Владимир Колпаков Сказ о замершем ямщике.
Никита Ухов хитро прищурился – Да уж вы погодьте, господа любезны. Послушайте что я вам скажу. – бросил из холщевого кисета щепотку махры на приготовленную бумажку, ловко свернул самокрутку, провел краем губ, но курить не стал.
– Было то в году 1891-м, а может и другого какого года, кто ж его упомнит. Вели мы тогда железную стезю, значит от станции Клюквенная. Тянули рельсы, шпалы укладывали. Работа шла ходко. Америка шибко подмогала. Ихний инженер, стало быть, мистер Коннель сказывал, что задумка была от Канска, ту дорогу до Аляски длить, под Беринговым туннель вести, ну и дале, что бы все у место сплотить, выгоду их соблюсти американскую значит. Вот оно как. Жили в бараках, да, по-разному приходилось. Нужды особой не было, не скажу о том, платили достойно до трех рублей по дню выпадало, - шибко уж торопились и тем не мене случалось… Да и как оно в такой круговерти иначе. Иначе никак не получится. И топи, болота с комарьем, и волчьи стаи урон наносили, конский волос, что в тамошних речушках обитает, эка нечисть я вам скажу…, хвори разные приключались, разбойные люди пошаливали. А уж тут по подходе к Канску такая беда повадилась…, так уж не знаю и как сказать - стал все чаще являться на нашем пути мертвый ямщик, вот как есть мертвый, а лошадьми то правит выдержано. То там, то в другом его месте видели. Жутко. Что сама смерть по пути скачет. Эх, сколько народу тогда сгинуло...
Многих сидящих у нашего костерка передернуло при этих словах. – Как? Что? – послышалось вкруг.
Никита повертел цигарку в пальцах и отчего то поломав ее бросил в огонь. – Так что и вправду не слышали? Ну, так послушайте, если на то охота есть. По началу о том мне так же у ночного костерка поведали. Тогда со смехом внимал тем байкам, - что вот знаете, является на заснеженных канских дорогах в самую лютую стужу, во вьюжную ночь вороная резвая тройка, с бубенцами развеселыми. Хрипят кони, несутся как оголтелые, из ноздрей пар, бубенцы заливаются беспрестанно, а на козлах саней бездвижный ямщик с остекленевшим взглядом и лицом льдом сквозящим, в покрытой инеем шапке и тулупе хлопьями снежными запорошенном. Молчит. Парок от дыхания не клубится. Вот оно как. А по бокам возка волчья стая скачет, но не нападает, а вроде как эскортом и жалобно так подвывает в такт звенящим колокольцам. Туман, мороз, вьюга завихрастая, а он все знай себе несется без удержу. Не приведи господь, - остановится. Остановится да еще рукой поманит к себе, тогда уж пиши пропало, не жить тому на земле, с собой заберет в своих санях до смерти закатает. Много таких находили закатанных до смерти Смех то смехом. Посудачили тогда, да вроде позабылось.
Да, дело то молодое, тут работа, а тут гульба, перед девчатами канскими пофорсить охота имеется. Хлопцы все видные на дороженьке тогда собрались. Один Федюша Хохломин что стоил, взвалит шпалу листвяжную, да выдержанную на плечишко-то, да шпарит напропалую по ухабам, да и я неплох был, костыль что рельсы укладывать так разом вкраивал. Мы с Федюшей как-то сдружились особенно крепенько и в работе подмогали друг дружке и в веселье завсегда вместе были. Однако недолго нам покрасоваться пришлось, сломилось все после его встречи с тем самым ямщиком.
А случилось так. Привелось Федюшке уже у самого Канска, как-то за провиантом в тамошнюю деревеньку Бражную податься. Вот такое развеселое название значит. Слыхивали? Туда-то все ничего, ладком сталось. А на обратном пути видит метель, сбирается, лошадка с ноги на ногу переминается, вроде как идти не хочет. Народ тамошний то же отговаривает: Занесет колейку, так остынешь в степи заплутавши, глазом моргнуть не поспеешь. А то не приведи господь, ямщика повстречаешь. Ой, чур, меня! И крестное знамение кладут. Оставайся мол, в каленой баньке веничком побалуйся, а там смотришь к утру и распогодится. Так нет, чтоб повременить, переждать то ненастье, умных людей послушать, - нет, взыграла лихость молодецкая, что там, сам черт, не брат. Взнуздал родимую, да вспять поправил, оговорившись, что харч на железной дороге весь изошелся, хлопцам разговеться к празднику нечем. Едет, стало быть, обратно. Метель пуще прежнего, снежные хлопья, что воронье твое в глаза крыльями машут. Едет, поспешает, по следкам санным стезю выкладывает, но чем дальше, тем меньше заметок, тем больше раздумья одолевают, правильно ли путь ведет. На что лошаденка привычная да к дороге верткая и та нетвердо шаг держит, а уж это я вам скажу распоследнее дело если лошадь дорогу не распознает. Случаи то часты, бывали, заснет возница, а добрая лошадка его к зимовью, а то к заимке, какой доставит честь по чести. Он ее и так и эдак, но все одно, шаг шагнет, и все тут - встать норовит, ни каким понуканиям не поддается. И тут слышит звоночек, колокольцы стал быть издали тренькают, сквозь посвистыванья вьюги высвечиваются. Вот и думает, как мне опосля ответствовал - Вишь, как шибко несется сердечный, верно дорогу знатно ведает, дай погожу да поспрошаю. И пристал немножечко, присматривается. Метель бесчинствует, охапками колючие перья мечет, глаза слепит. Остановишься, сплошь взлупцует, и стаять не успеет, в глаза и в рот набьется. На щеках щетина снежная растет, но ждет. Звоночек все близится, ярью исходится. В такую то пургу да так лететь сломя голову ни как не гоже, видно думает, бесшабашный ямщик на грудь принял. Подумал и так для порядка в сторонку поворотился. И вовремя. Выскочили три гривастых жеребца, масти что тьма Египетская, постромки отборные, на дугах колокольцы серебром сквозят, а глаза у тех лошадей рдяным светом играют, что уголья костровые, овеяли хладом, снегом колючим с ног до головы окатили. А следом, вот уж что страховито было - возникло из тьмы бледное видение, без кровиночки, без дуновения божеского во взгляде, седок с ликом каменным, с кожей словно слюдой отделанной, синью подернутой, страшное в своей недвижности, жуткое в заносчивом, грозном взоре широкого открытых глаз. Ноги приросли у сердечного к земле, язык онемел. Проскочило, пролетело видение, а следом семь теней темных мелькнули, только и услышал, что клацанье. Стоит и повернуться не может, дыхнуть не решается. Лошаденка тож не дышит, крупной дрожью исходится. – Ой, милая, чур, меня, что то было, не ведаю и ведать не желаю. Не иначе как сам лукавый путь пересек. Рука что деревянная, но выпростал, исхитрился, наложил крестное знамение, отче наш прочел трижды, и только тогда силы вернулись, прозреть было дозволено.
Заплутал он, стало быть, совсем подле городка нашего. Едва руку отнял, огоньки увидел, да собак что за плетьми брехали почуял. Приехал да как был в дохе и тулупе к святой иконе, да так и простоял до утра, а там на службу в Канск в собор поспешал, к иконам чудотворным приложится да батюшке в грехах покаяться, мал что после той бесовщины с человеком случится, может.
После того случая веселья в Федюше поубавилось, про работу не скажу, по прежнему горяч был, а вот бы шапчонку заломить да гоголем по городку пройти, с гармошкой, да заводной частушечкой, чтобы другим неповадно было, с нашими «дорожными» тягаться, так нет то напрочь отошло. Не было больше долгих застолий в трактирчике, что на углу соборной площади, не было вечерок за проточным мостком, не было кулачных боев, что всегда тешили его молодецкую душеньку, нет больше думам придавался, книжки смотрел, а если воскресенье то непременно на службу к заутренней сбирался.
Зазвал меня как-то, но что я, у алтаря вроде как потерянный. Постоял, покрестился, к иконе приложился, а божеской благодати так и не сподобился. Вышел с церкви, а в душе все маята какая-то редкостная, стою на морозце с ноги на ногу переминаюсь, и как не гляну все передо мной вывеска известного в Канске трактирщика, Якова Деругана взгляд елозит. И словно кто невидимый меня к тому правит. И мыслишка особая – «Не пропустить ли шкалик тепленькой, нутро, так сказать уврачевать». Помялся, помялся, а потом махнул на все рукой – оно верно и можно. Перекрестился на купола храма канского и шасть в трактирчик. А оно вроде ничего, музычка играет, хозяин уважительный, да и народ все ведомый. Вот он Никита Васильков, что у нас за возчика, а вот Спиридон Телегин, что как-то табачком подсобил. Поздоровался значит, шкалик опрокинул. Сижу дале, огурчиком похрустываю, а сам все смотрю вкруг и отчего-то все время вижу сухонького старичишку в бархатной жилеточке, с волосиками сиротливыми, не густенькими, да бороденкой щипанной. Сидит одиноко, под палашами да саблями на стеночке развешанными, перед ним четверть, а он знай себе подливает, и похоже не пьянеет вовсе. А еще разговор за плечьми, диковинный вроде, а вроде и ясный как груздочек на блюдечке беленьком, каждое слово в мысли мои ложиться.
- Эх, совсем Агафон Потехин изошелся, на чем душа то держится. – изрекает первый.
- Мудрено ли, мертвец за ним так и рыщет по пятам. - разъясняет второй.
- Да перешел он тогда мертвецу дороженьку.
- Если по совести грех на нем есть.
- Да кто же без греха в мире сем? Любой о своей выгоде печется. Кто ж его ведал, что все так опосля обернется. Но соразмерно ли наказание?
- Все в руках божиих. И не нам, о том судить.
- И это верно.
- Сказывают что колокольцы чуждые, ночами звенят у дома его, а в страшные дни и голос кажется «Купец, где моя невеста!».
- Экая страсть! - Свят! Свят! Свят! Огради нас от нечистого!
- Вот потому то и пьет по черному, что бы в ночи голос этот слушать не желает, да засветло домой завсегда вертается.
Разбираемый нетерпением я обернулся в надежде узнать говоривших, но видно не достаточно расторопно, позади уже никого не было. Обернулся в зал, а старичка тоже след простыл. Пить после того уже не хотелось, все думки подступали. Небывальщина всякая мерещилась. Возвертался в барак тютелька в тютельку как Федюшка из церкви приспел, чувствую, что недоволен тот и так для порядка докладаю, что так мол и так душа другого утешения запросила. Угрюмо покачал головушкой, вздохнул, но словом не противным обмолвился. Да не в тот день ни в следующий. Ох, тяжеленько мне пришлось. Почувствовал я как без друга близкого тягостно в жизни. И на него страх было смотреть – мрачный, почерневший вровень за лекарем податься.
Но потом вдруг, дня может через три, что-то взыграло в Федюше, смотрю и румянец выступил и глазки защебетали, да и разговоры зарезвились особые. Сам догадаться не мог, а хлопцы улыбаются так хитровасто, - «Не ровен час Федюша наш зазнобушку какую в городе усмотрел». Я и тому радуюсь – ожил мой сотоварищ. Излечился от волхвования ямщицкого. Вот-вот и по старому все пойдет. Оно ведь и верно смеется и рядом сидящему весело, слово скажет, как счастьем поделится. Разве что в трактир не погуливает, а все к своей миленькой Алене тянется. Так-то может и к лучшему, думаю, жизнь нужно устраивать, семьей, детишками обзаводится.
Девчоночка и на самом деле, светлая, да душой чистая, даром, что ль в церкви повстречались в божий день. Протянула ему свечечку, да глазки потупила, вот так и сказывал, - Поставьте, говорит, добрый человек к иконе божьей матери, далече мне, сама дотянуться не могу, а народ беспокоить не хочется. Взял свечечку, а руку то отнять не может, глядь - и она то же руку отпустить не решается. Так и простояли до конца службы за одну свечку держась. Молчит Федюша, и девица молчит не шелохнется, глаз поднять не смеет только ликом вся изрумянилась. Служба прошла тогда опомнились. – «Пора говорит мне, тятенька заругается, что долго не возвращаюсь» – и побежала так скорехонько. Опамятовался, а ее уже след простыл. Побежал по студеным, заиндевевшим улочкам канским, - да нет ее ни где, а там и сумерки подкрались, поземка зашелестела, хладом потянуло.
Встретились снова в церкви, простояли рядком молча, а потом словно уже загодя договорились вместе пошли. Сперва все молчали, а потом и наговориться не могли, слова все ладненько ложились, как в ладони снежинки малые, одно к одному, сердечно так и правильно, как вовсе наверное на земле не бывает. И так повелось с тех пор что ни один праздничный день не обходился без долгих встреч, бесед сокровенно-дружеских.
А тут сговорились они на каталку пойти, что на Кане-реке у строящегося железного моста устроена. Музыка, фейерверки там разные. Вот тогда я впервые увидел его сударушку. Ах, до чего же пригожа была Алена, глаз не оторвать, увидишь такую и все на свете позабудется, слов не хватает, чтобы прелести ее девичьи описать. У любого бы сердечко частенько заколотилось, взгляд этот заприметив доверчиво-жалостливый, нежный светленький локон выбившийся из под цветастой шалюшки, заслышав голосок этот кроткий, услышав имя росинкой дрожащее.
Только заприметил я, что ее как бы сторонится люд городской, кивнут головой, вроде как поприветствуют уважительно и прочь спешат, чураются, не иначе. Вначале подумалось что померещилось, а потом нет, даже ребята молодые, что до красоты девичьей как пчелы до меду охочи и те норовят взгляд отвести и стороной объехать. Что тут сокрыто, что упрятано и смекнуть не могу. Мужичек тут знакомый канский подвернулся Кондрат Матвейкин. Я к нему так обходчиво: Кондратий Пантелеевич растолкуй мол в чем тут дело. Он языкастый вроде, а тут молчит, словно слова все запамятовал. Мялся, мялся, а потом разом как в омут. Нет, говорит, ты не думай, Алена всем хороша, всем пригожа, да и невеста завидная, только отца ее Агафоном зовут, а за глаза еще проклятым кличут. Вот и весь сказ мой, а там о всем другом сам додумывай.
И я тут вроде как прозрел, - Постой, постой, а не тот ли это Агафон Потехин, что с Ямщиком повздорил? – враз сменилось в лице приветливого мужичонки. Хотел он видно что то молвить, но смолчал, вроде как и все само собой уразумелось. Вспомнил я и слова, оброненные кем-то после первой встречи Федюши с замороженным ямщиком, - «Эт он только поманил к себе, а там ведомо и во весь голос позовет». Страшно, мне стало тягостно, от в пол уха услышанного предреканья, потянулся туда где Алену с Федором оставил. Подумал может стоит упредить дружка маво. Но увидел их вместе радехоньких резвящихся словно малые дети и отлегло от сердца, и накатила волна ликования, словно душа воспарила в дали невиданные и изумилась постигая несказанное. Я видел сверкающие глазки девичьи, я видел лицо сотоварища и осознал нежданно, что счастье их хрупко и ненадежно, что радость их так преждевременна; почуял редкостно, что темные угрозы уже сбираются. То сказывало сердце встревоженное, разум мой удрученный, и я не посмел, не смог остановить той долгой, томящей и краткой минуты великого счастия. Смеется Алена и светло и приветливо дрожит студеный воздух над Каном-рекой. Играет музыкант на чуточной скрипке. Резвятся румянощекие пострелята, какой то искусник в вязанной шапченочке выводит на льду замысловатые антраша и скользят бесконечные улыбчивые пары и мир полон доброты и благости.
Ветер налетел как-то внезапно, заметались бесприютные снежные хлопья. А вслед за тем что-то холодное, тягостное стянуло разум. Трень-трень послышалось издалеча. Все свершилось быстрехонько, миг и не звука, ни бега, ни вздошеньки. И лишь как поветрие, выпроставшийся из многолюдья : - Смотрите!!! Но вещать о том особо ненужно было, все взоры, то сразу продрогших катальшиков и так обернуты были к дальнему скату. Где серой дымке мутно обозначился темный возок, запряженный черными, как смоль скакунами, с восседающей на козлах сумрачной фигуркой возницы.
Обычных саней было немеренно и по этому краю близ катка и каждая дуга, каждая упряжь имела свои развеселые колокольцы с особым звоном. Но звон мелькнувший из за заворота Кана имел говорок особый. Предсмертные хрипы, да вопли казнимых меньше давлют чем этот мерный хлад, берущий каждую жилочку, каждую кровиночку в лед и смерть обращающий. Никогда не встречал не до не после, той душливой тишины что легла в то время на ледяную каталку. Что-то темное пагубное, пропитанное смертию прибывало в том. Но не вздоха ни возгласа над пустырем снежным, ничего окромя нечастого треньканья мерно близящихся саней. Да, сани близились. И стали в саженях сорока от онемевшей, обездвиженной гурьбы. Я уже мог различить смутный лик седока, бороду в икринках снега, муторный блеклый взгляд. То длилось очень коротко, возможно пару минуточек или того мене.
Сотворившееся вскоре никак нельзя было уготовать людской мыслью. Невразумительный словно осипший звук, пробежал меж обмерших канских жителей, потом это нарекли зовом, но тогда я готов был побожиться, что то лишь невнятное гадючье шипение, что из под коряжены. За ним, резкий вскрик, словно крик подшибленной ворогом птицы. Выпростав вверх руки осела наземь белой лебедушкой Алена, увидел как подхватил ее Федюня и тут же опустил, стремглав кинулся к ближним саням выдрал добрую оглоблю и побег наперерез грозному призраку. Но не добежал, лишь успел замахнуться и словно оставленный чьей то невидимой десницей пошатнулся рухнул прямиком в запорошенную снегом кошулю призрачных саней. И вихрь взвыл с неуемной силой, зарябил дикий колючий водоворот , ослепил глаза, а когда все сгинуло, все увидели что ни Федора ни, страшных саней нет уж в помине.
Рев и плач возродился на померкшей, порушенной каталке, все мелись, причитали, молились, с великим трудом мне удалось протиснуться к тому месту где перед тем стояла улыбчивая и счастливая пара. И вот она уже была одна, потухшая, бледная и недвижимая, лежащая на темном запорошенном холодном льду. Я приподнял ее голову, старался стереть бледность щек снегом. Вкруг начал сбираться народ. Нашедшейся на катке фельдшер, осмотрел ее и объявил, что нечего особого в том нет, лишь обморок барышням знакомый. Постель и горячее питье, то окончательно поставят ее на ноги. Но что-то говорило мне, что не все так просто в сотворившемся беспамятстве. Я поднял девчоночку в охапку и понес ее к проч от разворошенного катка.
Скоро меня догнали сани канской купчихи Марии Гадаловой. «Эй добрый человек негоже доброе дело творить в одиночку» - окликнула меня женщина. «Садитесь. Потехинский дом рядком, опосля нашей усадьбы числится по Конторской». Усадил Алену в справные купеческие саночки и хотел было ретироваться, но купчиха велела мне седать рядышком и придерживать беспамятную девицу. «Держи, держи, добрый молодец, а то мерзлый варнак, следком подскочит и век нам не видать нашей раскрасавицы». Меня стрясло от такого предположения, и поспешил разделить крашенную лавченочку со сникшей Аленушкой. «Вот так то посправнее будет» кашлянула Гадалова и сбросив с себя медвежий тулупчик бережно укутала нашу страдалицу. «А теперь гони что есть моченьки! Гони подметай тротуары!» посветлел ее голос. Свистнул кнут и понеслись гривастые ладные купеческие лошадки. Прошло не так уж много времени как мы уже стучались в двери Потехинского дома.
«Эй люди принимайте ка свою болезную хозяйку» - гремела купчиха. «Да света, света больше несите. Жар в печах разводите. А то ишь обескровилась за дороженьку, чаю с медком да малинкой сбирайте». Перепуганная дворня мельтешила все больше без толку, хватаясь то за одно то за другое начало.
-Сразу видно что дом без хозяйского глазу» вздыхала купчиха. «Где хозяин то ваш?
- Так известно где барыня все в трактирчике у Деругана пробавляется» - отвечал неказистого вида мужичишка.
-Что пьет, что ли ирод окаянный?
-Да пьет барыня, уже который годок как супругу схоронил, вот так и пьет все.
-Так вы на что смотрите?
- Так что мы то что, запрета ему не наложим, он если, что прогнать всех грозится. А на кого мы нашу кровиночку оставим и так без матери выросла все на наших руках.
Из-за спины мужичка вывернулась испуганная бабенка. « Все так барыня» «Вот те крест все как муж говорит».
Ну ладно. - махнула рукой Гадалова, - недосуг разговоры городить, завитее вашего хозяина бедолагу да не забудьте, лекаря по дороге прихватить. А впрочем, займитесь пока недужной.
Она обернулась ко мне – Вот и тебе служба сыскалась. Знаешь трактирчик, что поодаль от храма Спасского.
– Так как же не знать, не раз там с Федюшей сиживали?
– Ну вот и ладненько. Тогда поспешай любезный, может от того и приятелю твоему польза сотворится.
– Эх, где уж там пропал Федюша.
- Ну ступай, ступай бог милостив небось вступится за безгрешную душеньку. А я уж помолюсь, так и знай. Да доктора что на Александровской кликни.
С доктором все уладилось скоренько, он уже садился в свои резные саночки запряженные пегой лошаденкой когда я подошел к его дому, а вот с Агафоном Потехиным так скоро не сладилось. В трактирчике Якова Деругана он сидел на прежнем своем месте, под развешанными на стеночке палашами, перед ним стояла опорожненная на треть четверть, взгляд его был слезлив и жалостен. Кашлянув для приличия, я подсел к его столику и заговорил о случившемся с дочерью.
Но он как мне повиделось и слушать меня не стал, поднес палец к губам и указал на обтеханного вида еврейского скрипача выводившего какой то сердобольный мотивец. «Виртуоз – громовержец» прогудел его медлительней голос, и вслед Потехин пододвинул мне шкалик и налил до краев. «Виртуоз-громовержец» вздохнул он еще раз когда музыкант наконец то закончил свое долгое выступление. «Виртуоз-громовержец!» Агафон с довольнехоньким видом опрокинул в себя содержимое только что полной косушки. Заговорил со мной с тем видом что изначала казалось внимал безотлучно.
– Не серчай на меня добрый человек, не от безразличия к родной дочери я то веду. Не станет ей вреда от замороженного ирода. Лицо ея и защита и будет. Одно оно у ней с матерью ейною. Только вот родинка у Алены на левой щеке, а у Ульяны все точненько только на правой щечке было. Ой как сох по Ульяне голубушке ямщик то Емелька. Давно то было, ой как далече. И сговорились они уже было обо всем. Но мое богатье тятеньке ее дороже показалось, умолил, он тогда Емельку далече отправится, вроде по делу неотложному, а как авансик того что, мол, слово верное тройку ему шибко резвую справил. Есть грех, я тому поспособствовал. Во как. А возвертался Емеля, а Ульяну то свет Пантелеевну уже за меня силой отдали, не возвертаешь уже. Ох как осерчал тогда Емеля кинулся прочь из избы душной и в трактирчик, чтоб горюшко то залить, а с тем в горячке и погнал тройку свою разудалую в степь да там и змерз от тоски, больше чем от холода ведомо. Змерз, а вот не умер вовсе. На весь мир осердчал, знамо тягость его одалела, - путников морозит, да пугает звоном своим окаянным. А запосля и Пантелея Завьялова сустрел, отца стало быть Ульяны моей разлюбезной. Подскочил вроде к крылечку трактирчика лихач, - «Садись кричит прокачу век не забудешь!» А тот, что спьяну и лыка не вяжет, знать не знает, кто перед ним выдвигается. Вот и закатал до смерти. Потом нашли еже по дороге на в деревеньку одну Коростелево прозывалась, далече отсюдова. А Ульяна моя ненаглядная, все плакала, но не долго пережила, при родах скончалась. Ох любил же я ее, то на грех и подвигло. Только вот дочка от нее и осталось. Гляжу я на нее радуюсь, покойную супругу вспоминаю, но под час такое накатит, не моя думаю дочка, а ямщика замороженного и тогда пью без меры да все горе свое залить не могу. Вот что главное, а не страх то вовсе перед ямщиком тем поганым.
Взогрелся я от тех разговоров, глотнул жаркой царской водочки да так прямо ему и поспрошаю: Но нестрашно мол живота то лишиться, страхом тем редким.
- Страшно как не страшно, да и сударушку мою сиротой ни хочу оставлять. Да свыкся я с тем. Да и долго о ямщике не было слышно, после бесславной кончины старого Пантелея, но вот подросла Алена и вдруг однажды вечерком, в окошке сквозь пелену, страшный лик высветился и упала моя тогда умница замертво, а следком тот покрик жудкостный «Купец, где моя невеста!» Верно ямщик Аленушку за Ульяну принял, не иначе.
- А растолковать то не пробовал?
- Как, то растолковать нечистой силе, у них на все особая спесь. Чуть засидишься в трактире, балалаечников заслушаешься, уже тренькает или голосом своим каркущим выкликает. И то, Яша Деруган меня чуть засумерничуюсь и выставляет, подале от посиделок трактирных. Чтоб посетителей не пугал. Да по что, никто в Канске в ночную пору и так не выберется, разве заезжий какой завернет на огонек, так и те уже понаслышены, объезжают город задками.
- Так что и никакого сладу нет?
- Так почто нет? Ужель думаешь, я за столько лет и умных людей не поспрошал. Был я даже у таежного шамана. Так он вещь одну, что от Ульяны досталась на то заговорил.
- Ну и?
- А почем я знаю. Ведь то нужно выйти да в ноженьки поклонится супостату, да слово молвить, что не невеста она тебе, а дочь моя сиротинушка, …
- Так почему же избавить от напасти не решаешься?
- А ты бы смог бы предстать пред супостатом что смертью тебе грозит, эвон... Вот и я не решаюсь. Вот тебе и весь сказ.
Долго мы сидели в трактирчике, на все уговоры мои поспешать домой Агафон не откликался, разговоры его не кончались, мне то же пришлось многое поведать старику. Он слушал, но дум своих не выказывал. Но вот залилось звоночком где то издали, зазудело в сердчишке тревожненько, и сам хозяин трактирный Яков Деруган трясясь от страха и проклиная свою уступчивость слезно упросил Агафона покинуть питейное заведение, а мне же помочь тому на подъеме.
Однако не пройти нам кряду - молвил старик. Зло ругнулся и пошел совсем другой сторонкой. Как сказывал, безопасней будет протиснуться. И пробирались мы до ближнего дому его огородами, да дальними околицами, по поленьям уложенным, да крышам сеновалов высоких, лишь только не сустречься с ямщиком тем. Сбегались со всех дворов брешущие собаки и тут же смолкали, едва услышав близкий звоночек и жались скуля и подвывая к подворотне. Один разок мы едва не попали под копыта темных коней, но в последний момент вывернулись, смекнули укрыться за кладбищенской оградой, за крестами старыми.
Добрались до потехинского дома познаватенько, но нам открыли на звоночек тотчас, в доме ни кто не спал. Доктор дежуривший у постели больной обреченно покачал головой. «Не должно то», - ответствовал он на наш вопрос, «Я худого мол опасаюсь».
Агафон так и затрясся услышав известие. «Того быть не может» как то потеряно прохрипел он, «Ведь то же просто обморок, я знаю, вестимо ли?» «Мне жаль» опустил голову врачеватель, - « Я знаю Алену сызмальства и почитаю ее, но решить то не в силах». Он провел нас к больной и мы убедились в правости его. Алена и впрямь за время отсутствия моего изменилась. От следа утреннего румянца не осталось и тени, скулы выступили заострились черты. Я не мог удержаться от крестного знамения, едва узрев ее потухшее личико, настолько резки были перемены. «О господи!» смог только молвить Потехин и тут же опустился как-то жалконько в изголовке кровати. «Как я могу, как я могу» запричитал он, я поддержал его и тихонечко шепнул. «Решайтесь вы на самом деле можете». Он стряхнул мою руку с плеча и зарылся с лицом в подушки. Потом без кровиночки в лице обернулся к доктору и прохрипел, у него забулькало в горле: «Что нема надежды?» Доктор покачал головой.
Старик поднялся, оттолкнув все протянутые ему для помощи руки и не слова не говоря вышел вон. В пустынном коридоре большого дома гулко раздались его шаги лязгнул запор дальней комнаты, стукнула закрывшаяся дверь. Мы не решались его беспокоить. Из за двери не было слышно не звука.
Удрученные и притихшие мы сидели у постели девушки. Доктор время от времени трогал ее руку и печально вздыхал. Старик слуга все приносил в комнату горячий чай, который никто не пил и так же тихо уносил его прочь остывший и нетронутый, ненужный. Улучшений не наступало.
С смятением мы вслушивались в долгие запевы вьюги ликовавшей за окошками, каждый пытался различить зов знакомых и страшных бубенцов. Того не было. Ночь проходила спокойно. Уморенные до нельзя последними печальными событиями, под утро мы готовы были уснуть уже, когда вдруг услышали это истошное «Он здесь!» - выкрикнутое кем то из домочадцев. Препятствуя друг другу, мы кинулись к окошку в комнате больной. Мертвенный звон услышался как-то не сразу, возможно он был заглушен порывами ветра. Но вот густая тьма заполнила окно, колокольчики залились издевательским смехом и как то разом мгновенно смолкли. Я увидел черные тени крадущиеся вслед за санями. И голос, который потом долго дребезжал в каждой моей кровиночке. О! этот чудовищный голос, едва не сломивший меня как тростиночку. Ни движения, ни малейшего взмаха руки, но ледяной клич, явившийся незнамо откуда «Купец где моя невеста!»
А-а-а-а… задрожал я всем телом. Воцарилась гробовая тишина и лишь удары сердца громкие как часовой механизм прижатый к уху. То длилось малое мгновение. Затем в непроглядной тьме и безмолвии родился звук отпираемого засова, шаги проследовавшие от комнаты старика и звук уличного запора. – Что он делает? Вырвалось невольно из моих уст. – Молчите! сжал мое плечо доктор, и мы увидели, как темной угрожающей копной дьявольского возка возникла сухонькая фигура старика Потехина.
Он стоял, гордо выпрямившись, как тот давний боец сразившийся с Голиафом, даже мнилось, что вырос и увеличился в плечах. Голова его была непокрыта и ветер трепал седые редкие космы. С достоинством отвесил он земной поклон пред темной запорошенной фигурой, и ветер донес до нас фразу. « То не невеста твоя…» остальные слова слились с завыванием ветра. Мы увидели жест старика в направлении саней и какой то малый предмет на миг обрисовавшийся в его руке. Дотронулось ли она до призрачной десницы мы не видели. Но вдруг заржали кони, снопы снега воспрянули до небес и снежной стеной оградило мир. Потоки снега обрушились на землю, вьюга визжала и крутила невиданно. Во весь опор шла снежная молотьба. Хлопали отворенные двери, поскрипывали деревья и волчий вой досадливо буянил душу.
И лишь когда вьюга улеглась, и воздух развеялся от диких снежных комьев, мы рискнули выйти на двор. Мир был чист и прозрачен. На небе сияли крупные звезды, и ничего боле не напоминало о пережитом ужасе. И лишь одинокая фигура седого старика, что согбенного высилась рядом с занесенным крыльцом дома. Старик был хмур и безмолвен. Но к нашей радости совершенно невредим. Мы его окружили подобно малой ребятне на рождественском празднике и скоро увлекли в дом, предлагая на перебой чай, малину или добрую полушку табака.
За этой радостной кутерьмой мы совершенно забыли о оставленной на верху Алене. Каково же было наше удивление, когда мы услышали ее приветливый голосок распевающий веселую рождественскую песенку. Мы ринулись все вверх по лестнице и застали совершенно здоровой, сбирающейся как всегда к утренней службе. Она удивилась нашему вторжению, по сути дела незнакомых людей и пришлось объяснить ей все недугом приключившимся ночью с ее тятенькой и долгим бдением у его постели. Она опечалилась, но услышав что кризис миновал и тятенька мирно почивает душевно поблагодарила нас с доктором и старыми слугами и тут же заспешила в церковь.
Я было кинулся следом желая уведомить ее о постигшем Федора несчастье, но раздумывая так не решился скоро догнать, а потом утвердился сказать обо всем по ее выходу. Но зайдя в церковь я к своему изумлению увидел их обоих, живых, невредимых и счастливых стоящих подле самого алтаря и с радостью повторяющих слова праздничного гимна. Что сотворилось перед тем, я так и не уразумел. Но был счастлив и тоже пел хвалу господу. Мир православный отмечал светлый праздник Рождества.