины шли по теневой стороне улицы, а на другой её солнечной стороне в раскрытых окнах на подоконниках стояли горшки с цветами и клетки с птицами, которые шустро прыгали по жердочкам и весело щебетали.

Мессер Филиппо Строцци и нотариус сэр Маттео Виволи отошли от окна и углубились в бумаги.