Лестница богатого дома. Распахивается дверь наверху. Двое слуг выбрасывают господина во фраке, а затем бросают ему трость, плащ и цилиндр.
– Э-э-эх, господа! Над кем смеетесь!? Сегодня нас выбрасывают, а завтра – вас! Но вот ведь парадокс: у русского человека шея одна, а гонят в три. Загадка природы, сиречь науки-с! Алогизм, так сказать. Однако пребольно ушибся. Я им указал на их недостатки, а они мне – на дверь. Подлецы! Выбить бы окна, да только побьют ведь, прохвосты. Пожалуй, с пролетки швырну им в окошко булыжник и – деру!
* * *
– Не идет, а плывет. На флейте, говорят, играет.
– То муж ее на флейте поигрывает.
– Нет, муж ее в карты играет, а она – на барабане. Когда муж запивает да в дому осадное положение объявляет, она потешное войско на штурм усадьбы ведет... Аделаида Евграфьевна, здравствуйте. Целуем ваши ручки, пальчики и ножки, если позволите.
– Позволю, милейший, ежели рот промокашкой прикроешь. Чернила на губах не обсохло, а все туда же! Шелкопер несчастный!
– Эх, Аделаида Евграфьевна, вам бы дивизией командовать. Стрелу, господа, на лету остановит, в горящую избу войдет...
– И в бордель в Карлсбаде на водах зайти может, да тамошних девок перепороть вместе с клиентами плеткой из ревности.
– Это что-то новенькое, Аделаида Евграфьевна. Не слыхали-с.
– Ну, как же не слыхали, Афанасий Сергеевич? Не вы ли сей истуар про меня разглашали на днях?
– На днях меня не было.
– В живых? От страху или еще от чего?
– В городе не было.
– А я вас приметила.
– То двойник мой троюродный был. Обознались.
– Передай своему тройнику: Аделаида Евграфьевна перепороть не только девок в росписнях его мерзких сумеет, но и его самого… Ваше превосходительство, вы как раз кстати. Я до вас с жалобой на Афанасия Сергеевича. Пашквилянту подобного рода надобно камень на шею, да в прорубь.
– Аделаида Евграфьевна, к чему такие строгости? Ну, обронил Афанасий Сергеевич какую-то глупость – для красного словца. Он – весельчак, любитель приврать, но безвреднейший малый.
– Ваше превосходительство, он книгу собрался писать про меня.
– Что за книгу?
– Гренадер.
– Кто таков? Как зовут? В каком с вами родстве состоит?
– Гренадер – это я, да будет вам известно. В суд на него я подать не могу, на дуэль мой медведь никогда не соберется. За честь бедной женщины некому постоять. Я его сама на дуэль вызывала – на саблях, а он мне бороться при всех предлагает.
– Да вы победите, Аделаида Евграфьевна. Он ведь блефует: думает – вы не решитесь. А вы соглашайтесь.
– Он только того и ждет, чтобы я согласилась. Вы все заодно, подлецы!
– Аделаида Евграфьевна, я в исполнении, а вы меня эдак. Я вас под арест.
* * *
– Гусарыня... тьфу ты! Не на вас я плюю, разумеется, милостивая государыня – на себя. Я ведь хотел сказать «сударыня», а получилось... «гусарыня».
– Ну да, ну да, любезный... забыла, как зовут вас по имени отчеству, а, впрочем, не важно...
– Сударыня, я плюнул, как говорится, в сердцах на себя... как это не важно!... а вышло вроде как на вас.
– Оставьте, ах оставьте эту тему, милейший, я прощаю.
– А то получается, сударыня с гусыней соединяются. Вроде смешно, а на самом деле не так. Я хотел сказать, мол, гусарыня, то есть гусар с сударыней. Ничего оскорбительного в этом нет. Напротив!
– Ну, знаете ли: сударыня, это – еще куда ни шло, а гусар – это фи!
– Что значит «фи», милостивая государыня? На кого это фи?
– На вашего гусара, вот на что фи!
– Помилуйте, сударыня... ой, не сударыня... А нет – все правильно. У нас в полку...
– Вы, милостивый государь, не в полку, а на балу. Плюетесь на пол, словно в казарме!
– А вы фикаетесь!
– Мне полагается. Это мое, можно сказать, естество!
– Что еще за естество? Кто позволил на гусара фикать? Каким таким указом? Ну хорошо, фикайте на гусаров, сударыня, а я гусарыней вас буду называть.
– Вы еще свинарыней меня назовите, с вас станется. Мужлан неотесаный!
– А вы так и вовсе пейзянка.
– Ну, а вы не гусар, а гусарь надутый. Спесивый и глупый притом.
– Ну, а вы – ягуарыня!
* * *
– Но более всего, господа, меня интересует, почему мужчина держит сигарету у пояса, а женщина у щеки?
– Да где ж вы такое видали, чтоб дамы курили? Каторжанка, разве что, какая-нибудь?
– В грядущем, господа! И закурят, и в штанах наподобие басурманских выхаживать будут, и подстригутся все, словно холерные. А уж их танцам, к примеру, шаман чукотский позавидует. Членовредительство сугубое!
– И откуда вам таковые фантазии являются?
– В видениях, господа, прозреваю. В видениях грядущего.
– Ну, разве что в видениях! После коньяка или еще чего такого горячительного!
– В дыму и копоти все будут пребывать, словно в пекле. Днем все как один трудиться будут, а по вечерам в ящики театральные для смотрения будут заглядывать с невеселыми картинками. Про их жизнь убогую.
– Ну, ежели все трудиться будут, так они, должно быть, дворцов понастроят на каждого.
– Понастроят, да толку с этого никакого не будет. Пока один дворец будут строить, другой у них развалится. Так они все время строить и будут, пока все не развалится разом. Вместо церквей у них башни железные будут стоять вавилонские. На них будут в небо летать. И до луны, и до планеты Маркса долетят. Только не мы, а... мериканцы.
– Американцы, они, конечно, горазды на всякие выдумки, да только супротив немцев да англичан они не потянут. Куда им на Луну! А мы, хотя и отстаем от Европы кой в чем, да не лыком шиты. Блоху подковали, к примеру. Сам видел надпись на подкове.
– Что ж там написано?
– Выгравировано по-аглицки русским мастером. Он им в пику по-ихнему, да с издевочкой: Мейд ин в Ванкуверте! Что означает: сделано в Иван-городе! Вот! Не патриот ты, Пантелеймон Федорович, своей отчизны. С чужого голоса поешь и видения у тебя чужие. Накликаешь на себя беду. За такие слова в острог полагается...
– Правнук твой, Василий Тихонович, вначале в остроге победствует...
– За что же это?
– А ни за что.
– Как это: ни за что? Такого не бывает.
– А затем его пустят в расход.
– Это что еще за термин такой торговый будет?
– А это у них расстрел так будет называться.
– Ну, знаешь, Пантелеймон Федорович! Чтобы твоей ноги в моем доме не было! Мерзавец! Христопродавец! Бунтовщик! Фармазон проклятый!
* * *
– Эй, с-кандальнички, барышня велит узнать, за что страдаете?
– За правду, ваше благородие.
– Знаем мы вас: за правду! Канальи! Вот ты, к примеру, расскажи.
– Истинно страдаю за неправду, на меня возведенную.
– Поведай, голубчик, не стыдись. На водку получишь.
– Иду я как-то ночью с сенокоса через лес, а по дороге на меня огненноглазый несется дракон во всю прыть. И на ем кто-то сидит, кнутищем погоняет и орет страшным голосом: «Поберегись, застрелю!» Ну, я, как полагается, вилы на дракона выставил и купчишку насадил по ошибке, а он в меня из шестиствольного леворверчика успел-таки пальнуть.
– Интересная... кхе-кхе-кхе... история. Гранд истуар, говорю я, ма фий. Стихотвореньице по сему поводу можно сочинить. Купец на фаэтоне... в лунном свете... с шестиствольным пистолетом... э... мчащийся сквозь лес. Что же дальше было? А, преступничек?
– Ну, тут мои товарищи набежали на подмогу, серебро по карманам рассовали, купчишку – в канаву, а сами – в трактир. Там-то я у себя шесть дырок в животе и обнаружил. По ним и определили.
– Вот, Мари, истинно русский человек. Молодец! Богатырь! Но... грабить более не смей! Нехорошо-с! На вот тебе рубль на пропой.
– Премного благодарен, ваше благородие.
– Ну а ты, плешивенький, за какую неправду страдаешь?
– За изобретенье, открытье великое.
– Семинарист, стало быть? Бомбу что ли изобрел, али что похуже?
– Пожалуй что, бомбу. Теорию новую создал, за что и страдаю.
– Теорию, говоришь? Это интересно. Что за теория?
– Исследование о том, как у нашей отчизны названье украли. Пока Киевская Русь истекала кровью под татарскими саблями, в дремучих лесах на окраине башкиры, мордовцы, московиты да хазары выстроили городище. Назвали себя русскими, нашу столицу в свою Москву перенесли, а нас, истинных россиян, окраинцами обозвали.
– И сколько тебе присудили годков за твое изобретенье?
– Десять, ваше благородие.
– Так я, пожалуй, пропишу в сенат, чтобы тебе, супостату, пожизненную каторгу дали.
– Премного благодарен, ваше благородие, за вашу доброту неизреченную.
– Ка-кой мер-за-вец! Это чтобы я в захолустье сидел под Москвою и из Киеву сверху указы получал? Не бывать сему вовек! Эй, конвойный, с изобретателем построже! Я тебе покажу окраину!
* * *
– Барин у нас остолбенелый.
– Как тебя понимать изволишь, Габриэль? Так тебя барин зовет?
– Гаврила нас прозывают, а барин нонче никого не зовет, токма зенками вращает – остолбенелый он нонеча.
– В столбняк, стало быть, впал? Это что – ипохондрия какая или попросту перепил?
– Давеча барин, осерчавши, тулупчик на себе порвал. Плечиками дернул и порвал на спине, да локтем в стену попал и остолбенел, как статуэт йерманский.
– Почему же германский, голубчик?
– Потому как в сугубом гневе были в сей момент. Глаза выпучили, только зенками зыркают во все стороны, а сами не двигаются. Лекаря вызывали, Хвогеля...
– Известный мошенник, а лекарь отменный.
– Лекарь простучал нашего барина молоточком своим. Чистое дерево, глаголет, эбен! Али слоновая кость. Галатей из вашего барина получился. Наука тут бессильна. Мы его и в горячей воде и холодной отмачивали. Ничего не помогло...
– Водкой надо было отпаивать.
– Извели сорок ведер. Не помогает. Лекарь сказал...
– Ничего-то ваш лекарь-калекарь не понимает. Коньяком нужно было французским поить.
– Он предлагал, да барыня сказала – накладно.
– Девку надо было раздеть перед ним поядреней. Враз ожил бы!
– Хвогель сказывал, будто душа его в гастралии пребывает – до страшного суда. Барыня велела его в доспехи обрядить, да в передней выставить вместо украшения, чтоб без пользы места в дому не занимал, а сама не знает, замуж ей выходить, али нет. В синодах дело разбиралось, обещали к весне ответ прислать, а уж осень. Приезжал епископ из Пительбурга, велел сорок молебнов за здравие души отслужить, а за ним другой – из Москвы. Энтот велел за упокой служить. Спорили они, спорили, да так и не сговорились.
* * *
– Ну, здравствуй, мачеха Россия! Что же я горожу? Матушка, конечно же... Оговорился. Эдак гадиной недолго обозвать, ежели вспомнить о чем-нибудь уже и вовсе неприятном. Эй, как там тебя, позабыл...
– Безымянный я, ваше превосходительство. Служу по вашему ведомству: записываю первые слова приезжающих и последние отъезжающих. Все вздохи и ахи, а также гримасы.
– Без имени, стало быть? А фамилия у тебя есть?
– Фамилия моя и есть Безымянный.
– Подходящая для фискала фамилия. Что-то я тебе такое поручал?
– Наблюдать за вашим братцем опальным.
– Да, было такое. Приказал наблюдать. Потом за границу уехал и все позабыл. Спасибо, голубчик, напомнил. Ну, как там мой брат?
– В благодушии пребывает-с. Частенько гостит в вашем доме. Уходит за полночь, бывало.
– Далеко за полночь?
– Да, уж скорее под утро. Через боковую дверь в соседний проулок, а там его коляска дожидается.
– Долго ждет?
– Ежели за полночь приезжает, то часа три, а ежели пораньше, то и подольше...
– На что же это ты намекаешь, супостат ты эдакий!?
– Я, ваше превосходительство, не намекаю, а докладываю. По форме-с.
– Ну и чем, по-твоему, мой братец в моем доме занимается?
– Музицирует, стихи читает запретные...
– Откуда узнал про стихи, что запретные?
– По губам узнается сие.
– Да ты, я смотрю, феномен в своем роде! Что еще?
– Ручки дамам нацеловывает...
– Да как ты посмел в мои окна заглядывать... а, Безымянный?
– Ваше превосходительство, без заглядывания в нашем деле нельзя. Никак нельзя!
– Ну и откуда заглядывал, с дерева что ли? Из окон напротив, пожалуй что, ничего не увидишь.
– Как есть, не увидишь, а ежели подзорную трубу употребить, то все как на ладони можно разглядеть.
– Экий ты, братец, старательный!
– Рад стараться, ваше превосходи...
– Ну и...
– Ваш братец помузицирует с вашей супругой, бывало и... стихи начинает читать нараспев.
– Запрещенные, слыхали уже. Дальше что?
– Ну, а дальше ваш братец шасть к вашей горничной в спальню и... спрячется там, а ваша супруга его разыскивает с завязанными глазами...
– А...
– Гости хохочут, танцуют, шампанское пьют.
– Тьфу на тебя, болван! Было, отвечай как на духу, прелюбодеяние или нет?
– Ваше превосходительство, деянья подобного рода при закрытых случаются окнах в тщательной скрытности, можно сказать, а вот шпектакли всевозможные, машкерады различные – да! Не то что окна, а и занавески раскроют, бывало.
– Что еще за спектакли?
– Да так, представленья различные. Ерундические, можно сказать. Бывало, ваш братец крылья нацепит и кричит будто лебедь, а ваша супруга от ентого крику в состоянье впадает.
– Что за состоянье?
– Состояние самое что ни на есть лебедическое.
– Ну, а гости-то что?
– А гостей к тому времени уже не бывает...
* * *
– Угостили бы водочкой, нет, коньяком, господа. Такое про себя наплету! Во всем признаюсь! Как на княгиню Велиховскую дерзко засматривался, когда она в карете проезжала. Да что там засматривался? Желал самым непристойным образом в златостенной спальне обладать. Вот до какого бесчестия мысли дошла микроба человеческая. Тьфу!
– Эй, пьяненький! Ты что тут про княгиню Велиховскую плел?
– Я? Я ничего! Спьяну фамилью произнесешь, а что и про что – уже ветер унес.
– Так вот тебе мой совет, философ: вон дом твоей возлюбленной. Ты зайди туда и швейцару передай письмо, а сам сядь в кресло с бархатной обивкой и, когда княгиня сбежит к тебе по лестнице, ты заложи ногу за ногу и, поигрывая краем своей дерюжинки, скажи ей, что, мол, Судьба явилась требовать свое. И требуй. Что хошь!
– Да не рехнулись вы часом? Меня от ваших слов до костей души проняло.
– Делай, болван, что велят. Один раз в жизни шанс у тебя выпал.
– Да кто вы такой?
– Я – тоже князь. В своем роде. Да не бойся, перекрести, не исчезну.
– Да как вы мысль мою прочли?
– Иди, дурак! Я догадливый. Княгиня вначале попытается от тебя сторублевкой отделаться, а ты не бери – больше получишь. Она тебя к зеркалу подведет, покажет, какая она чистая, красивая, а ты – немытый. Так ты ей вели умыть тебя, одеколоном французским обрызгать. Все сделает по письму. На вот, возьми. Можешь взглянуть, что в нем написано.
– Да ничего тут и нету, одна белизна.
– Княгиня сей белизны почище приговора смертного испугается. Иди, болван, не то поколочу.
– Да уж лучше поколотите. Все уж лучше поколотите. Все равно не пойду.
– Эх ты, философ, уже и поверил. Пошутил я, болван.
* * *
– Эй, Аарон, чем ты торгуешь здесь рядом со мною, несчастный?
– Здесь – серебром, уважаемый Бен Монид, а там золотом.
– Тьфу, тьфу, тьфу три раза на твое серебро и один раз на золото. Тьфу три раза по три и еще девять раз, говорю я тебе, на твое серебро и один раз на золото. Тьфу!
– Уважаемый Бен Монид, почему ты плюешь много раз на мое серебро и один раз на золото? Зачем ты тратишь свою драгоценную слюну на мой презренный товар?
– Я скажу тебе, Аарон, скажу тебе. Но прежде тьфу на твой жалкий товар еще раз и еще девять раз. Чем ты будешь торговать, Аарон, если я сяду рядом с тобой, здесь в пыли, и начну продавать свой товар!
– Уж не собираетесь ли вы, уважаемый, торговать серебром?
– Где ты видишь серебро, Аарон? У меня более ценный товар.
– Где же он, уважаемый Бен Монид? Ничего не вижу.
– Промой очи глаз своих и воздай Всевышнему за то, что Он сделал тебя подслеповатым, ибо ты вовсе ослепнешь, если увидишь блеск моего товара. Разве не я посоветовал тебе продавать слитки из олова под серебро и даже под золото, чтобы в каждом доме во Львове лежало твое серебро на комоде и соседи удивлялись на такое богатство?
– Уважаемый Бен Монид, все так, как ты сказал, только зачем ты сегодня плюешь на то, что вчера было крупицей от щедрот твоей мудрости?
– Аарон, разве во Львове остался хотя бы один буфет, на котором еще не лежат твои слитки? Разве кто-нибудь покупает у тебя твой товар? Зачем ты сидишь здесь во Львове и разоряешься? Поезжай в Могилев!
– Уважаемый Бен Монид, зачем мне уезжать в Могилев, если солнце нашего квартала пребывает во Львове! Зачем мне, неразумному, возвращаться одному в Могилев? Я поеду с тобой, уважаемый!
– Эх, Аарон, разве тебе неизвестно, что сказал великий русский писатель Гоголь? В России горе от ума! Горе мне, Аарон, горе везде! Ты продаешь свой товар, чтобы заработать столько денег, чтобы люди считали тебе умнее, чем Ротшильд. Ты доволен и счастлив, несчастный, не так ли?
– Да остаться мне в одном шарфе, который сплела мать моей бабушки, чтобы я не был так счастлив!
– Теперь спроси меня, Аарон, счастлив ли я? Нет, скажу я тебе! Ты получаешь за свои безделки полноценные деньги, а я за мои бесценные идеи от вас – ваши деньги!
– Если вам мало, мы, уважаемый, отдадим вам последнюю крону, припасенную на тот случай, если надо будет купить веревку и удавиться от бедности.
– Эх, неразумный! Разве ты не знаешь: сам Ротшильд сидит в коляске у меня перед дверью в очереди за моими советами.
– Так чем же ты недоволен, уважаемый?
– Аарон, меня обсчитывают.
– Как можно?! Кто этот негодяй?
– Я сам, Аарон.
– Как может быть такое несчастье?
– Я сам не могу назначить цену. Ибо мои мысли вечны, а деньги тленны. Мне нужны деньги из вечности. Вечные деньги!
* * *
– Вы... вы... вы кто такая?
– Я? Я – нечто вроде апсары.
– Это как понимать изволите?
– Ничего понимать не нужно – лови мгновение.
– Какое еще мгновение?
– А вот меня, к примеру.
– Каким образом вы у меня оказались в постели?
– Я – апсара! Этим все сказано.
– Что сказано? Кем сказано?
– Я воплощенное ваше желание. Пользуйтесь!
– Кем воплощенное?
– Откуда мне знать. Я всего лишь апсара. Не вы ли желали по утрам эдакую стервочку в одних только чулках, да чтобы на столе шампанское пенилось в бокале. Вот она я – перед вами, а шампанское там – на столе.
– Да, я бы выпил глоточек шампанского, а вот с вами, мадмуазель, как-то боязно общаться. Ведь вас вроде нету, не так ли?
– Ну почему ж меня нету? Еще как есть! Вот она я, поглядите. Да вы прикоснитесь, не бойтесь. Я на ощупь живая – вполне.
– Но вы все же из ничего не состоите – как будто?
– Да, из одних только ваших желаний.
– Ну, а ежели вас надрезать да посмотреть, что внутри, а?
– Вы, я вижу, не джентльмен, а исследователь какой-то. Неужели вы даму разрезать собираетесь? Фи!
– Как-то развязновато вы себя ведете – в чужой постели. У вас на том свете все такие нахальные?
– Мы с вами на этом свете, а как там ведут себя, не знаю. Я вашего желанья воплощенье, а не того света, как вы изволили выразиться.
– А как насчет платы? Подарочков всяческих там?
– Помилуйте, вы что меня за проститутку принимаете? Я еще девственница, милейший!
– Очень похоже, сударыня. Одеянье на вас весьма скромное, однако со вкусом.
– По вашему вкусу воплощалась.
– Надолго воплотились?
– Как пожелаете. Да вы не спровадить меня собрались?
– Помилуйте, сударыня!
– Не отпирайтесь, я ваших желаний воплощенье. Все знаю, обо всем догадываюсь, все исполняю. Исчезаю. Оп-ля!
– Куда же вы, мадмуазель? Исчезла, проклятая. Фу-ух! Шампанское с собой прихватила, прохвостка. Пожалуй бы, надобно квартиру освятить, а, впрочем, повременю. Ежели завтра появится, я философский диспут с ней заведу. Поговорю о Гельвеции... да, о Гельвеции, скажем.
* * *
– Такого не бывает, – говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, – такого не бывает, а если и бывает, то все равно не бывает.
Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной, и чья-то рука затаскивает его за ворот в подъезд. Раздаются удары, крики и господин уже без пальто вылетает на улицу с порванным сюртуком и шляпой, надвинутой на шею.
– А вот такое, – указывает на дверь, – а вот такое бывает.