Маленькое придорожное кафе в горах. На трассе Фрунзе-Алма-Ата. Где-то между Георгиевкой и Курдаем. На открытой веранде несколько столиков, накрытых клеенкой. Трое смуглых мужчин с обветренными красными лицами за соседним столом пьют чай. Толстые куртки с засаленными рукавами, руки, как клешни цепляют белые с золотыми ободками пиалки. Наше появление вызывает осторожное любопытство. Нас рассматривают исподволь. Их можно понять. Два мужика и женщина в слезах. Кто знает, чего она заливается слезами. Может, криминал какой. Я словно считываю их мысли, но ничего не могу с собой поделать. Слезы текут сами по себе. Носовой платок превратился в мокрый комочек.
Мы молча садимся за столик. Мои спутники закуривают. Я пытаюсь улыбнуться соседям, чтобы успокоить их. Но моя улыбка, видимо, еще больше пугает их. Они сворачивают чаепитие и уходят. Мы остаемся на веранде одни.
Прошедшую ночь я почти не спала. Фрунзе не принимал самолеты. Посадку объявили, таможню мы прошли, а выпустить самолет - не выпустили. Там, за тысячи километров от Москвы, боролись с внезапно выпавшим снегом. И почти всю ночь мы томились в накопителе, где было холодно и гулко. У барной стойки грудастая девица кокетничала с долговязыми англичанами. Сесть было негде. Пассажиры с детьми быстро превратили сидячие места в лежачие. Я слонялась по залу и наливалась джин-тоником. Я пыталась растворить в этом любимом напитке английских пехотинцев ржавый гвоздь, который торчал в моем сердце с тех пор, как позвонил отец.
Джин булькал уже где-то у горла, а гвоздь все торчал, и никак не хотел растворяться. Только звуки стали доноситься до меня как будто издалека, словно уши заложило ватой. В самолете, куда нас в конце концов запустили, сразу уснули все: и мамки с детьми, и долговязые англичане. И только я сосредоточенно смотрела в иллюминатор, который тупо показывал мне плоскость крыла и проблесковые огоньки.
В ночном самолете хорошо думается. Ничто не отвлекает внимания. Я вспоминала. Какие-то картинки из детства, какие-то милые пустяки. Вспомнилась и поездка на море. Мама все переживала, что сестренка нигде не бывает и упросила меня взять ее к морю. Маришка как всегда упиралась. Мама настояла. А мне было все равно. Я так любила море, что довесок в виде младшей сестры-студентки меня не пугал.
В Алуште мы сняли лоджию у бойкой тетки и помчались на пляж. Ныряли и плавали до полного изнеможения. Вечером я потащила сестру в ресторан. Мы танцевали под самую популярную песню того сезона:
Все напоминает о тебе, а ты нигде,
Остался мир, который вместе видел нас
В последний раз.
Комната с балконом и окном,
Светла сейчас,
Чиста, как день, который вместе видел нас
В последний раз...
Я старалась, чтоб Маришка не скучала. Экскурсии, пляж, концерты. Я была счастлива. Мне казалось, что сестренка тоже наслаждается отдыхом. Где-то недели через две я проснулась от каких-то странных звуков. Прислушалась и поняла, что моя младшая сестренка плачет. Я не подала виду, что слышу ее. Но оскорбилась до глубины души. Я тут, понимаешь, из кожи вон лезу, развлекаю ее, а она слезы по ночам льет. И утром я ни о чем не спросила ее. Принципиально. А сестренка промолчала. Казалось бы, мелочь. О которой я напрочь забыла. И вспомнила только теперь.
И вот сейчас, в сонно урчащем брюхе самолета, я терзала, изводила себя совершенно бессмысленным вопросом, о чем плакала сестренка той июльской ночью? Какое горе ее томило? Ну, почему я не бросилась ее утешать тогда? Почему ни о чем не спросила? Лежала и надувалась своей придуманной обидой. А теперь что ж! Теперь уже не спросишь.
За бортом самолета чернела непроглядная тьма. То ли летим. То ли замерли между небом и землей. То ли живы? То ли нет. Странное состояние, замешанное на горе, слезах и джине. Я так и не уснула. Мыслями я все время возвращалась в то лето в Алуште, словно пыталась спрятаться от неизбежности предстоящего.
Обреченность - это невозможность что-либо изменить. Я ничего не могла изменить в предстоящих событиях. Я знала, что придется пройти через все. И готовила себя к этому. В мыслях я доходила до какой-то определенной границы. Дальше была тьма, как под крылом самолета. И преодолевать эту тьму мое воображение отказывалось. Я не могла представить сестренку мертвой. Не могла. Я закрывала глаза, тьма приближалась вплотную, окутывала, и в этой тьме я опять слышала ее плач. Тихий. Горький.
Во Фрунзе меня встретил муж сестры с водителем. Мы быстро погрузились в машину и поехали в Алма-Ату. Алексей рассказывал, что случилось. Узнав о своем диагнозе, сестренка запретила сообщать о болезни. Категорически. Ни я, ни отец - ничего не знали почти до конца. Отец узнал за месяц, я - в ночь ее смерти.
Еще вечером я читала письмо сестренки: веселое, бодрое. Только одна фраза насторожила меня своей прорвавшейся тоскливостью: " как хочется обратно в январь..." И все. А рано утром меня разбудил звонок отца: "Марина умерла!"
Поверить сразу я не смогла. А как же письмо? Вот оно! Лежит на тумбочке! "Здравствуй, дорогая сестричка!.."
Нет, этого не может быть! Так не бывает! Она же написала письмо...
Я никак не могла совместить бодрый тон письма с тем, что рассказывал Алеша. В начале февраля сестренке поставили роковой диагноз. (Так вот почему ей так хотелось в январь! Бедная моя девочка!) И тогда она решила пройти свой оставшийся путь одна. Никого не взяла с собой: ни отца, ни меня. Отца, конечно, пожалела. Ну а меня почему не допустила в свою беду? Не доверила? Как тогда, в Алуште?
Всю дорогу письмо лежало у меня в кармане пальто, я все время держала его в руке. Это было особое письмо. Я держалась за него, как за соломинку, ведь в этом письме сестренка была еще жива.
Мы ехали дорогой, по которой я не ездила много лет. Все было так узнаваемо и в то же время не знакомо. И кафешка, где мы остановились поесть, тоже была из того, счастливого времени, когда все еще были молоды, живы и счастливы.
Ночью выпал снег, но взошло солнце, хоть и не жаркое, осеннее, и снег пустился таять. Влажный асфальт "дымился", празднично желтел клен у веранды. Горы четко прорисованы на синем фоне неба. Кое-где еще сохранились островки снега, но и они исчезнут. Время снега еще не пришло.
Я жадно вдыхаю чистый горный воздух. Официантка приносит какую-то еду. Я прячу заплаканное лицо. Слезы тихо капают в тарелку. Жизнь катится своим чередом. Только уже без сестры. Воробьи задиристо раскричались, что-то не поделили. Фонтанчик питьевой воды все так же бьет из скалы. Фура заруливает на площадку перед кафе. Из открытого окна кабины вдруг разносится звонкое, до боли знакомое:
Все напоминает о тебе,
А ты - нигде.
Остался день, который вместе видел нас
В последний раз...
Мы, не сговариваясь, поднимаемся и уходим. Впереди у нас долгая и трудная дорога. Впереди прощание. И прощение. И жизнь, которую как-то надо жить. Я еще не знаю, как. Я сжимаю конверт с письмом влажной от слез рукой. Мне надо как-то связать то, что было, с тем, что будет. И понять сестру. И принять ее решение. И простить.
Двенадцать лет прошло. Не поняла. Но приняла. Смирилась...
По этой ссылке песня " В последний раз" https://youtu.be/pbqGMEoLtL0
Продолжение http://www.proza.ru/2010/06/13/880