НА СНИМКЕ: наш отец Давид Рахлин в первые дни войны, в форме морского офицера без знаков различия (объяснение - в тексте). Керчь, июнь 1941 года.
* * *
23 июня на рассвете папе принесли повестку о мобилизации. Радость его была безгранична: призывают – значит доверяют! Сама жизнь давала ему в руки шанс доказать преданность партии, правительству и лично товарищу Сталину.
Родителям было ясно: чтобы использовать этот шанс, надо поступиться личным счастьем, интересами своей семьи и тем относительным покоем, который только-только наладился. Никаких слёз, вздохов, опасений, сожалений! В доме царила обстановка спокойная, торжественная и даже праздничная.
- Сынок, я иду на войну! – не без грустинки, но и с гордостью объявил мне отец, когда я по давнему обыкновению вошёл утром в родительскую спальню. Для меня это было радостное сообщение!
Мама уехала на работу, и папу к троллейбусу провожали мы с Вовой Скороходовым. По дороге и на остановке папа сказал мне всё, что в таких случаях говорят отцы мальчикам, то есть, что теперь в доме я – единственный мужчина и должен… .
Троллейбус умчал папу на войну, а мы с Вовой пошагали по Сумской к центру и так увлеклись обсуждением блестящих перспектив Красной Армии в начавшейся войне, что, сами того не заметив, дошли до Дворца пионеров на площади Тевелева. До сих пор мне на такие расстояния ходить пешком без взрослых не полагалось.
Я уже начал чувствовать себя мужчиной, как вдруг вечером папа позвонил по телефону: он никуда не уехал, находится пока на сборном пункте невдалеке от Южного вокзала, отлучиться нельзя, а вот мы к нему можем приехать.
Вдвоём с мамой отправились в 13-ю школу на ул. Карла Маркса, где помещался сборный пункт. Сотни мужчин с котомками и чемоданчиками ожидали там решения своей судьбы. Поминутно формировались и отправлялись команды. На улице из чёрного рупора с квадратным раструбом раздавался голос, читавший речь Черчилля, выдержанную в дружественных к Советскому Союзу тонах. Премьер Великобритании говорил об общности целей в борьбе с нацизмом, о том. что его страна поможет Советской России.
Я вышел из здания школы погулять. Напротив находилась тюрьма. Внизу за зарешеченным окном в пустом помещении я увидал мужчину, сидящего на стуле. «Сидит!» - подумал я и вспомнил о дяде Лёве…
Три дня подбирали папе назначение – и всё никак не могли найти подходящее. Наконец, назначили день отправки, и мы пошли его проводить к обыкновенному пассажирскому поезду Крымского направления. Меня это разочаровало: фронт был совсем в другой стороне!
Вскоре папа позвонил из Керчи и стал оттуда с нами разговаривать по телефону регулярно, что создавало иллюзию мирной жизни. Через некоторое время прислал фотокарточку, на которой выглядел совсем непривычно из-за того, что одет был в военно-морскую форму. Со снимка глядел на нас моложавый, подтянутый моряк в капитанской фуражке с «крабом», в командирском кителе, но… без единого знака различия. Это может показаться мелочью, но за ней скрывалась суть дела.
Папа был в 1936 году уволен из армии в звании полкового комиссара. Оно соответствовало полковничьему, но относилось к политсоставу. Однако, будучи исключён из партии, он не имел никакого шанса получить назначение на политработу в войсках и, следовательно, на возвращение прежнего или присвоение любого другого звания в этой области. А быть аттестованным на полковника мешал недостаточный для этого звания уровень чисто военной подготовки. Она была на порядок ниже и соответствовала, примерно, уровню командира батареи или дивизиона.
Но к тому, чтобы понизить в звании, формальных оснований не было. Как видно, призвали его сгоряча, в суматохе первого дня всеобщей мобилизации, а потом растерялись: куда же его, собственно, девать?
Нужды нет, что сокрушительные удары захватчиков в первые же дни войны лишили нашу армию многих опытных командиров; что у таких, как отец, был определённый опыт манёвров и стрельб (а у некоторых – и боевой опыт участия в военных действиях времён гражданской войны, пограничных конфликтов и столкновений); что уж, во всяком случае, у них была за плечами командная практика, теоретические знания, тактическая и техническая подготовка; что они хотели, а точнее сказать – жаждали доказать свою преданность Родине и рвались в бой…
Всё это так, но… как бы чего не вышло! Вдруг «троцкист» сдаст полк или батарею врагу?
Вот почему и было решено направить «троцкиста» в тыловое училище на административную службу. Не утвердив ни в каком определённом звании, обозначив в документах лишь должность, его направили в Керченское военно-артиллерийское училище береговой обороны – заместителем командира по учебной части.
А теперь подумайте: «троцкист» на посту заместителя начальника училища – разве это не цедура? Могло ли такое исполниться?
Вот почему скоро обнаружилось, что в училище уже есть один замнач по учебной части. Или – что таковой там вообще не нужен. «Так что вас, товарищ Рахлин, прислали ошибочно. Поезжайте в округ - в Симферополь: пусть там разберутся».
Но в штабе Крымского военного округа «разбираться» не захотели. Там рассудили просто: пусть кашу расхлёбывают те, кто её заварил - работники Харьковского облвоенкомата, Это они прислали к нам такого странного человека: сухопутного – во флот, беспартийного – на командно-педагогическую должность, комиссара – без партбилета, артиллериста – без строевого звания…
Однажды в конце июля или в августе, когда я был один дома, зазвонил телефон. Обычными, редкими, отнюдь не пронзительно-сплошными «междугородны-ми» сигналами. В трубке я неожиданно услышал голос отца.
- Папа! – задохнулся я от радости и неожиданности, - ты звонишь по прямому проводу? – (Я знал о существовании такого вида связи).
- Нет, сынок, - ответил папа, - я в Харькове, на Южном вокзале. Звоню с автомата. Сейчас приеду домой.
Так закончилось «участие» нашего папы в Отечественной войне. Да, это была Великая война. Но недаром сказано: от великого до смешного… И – до грустного тоже!
Однако папу в те дни ещё не демобилизовали. Он всё-таки надеялся на боевое назначение, и никто его в этой надежде не разуверял. Каждый день, как на службу, отправлялся «бывший троцкист» в военкомат. Он числился там «за кадром» и всё ждал, ждал. Просил отправить его, наконец, на передовую… Но каждый день ни с чем возвращался домой.
А немцы, между тем, заняли добрую часть Украины, всю Белоруссию, всю Прибалтику и с каждым днём захватывали всё новые и новые города.
А между тем, в именных списках Красной армии «бывший троцкист» числился по разряду старшего командного состава, получал довольствие всех видов и имел право предоставить своей семье денежный аттестат.
Государственная глупость, государственная пере-страховка пересилили государственную необходимость и здравый смысл.
Спору нет, для нашей семьи, для жизни нашего папы, а, возможно, и для моей собственной, такая глупость социалистического государства оказалась спасительной. Из призванных в первые дни войны «немногие вернулись с поля». Отчего же во мне живёт какая-то оскомина, чувство обиды за отца, за Родину, имевшую в т о в р е м я (1) столь недалёких, плоско мысливших вождей?!
А папа всё ходил и ходил в этот свой военкомат – отмечаться… Наконец, выпросил себе временное поручение: какое-то воинское училище передислоцировалось в Махачкалу, необходим был начальник эшелона.
Утром 5 сентября (я так чётко помню эту дату потому, что накануне вечером была первая бомбёжка Харькова) мы провожали его. Эшелон стоял на товарной станции. Отец, сменивший флотские китель и клёши на своё излюбленное армейское хаки, перетянутый портупеей, с кобурой на боку у пояса, из которой выглядывала рукоятка пистолета, очень нравился мне. Он энергично ходил вдоль эшелона,. отдавая какие-то распоряжения, потом надолго исчез, а вернувшись, наскоро расцеловал меня, Марлену и маму и велел идти домой. Мы ушли, не дождавшись отправления состава.
Дней через десять папа вернулся – усталый, худой, изнурённый. Привёз с Кавказа два огромных арбуза, ящик винограда и несколько коробок шпрот. Арбузы и виноград мы съели, а шпроты мама спрятала «на чёрный день», о чём после всю жизнь жалела, а почему – скоро узнаете.
Папина командировка оказалась не из лёгких: один из черновых, мелких эпизодов войскового быта – без героизма, без грозных опасностей, но и без единой спокойной минуты. Ругня с железнодорожными властями, добывание продуктов для личного состава, организация питания, помывки… Кто-то напился, кто-то кого-то подрезал, надо разоружать, сажать на гауптвахту… Но не этим был недоволен «бывший троцкист», а единственно тем, что командировка закончилась, и вновь начались хождения в военкомат – и опять всё без толку: на фронт упорно не пускали.
Более того, пошли слухи, что всех «бывших» вместе с семьями будут выселять их Харькова «на периферию» - например, в Купянск (название запомнилось потому. что об этом городе в 125 километрах от Харькова вообще шло много разговоров: там немцы сильно бомбили эшелоны с беженцами).
Слухи о выселении мама обсуждала с тётей Раей, обе были удручены. Присутствуя при их разговоре, я, как сейчас говорят, «притворился шлангом» - на самом-то деле мне кое-что уже было известно: я догадывался, «на чём сидит» дядя Лёва. Однако я воображал, что предполагаемое выселение касается только его семьи – о том, что и наша тоже на подозрении, мне пока известно не было.
Но вот мама,. забыв о моём присутствии, повысила голос и с сердцем, со слезой в голосе воскликнула:
- Если б я не была исключена из партии!..
«Ага!» Ещё не осмыслив подслушанную невзначай новость, я её намотал на несуществующий ус.
Читать дальше "Вошь и жид" http://proza.ru/2012/01/22/2045
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.
---------------------------
(1) Писалось в начале 70-х, с прозрачным намёком на то, что со времён той войны характер власти в принципе не изменился.