Верна в сопровождении Агапа деловито вышагивал по никомедийскому рынку.
- Не забыть бы купить новых горшков, Анфуса просила, - напомнил управляющему раб-геркулес, в руках которого была большая корзина с курицами-несушками. Птицы квохтали и настороженно выглядывали из-за желтых прутьев, мигая круглыми красными глазами.
- Вон горшки-то, - продолжил Агап и удивленно воскликнул: - Ох, а что Севастиан-то, подмастерьем горшечника заделался?
- Он же у Гераклеона чтецом был при церкви, - недоверчиво сказал Верна, вглядываясь в юного продавца глиняных горшков. – А родители его, это правда, горшечную мастерсткую, до смерти батюшки его держали… потом уж мать овдовевшую замуж добрая родня выдала за этого… пьяницу…
- Ты еще про потоп и Ноя вспомни, Верна! – ответил Агап.- Говорю тебя – это наш Севастианушка.
Верна хотел было согласиться, но его перебил визгливый голос:
- А, Верна, управляющий госпожи Леэны, диакониссы бывшей! Она-то бывшая, а ты все такой же… на своем месте остался! Праведный, как Соломон! При ногах царицы Савской!
Верна и Агап обернулись – но не сразу заметили говорящего, пока он не выступил из рыночной толпы.
- Возница Архедамии! Феоген! – в один голос произнесли рабы Леэны.
- Он самый! Мне Проклушка-то рассказал все про тебя и про госпожу твою! Эко вы хитро придумали – даже благородный Марий Викторин, грамматик-то римский ваш, до сих пор, поди, думает, что родного сына растил!
Верна сжал старческие кулаки. Агап, не понимающий, о чем говорит Феоген, вместе с примолкшими несушками удивленно хлопал глазами.
- А мы-то все в Никомедии гадали-гадали, отчего ты вольной так и не получил! А зачем тебе вольная, зачем уходит от госпожи-то такой? А теперь вот и сынок приехал, совсем хорошо - Верна сам барином заживет!
- Замолчи! – вскричал прерывающимся голосом Верна. Его редкие волосы поднялись как на холке у старого преданного пса.
- А что мне молчать-то? – продолжал Феоген, издеваясь. – Хозяин как узнал про это дело, так сразу и запретил Архедамии-то даже нос в ваше имение казать! Христиане, одно слово! Да за такие дела и под кесарев суд пойти можно, кесарь сейчас-то уж не христианин, слава богам бессмертным! Да, под суд, и имения-то запросто лишиться можно!
Вокруг них собиралась толпа, кто-то толкнул старика в спину, кто-то попытался перевернуть корзину с несушками, но, встретив кулак Агапа, исчез в недрах толпы со сдавленым воплем.
Верна и Агап стояли молча, прижавшись плечами друг ко другу. Вернее, старый раб прижался к локтю гиганта Агапа.
- А Финарета-то – чья дочка? Не Леэны ли тож? От братца ее сводного, Протолеона? Протолеон же у сестрицы дома в расслаблении несколько лет лежал, да, видно, не совсем расслабило-то его…
Прежде чем Верна кинулся к вознице, схватив предварительно кочан капусты с прилавка, Севастиан, оставив свой глиняный товар на прилавке, влепил Феогену крепкую затрещину. Тот пошатнулся, но устоя на ногах, повернулся и бросился на бывшего чтеца. Началась драка, собравшая еще больше народа, чем вокруг слуг Леэны.
- Бей его, бей! – кричали люди, оставляя Верну и Агапа с несушками, и устремляясь к Феогену и Севастиану. – Бей его! – кричали и уличные мальчишки, и подмастерья, и торговцы – не зная толком, кого они поддерживают, возницу или горшечника, но радуясь неожиданному рвзвлечению.
- Севастиан-то, оказыается, драчун еще тот, Парамону-демонознатцу нос расквасил – вот Гераклеон его из чтецов и выгнал, - доверительно сообщил Агапу его хороший знакомый, продавец капусты, послав точным ударом один из кочанов, целясь в спину Феогена. – Эх, жаль, не в того попал, вздохнул он с подкупающей искренностью.
Севастиан, держа в борцовских объятих Феогена, рухнул с прилавка в корзины с луком и чесноком.
- Агап! – тонко, по-стариковски, закричал Верна. – Что ты стоишь, как жена Лотова? Разнимай их! Убьют мальчонку, покалечат!
Агап неторопливо поставил корзину с несушками под прилавок знакомого огородника и начал уверенно и легко пробираться через толпу.
Тем временем драка переместилась уже на территорию лавки горшечника, и возница, ловко уложив юношу подножкой, начал целеустремленно колотить горшки – один за другим, пользуясь для этого палкой, на которой раньше на продажу висели отборные пучки лука и пряностей.
- Теперь до зимы будешь эти горшки Филумену отрабатывать, горшок ты сам ночной! – кричал Феоген, колотя по летящим во все стороны черепкам.
Севастиан, хромая, пытался прорваться к вознице – но его с хохотом держали продавец пряностей и продавец огурцов. Появился и Филумен – правда, из-за толпы он не мог пробраться к истребляемому добру и только кричал:
- Эй, Севастиан, ублюдок ты эдакий! Я тебя прибью, неблагодарное отродье христианское! Приютил я тебя, христианская твоя рожа, а ты, вместо того, чтоб мои горшки охранять, драку устроил! Не зря тебя Гераклеон за драку выгнал! Иди в гладиаторы, коли драться любишь, аль в борцы цирковые! Но прежде ты у меня в суд пойдешь! Вместе с братцами в рудники отправлю!
Севастиан, не слушая хозяина, уже вырвался из рук торговцев и вцепился в возницу, с криком:
- Как ты смеешь оскорблять Леэну-диакониссу?
Тут к ним подоспел Агап и легко разнял дерущихся, отшвырнув Феогена подальше от горшков.
- Пошли, - коротко сказал он Севастиану, вытирающему кровь из разбитого носа.
- А горшки? Горшки? – заверещал Филумен.
- Вот тебе за горшки, - вложил в мокрую ладонь Филумена золотую монету Верна и похлопал его по спине. – И отбери нам из оставшихся десяток-другой прочных. Мы покупаем.
Филумен затих и засуетился.
- Севастиан, помоги-ка мне, сынок… что ж ты в драку-то полез, этот Феоген – известный задира, - ласково заговорил он. – Ты не переживай – наделаем еще горшков-то, я когда у батюшки твоего в лавке гончарной служил, так он никогда меня не бранил, коли горшок случалось разбить… святой человек был!
- Святой, святой, подкидыша диакониссиного вырастил! – крикнул Феоген с безопасного расстояния.
- Севастиан с нами пойдет, - твердо сказал Верна.
Филумен закивал, кривя рот в понимающей, гадкой усмешке.
+++
- Ксен, у тебя еще осталась та лепешка?
- Нет, Севаст, мы еще вчера разделили ее по-братски и съели, забыл, что ли?
- Ксен!!! – отчаянным шепотом продолжил сидящий на грязном полу рядом с Поликсением темноволосый Севаст.
- Тихо, отец проснется, - светловолосый мальчишка быстро зажал ладонью рот брату и кивнул в сторону.
У стены, на ложе из старой вонючей сломы возлежал отец семейства. Рядом с ним валялся опустошенный кувшин с отбитым горлышком.
- Скорее бы Севастиан пришел! – снова заныл Севаст.
- Он допоздна работать сегодня будет, нескоро придет, - ответил Ксен со знанием дела. – Он на рынке горшки Филумена продает, потом будет непроданный в лавку уносить, в лавке прибираться… а может, и еще какую работу ему хозяин даст.
- Это несправедливо! – воскликнул Севаст. – Наш с Севастианом отец этого Филумена от голодной смерти спас… в лавку взял… это наша горшечная лавка раньше была… а он…
Ксен вздохнул и посмотрел на шевелящуюся гору под тряпьем.
- Пропил все этот отчим, твой папаша! – злобно прошипел Севаст.
Светловолосый Поликсений ничего не ответил, встал и отошел в противоположный угол, отвернулся к стене.
- Ксе-ен! Ксе-ен! – жалобно стал звать его брат.
- Чего тебе? – не сразу отозвался он.
- Представляешь, Ксен, а торговка, тетка Агриколая, и ее соседка, тетка Евтропия, сказали, что Севастиан – тоже сын Леэны. Как Александр. Она Александра в Рим подкинула, грамматику Марию Викторину, а Севастиана – нашим папе с мамой.
- Глупости! – с чувством возразил белокурый мальчик. – Тоже мне! Слушаешь глупых торговок, толстую Агриколаю и кривую Евтропию.
- Нет, не глупости! Так все на рынке говорят, не только Агриколая с Евтропией!
- Ну, рынок у нас в Никомедии – прямо как суд кесарский, - с умным видом сказал Ксен.
- Я вот думаю, отчего она Александра признала, а Севастиана – нет, - вздохнул черноволосый мальчик, и прозрачные крупные слезы покатились по его бледным, исцарапанным щекам.
Ксен молчал.
- Может, я тоже – ее сын! – продолжил он, вытирая слезы. На его бледных щеках появились серые разводы. – Она нас с Севастианом просто маме отдала на воспитание.
- Глупости, - отрезал Ксен, сам готовый разреветься. – Нас с тобой у мамы одна и та же повитуха, Липоиппа, принимала. Она-то знала, что мы – е-ди-но-у-троб-ные братья.
- Померла она уже. Кто проверит? – всхлипнул Севаст.
- Точно я тебе говорю. Я сам слышал, как она маме говорила – «они единоутробные, все равно, что родные, неважно, что отцы разные».
- Да? – переспросил вдруг повеселевший Севаст. – Это хорошо. А то я уже было подумал, что у нас и отцы разные, и матери… и вообще, мы чужие.
- Нет, Севаст, мы не чужие, - твердо сказал его младший брат и подойдя, обнял его и вытер его слезы.
Они посидели молча, потом Севаст снова заплакал:
- Он Мохнача убил!
- Знаю… молчи, а то проснется, - прошептал сдавлено Ксен.
- Я любил Мохнача… - продолжал всхлипывать Севаст. – И ты любил… и Севастиан… А он его – за ноги – и об стенку головой!
- Он так Ксену убил, - тихо сказал Поликсений. – Помнишь? Она все плакала ночью, у нее животик болел, потому что у мамы молока почти не было. И Ксена была голодная и плакала… А он схватил Ксену за ножки и ударил… головой … об стену… как Мохнача…
Белокурый мальчик спрятал лицо в грязные ладони, его плечи затряслись.
- Мне Мохнача жалко… - прерывисто заговорил Севаст.
- А мне – и Мохнача, и Ксену, и маму, и Севастиана… Бедный Севастиан, его выгнали из чтецов.
- А Леэна могла бы его приянть в дом! – воскликнул Севаст. – Раз он – ее сын.
- Ты глупый. Севастиан – не ее сын, - ответил Поликсений ему со вздохом. - Он – наш едино… е-ди-но-утробный брат. У нас одна и та же мама. Давай лучше школьный урок читать.
- Зачем? Теперь все равно нам в школу ходить нельзя, раз мы христиане, - заспорил Севаст, крутя серебряного дельфина на груди.
- А ты и рад! – осуждающе сказал его младший брат. - Я, например, не собираюсь оставаться безграмотным на радость императору Юлиану! – заявил Поликсений.
- В школе-то никто не проверит, выучил ты урок или нет, - снисходительно заметил Севаст, отпуская дельфина.
- Мы учимся не для школы, а для жизни, - наставительно ответил Поликсений. – Давай сюда книгу!
Севаст осторожно начал рыться в корзине, и, наконец, проговорил:
- Нет ее, книги нашей. Он и ее пропил.
- Не может быть! – позабыв всякую осторожность, вскричал Ксен, выхватывая корзину из рук брата. Переворошив все ее скудное содержимое, он не нашел ничего, кроме двух восковых табличек и двух старых стилей. Он обхватил голву руками и зарыдал в голос.
- Тихо, тихо, - начала испуганно успокаивать его Севаст.
Но Ксен уже сам подавил слезы.
- Философ должен следовать судьбе, - стараясь говорить спокойно, произнес он. – нет книги – ну и что. Будем учиться у жизни. Это не худший путь. Тем более, мы не рабы, а великий философ Эпиктет был раб, и это ему ни капельки не помешало стать мудрецом!
- А я не хочу следовать судьбе, - заявил Севаст, размазывая слезы. – Я лучше буду лепить Тезея и Минотавра.
С этими словами он взял кусок глины, заботливо спрятанный в нише грязной стены, и стал мять его в пальцах. В коробке, откуда был вынут этот кусок, уже находились Геракл со львом, атлет с копьем, девушка с кувшином и мохнатый пес.
- Мохнач… - проговорил Ксен, беря фигурку из коробки и целуя ее.
- Отдай! – закричал изо всех сил Севаст, забыв о спящем отчиме.
- Тихо! – зажал ему рукой рот Ксен, но было уже поздно. Пьяница заворочался на своем грязном ложе, извергая ругательства. Мальчики прижались друг ко другу.
- Я же велел – не мешать мне спать, сукины вы дети! – закричал отчим, в одном исподнем вставая со своей соломы и неверным шагом направляясь к братьям.
Поликсен застыл, заслоняя собой Севаста и сжимая в похолодевшей ладони фигурку собаки.
- Это не Севаст кричал, папа! Это я! Это Я тебя разбудил! Прости, пожалуйста! Я не нарочно! – быстро выкрикивал он, сделав шаг вперед и зажмуривая глаза.
Севаст вцепился в брата и судорожно икал, видя, как отчим берет суковатую палку.
Вдруг раздался удар – но это не палка опустилась на спину мальчика, а сорвалась с петель дверь.
- Севастиан!!! – завопили братья, бросаясь к юноше.
- А, явился, бездельник! – повернулся к старшему пасынку дышащий перегаром отчим.
- Ты, это… Демокед… или как тебя там…пошел, протрезвел бы, что ли, - миролюбиво посоветовал огромный раб, похожий на Геракла, только что без львиной шкуры на плечах. – и не тронь Севастианушку и мальцов! А то тебе мозги высажу, как вот эту дверь высадил.
Он пнул ногой дверь, лежащую на полу и положил свою лапу на плечо присевшего Демокеда, отводя его в сторону. Тот молчал и повиновался.
- Собирайте свои пожитки, ребята – мы уезжаем отсюда! – сказал Севастиан.
- К Леэне?! – завопил Севаст. – Она тебя тоже признала?
- Ох, и дурень, - покачал головой Агап, удерживая пришедшего себя, вырывающегося и сквернословящего Демокеда. – Мальчик, а слушаешь рыночных торговок!
- У нас нет вещей, - заявил Поликсений. – Мы - как философы. Мы готовы!
- Как? – поразился Севастиан. – А свиток? А фигурки, что лепил Севаст?
- Свиток папа взял, - ответил сдержанно Ксен.
- И Мохнача кликните – мы его тоже берем! – улыбнулся Севаст, пропустив мимо ушей слова о свитке.
- В ответ Севаст разрыдался и уронил корзину с вылепленными фигурками.
- Нет его… нет больше Мохнача…- выговорил Ксен, сжимая в руке фигурку глиняной собаки.
- Убил я твоего пса, Севастиан! – зло крикнул Демокед.
Агап, не сдержавшись, съездил его по шее и отшвырнул его, воющего, на солому и тряпье.
- Божью тварь убил? Помешала она тебе? – загрохотал его голос. Демокед трусливо прятал голову в солому, что было бы смешно, если бы происходило в театре во время комической пьесы, но не сейчас.
Тем временем Севаст оставил корзину с разбитыми черепками и бросился к Севастиану, повисая на его шее.
- Забери меня, забери, братик мой! –вопил он не своим голосом.
Подошедший Поликсен тоже хотел взобраться на брата – но Севастиану было не унести двоих.
- А ты, дружок, со мной пойдешь! – засмеялся Агап, беря Ксена подмышку и спускаясь с лестницы.
Вслед им загремел утюг, брошенный Демокедом, но Севастиан удачно отскочил в сторону, и утюг поехал вниз, гремя и подпрыгивая по выщербленным ступеням старой лестницы синойкии.
Соседи начали выглядывать из своих комнат, но ничего толком рассмотреть не успевали – Севастиан перепрыгивал пролет за пролетом, крепко держа повисшего на шее младшего брата. Агап с Ксеном следовали за ним.
- Уффф, - наконец, сказал вифинский Геракл. – Что за дом у тебя, Севатианушка, хуже конуры собачьей!
При этих словах Севаст зарыдал, захлебываясь словами:
- Мохнач… Мохнач… ты совсем чуть-чуть не дожил… ты бы тоже с нами поехал в хорошую конуру, говяжьи косточки для тебя были бы самые лучшие… чуть-чуть не дожил… Мохнач! Мохнач! Я тоже умереть хочу…
- Да парнишка, глянь-ка, припадошный… - с сочувствием сказал Агап. – Он тебе, Севастиан, родной брат – и по отцу, и по матери? Похож больно.
- Да, - ответил вместо Севастиана Ксен. Голос его был тих и серьезен.
- А этот пьяница, значит, твой папаша? – продолжал спрашивать Агап. – Да это не тот ли душегуб, что дочку убил, а сказал, что из кроватки выпала?
- Он, - кивнул Ксен, роняя слезы. – А потом мама умерла. А потом он Мохнача…
Ксен смолк. Агап вздохнул, погладил его по светлой голове.
- Идем уж в повозку. Надо к ужину домой поспеть.
В повозке Севаст рыдал, пока не потерял голос, и бился о сидения, что Севастиан пришлось всю дорогу держать его на руках. Перепуганный Верна, открыв свой сундучок со снадобьями, давал мальчику настойку сирийского нарда, но она мало помогала. Несушки в корзине перепугано высовывали головы из-под полотна, которым была завязана корзина, и, как птенцы, раскрывали клювы.
Ксен, молчаливый и печальный, сидел рядом с правящим лошадьми Агапом.
- Ты не расстраивайся, мальчик, - говорил ему Агап. – У тебя самое главное есть – свобода, то есть. Ты не раб, а это дело большое. Я сам ох как жду вольной получить, а ты свободным и родился. Вся жизнь впереди. Да и то может быть – хоть ты Севасту и Севастиану не родной брат, но понравишься хозяйке – она и тебя оставит. Она понятливых любит, а ты вон какой разумный да смышленый.
- Она меня к отцу отправит. Скажет, раз я не сирота, то пускай с отцом живу, - печально ответил Ксен.
- Ну-у, - вздохнул Агап, и было непонятно, к кому он обращался – к лошадям или к белокурому мальчику. – Если так не повезет, придется тебе тогда философии учиться.
- Я и учусь философии, - кратко отвечал Поликсений Агапу, и тот уже не заговаривал с ним больше до самого имения Леэны.
+++
…В доме Верна сбивчиво объяснял хозяйке, что произошло, Севаст вновь обрел голос и завывал, вися на Севастиане, а Поликсений помогал Агапу распрягать лошадей.
- Можно мне погладить этого рыжего? – робко спросил он.
- Отчего ж нельзя? Можно! – разулыбался Агап. Мальчик погладил густую гриву коня, а тот негромко заржал.
- Овес он любит, - заметил Агап. – Александр, госпожи Леэны сын, его часто приходит с руки кормить. У него тоже конь был… забрали со всем имуществом за веру христианскую… Хороший конь, говорит. Буцефал звали. Скучает он по нему очень…
- Буцефал – это как конь Александра Македонского? – спросил Поликсений.
- Да ты, верно, самый первый ученик в школе! – воскликнул Агап.
- Да, - зардевшись, ответил Ксен.
- Научишь потом меня грамоте? – заговорщицки спросил огромный возница.
- Если меня домой не отправят, то конечно, - пообещал ему Ксен. – Можно я Рыжему овса дам?
- Непременно! – ответил Агап. – Овес для коня – самый, значит, главный корм.
- Овсе для коня! – передразнила его подошедшая Анфуса. – Ребенок голодный, а ты ему – про конский корм!
Она деловито взяла Ксена за руку, приговаривая:
- Пойдем-ка со мною. От него ты только про овес и услышишь…- она обернулась к Агапу: - Горшков-то привез? Не переколотили по дороге, пока припадошного этого везли? Вылитый Севастиан, только росточком поменьше…
Она покачала головой, посмотрев на Севаста, который уже вывернулся из рук смущенного и отчаявшегося Севастиана, и выгибался на земле, словно в падучей. Верна побежал за Каллистом, Леэна пыталась успокоить и черноволосого мальчика, и Севастиана.
Ксен оглядывался на них до тех пор, пока они с Анфусой не дошли до кухни. Там уже была нагрета вода в большом деревянном корыте, и ключница велела Ксену «снимать свое тряпье и забираться в воду». Он послушно залез в воду и стал растирать свое худенькое тело губкой.
- Молодец, - похвалила его Анфуса. – А вон и второго несут, - добавила она неодобрительно, заслышав хриплые рыдания Севаста.
Севастиан опустил брата в воду, но тот так крепко держал его за шею, что бывший чтец так и остался стоять, как колодезный журавель.
- Севаст, хороший мальчик, сладкое дитя мое, - проговорила Леэна, гладя его по взмокшим от пота черным взъерошенным волосам. – Выпей-ка еще глоток. Ты позвал, наконец, Каллиста, Верна?
В кухне запахло сирийским нардом и мелиссой.
Каллист вошел, в белом хитоне, скидывая на ходу плащ.
- А, так это же – старые знакомые! – воскликнул он, увидев мальчиков. – Ты – Ксен, а ты – тоже Севастиан?
- Севаст, - поправила его Леэна. – Это братья Севастиана.
- Это вы на заборе у кузнеца Минотавра рисовали, а еще в бане нам с Кес... то есть Александром мяч подавали?
- Да! Да! – закивал Ксен, чуть не выпрыгивая из корыта. – Здравствуйте, Каллист врач!
Каллист похлопал его по плечу, и Ксен впервые улыбнулся.
- А у тебя, дитя мое, сильная дискразия,(*) - заметил Каллист, обращаясь к Севасту. – Кто его напугал? – спросил он у собравшихся возле корыта, в котором отмокал висящий на шее Севастиана Севаст.
______
(*) дискразия - понятие в античной медицине – неправильное смешение соков тела (кровь, флегма, желчь, черная желчь, иногда – пневма), приводящее к болезни.
____
- Севаст очень впечатлительный… - начал Севастиан извиняющимся голосом.
- Вы – родные братья? – спросил Каллист с плохо скрываемым сарказмом. – Очень похожи.
Несчастный Севастиан покраснел.
- Сейчас подержи его в воде – теплая ванна должна помочь… не горячая, а теплая – добавь холодной воды, Анфуса!
- Вот еще, буду я дитя в холодной воде купать! Вши разведутся! – последовал ответ.
Леэна строго взглянула на ключницу, и та неохотно пошла принести кувшин с водой из колодца.
- Не хочу, не хочу, не хочу в воду! – вопил хриплым шепотом Севаст и выворачивал голову так, что Каллист на мгновение испугался за его жизнь.
- А я уже вымылся, смотри, - сказал ему Ксен, вылезая из корыта, прежде чем Анфуса подлила в корыто холодной воды, и растираясь чистым полотенцем.
- Не хочуууу! – раздался вой Севаста и резко прервался – будто ему в горло вставили пробку.
Каллист посмотрел в ту же сторону, куда изогнул худую грязную шею Севаст, и увидел Финарету.
- Хороший мальчик! – сказала она ласково. – Зачем же ты так плачешь?
- Я уже не плачу! – срывающимся голосом ответил Севаст и ухнул в корыто, обдав прохладной водой Севастиана, Анфусу, Леэну, Каллиста и Финарету.
- Ты совсем как дельфиненок в море, - засмеялась Финарета. – Да вот у тебя и дельфиненок маленький на шее.
- Это потому что я потом крещусь, - заявил Севаст. – Ксен, дай мне губку, вон там лежит!
Вскоре Севаст, завернутый в полотенце, стоял рядом с Ксеном.
- А где глиняный Мохнач? – спросил он у брата, как ни в чем не бывало.
- Вот он, - ответил Ксен, разжимая кулак. – Я его за плиту спрятал, прежде чем в корыто лезть – чтоб не размок.
- Отдай! – потребовал Севаст, втягивая в себя с шумом воздух.
- Бери, - согласился Севаст.
- Севастиан, вот вам на троих лепешки и виноград, ступайте в спальню, ешьте и отдыхайте. Анфуса вас проводит, - сказала Леэна, после того, как к братьям присоединился вымывшийся продавец горшков. – Сегодня переночуете в одной спальне, а завтра я подумаю, где вас поселить.
- Я бы… я бы хотел устроиться к вам поденщиком, госпожа Леэна, - попросил Севастиан, держа в руках смятое мокрое полотенце. Его темные волосы, как у Севаста, прилипли ко лбу и ушам, и он тоже был похож на дельфиненка, но на груди его был не дельфин, а крест.
- Нет, в поденщики ты не годишься, - отрезала Леэна.
Севастиан поник.
- Бабушка! – воскликнула Финарета с мольбой. Каллист скрестил руки на груди, переводя пристальный взгляд с девушки на бывшего чтеца.
– Будешь обучаться работе управляющего имением – помогать Верне, - и добавила с едва заметной улыбкой: - Не бросать же родное дитя.
Севастиан густо покраснел.
- Это вы о чем, госпожа Леэна? – спросил недоуменно Каллист.
- А ты ведь тоже мой сын, Каллистион, - заметила спокойно спартанка.
- Как?! – после небольшой паузы, спросил потрясенный вифинец.
- Ну, глупые люди решили уже, что твой дядя – это не дядя, а отец тебе. И он… он очень любил бабушку, - объяснила Финарета. – Сплошные выдумки.
- Нет, это правда. Твой дядя очень любил меня, - вдруг сказала Леэна, и резко накинув покрывало, повернулась и ушла в ночь.
- Это все в Писании есть, правда, Верна? – сказал вдруг серьезно Агап. – Кто за Христом пойдет и все оставит, у того многие чада будут. Так и у госпожи нашей, истинной девственницы Христовой…
Он перекрестился и вздохнул.
Верна тоже вздохнул грустно и сказал ему в ответ:
- Да, истинной.
+++
Анфуса тем временем привела Севастиана, Севаста и Поликсения в просторную, украшенную ароматными цветами и травами спальню, где не было кровати, а на полу лежала огромная медвежья шкура.
- Тебе рогожку-то не подстелить, часом? – спросила Анфуса, с подозрением глядя на Севаста. Тот отрицательно замотал головой.
- Смотри у меня! – покачала головой Анфуса, кладя стопку свежих простыней на край медвежьей шкуры.
Едва она ушла, Севастиан с братьями набросились на еду.
- Мы теперь у Леэны будем жить? – весело спрашивал зареванный Севаст.
- Она тебя помощником управляющего берет? – спрашивал Поликсений, осторожно ставя глиняную собаку, выроненную по время еды Севастом, на окно.
Севастиан в ответ только молча кивал, запивая лепешки водой из кувшина. Потом, когда они поели, Севастиан прочел молитву, перекрестил себя и братьев, которые тоже пытались перекреститься. Произошла небольшая потасовка. В конце концов, все улеглись среди теплого медвежьего меха.
- Медведь-то какой… огромный! – проговорил уже засыпая Севаст.
- Кап-па-до-кий-ский! – ответил ему Ксен и добавил, тоже погружаясь в сон: – Мохна-атый…
Севастиан тоже быстро уснул – словно провалился в темноту. Ему снилось, что он помогает крестить Александра-Кесария, и должен скрыть от всех, что у того шрам на бедре. «Пойдем не в этот источник, а всоседний, теплый», - говорит он Кесарию и продолжает, обращаясь к нему запросто, как к другу: «Ты зайдешь по шею, а я позову пресвитера, вот никто ничего и не заметит!» Кесарий-Александр соглашается, они входят в воду целебного источника. Вода теплая, но понемногу начинает остывать, и Севастиан просыпается от холода.
Рядом безмятежно посапывает Севаст. Поликсений свернулся калачиком на другом конце шкуры.
«Напрудил!» - подумал с досадой на брата Севастиан. – «Надо бы ему, и в самом деле, рогожку».Он встал, накинул высохшее уже полотенце на плечи и сел у выхода. В небе сияла полная июльская луна. Издалека доносилось распевное чтение – он различил голос Кесария. «Молятся!» - благоговейно подумал юноша, изображая на себе крест.
Он напряг слух, чтобы различить, какие псалмы читает Кесарий, но, к своему удивлению, разобрал:
«О, злое проклятье отца!
Запятнанных предков, старинных,
Но крови единой - грехи,
Грехи меня губят... возмездье
Растет их, покоя не зная...
Но отчего ж надо мной разразился
Гнев этот старый?
Над чистым, невинным зачем он
Так тешится злобно? Увы мне!
О, что же мне делать? От мук
Страшных куда же укроюсь?
Ты, черная сила Аида, несчастного тихой,
Тихой дремотой обвей».
Севастиан вздохнул. Он вспоминал, что это за стихи, и не мог вспомнить. Он мало читал эллинскую поэзию, и его поразило то, что Кесарий, почти мученик, так свободно читает стихи язычников.
- Это Ипполит, - прошептал Поликсений, садясь рядом с братом на пороге. – Ипполит умирает…
- Ты что же, читал Софокла? – спросил Севастиан.
- Это Эврипид, - серьезно, по-взрослому, ответил его младший брат и, умолкнув, стал слушать дальше.
Потом он спросил:
- Севастиан! А завтра ты меня к отцу отправишь?
- С чего ты взял? – удивился тот. – Конечно, нет, – и добавил, прижав к себе Поликсения: - Ни за что!
- Я просто… просто думал, что вы с Севастом – родные братья, а я вам неродной.
- Перестань, Ксен! – воскликнул чтец, обнимая еще крепче худенькие плечи брата. – Ты мне родной брат. Родной! Если бы Ксена была бы жива, и она бы мне родной сестрой была бы!
- Она жива, - серьезно и тихо сказал Ксен. – Просто они с мамой и Мохначом теперь у Христа живут. И папа ваш тоже там живет, - добавил вдруг он.
- Да, - сказал Севастиан и вытер глаза.
- А мы пока вот здесь живем, у Леэны в саду. Послушай – вот Ипполит отца прощает. Он тоже христианин был, Ипполит, просто до Христа жил…
Севастиан не стал спорить. До них доносился прекрасный, глубокий и трагический голос Каллиста:
- О, я тебя, отец, освобождаю...
-Как? этот груз с меня снимаешь? весь?..
- Да, девственной клянусь я Артемидой.
- О лучший сын! О благородный сын!