«Царство моё не от мира сего»
Христос
«Горе вам, князья властвующие, богатые,
пресыщенные!»
Будда
«Ах, как же не думать! Надо, надо думать!
Л. Толстой
Как жаль, что наше общее образование давно стало настолько общим, что многие мои современники в самом репродуктивном возрасте не знают, не любят, не преклоняются перед великими представителями нашей культуры – нашими соотечественниками, как бы они не назывались в определённые периоды истории. Лев Толстой. Неужели он так труден для чтения? Да нет. Думаю, причина в нашей школьной «обязаловке» - программе, обязывающей ознакомление с литературными произведениями всех учеников, независимо от их интересов и уровня развития. Это обязательное чтение и менторские объяснения педагога, препятствующие размышлению юного читателя, напоминают мне прививку, после которой молодой человек уже никогда не захочет открыть том известного ему романа.
И так, слово моё о Льве Толстом.
Художник и мыслитель, думавший о народе и себе, о нравственности – добре, необходимом каждой душе. «Последние годы его жизни были несказанно трогательны и прекрасны», - пишет Иван Алексеевич Бунин в своей работе «Освобождение Толстого».
Однажды, когда Лев Николаевич и его уже повзрослевшая дочь Саша, возвращались с прогулки верхом, он остановил свою лошадь на небольшой поляне, покрытой незабудками, и сказал: «Вот тут, между этими дубами, тут схороните меня, когда я умру».
Это место у оврага было связано у него с памятью об умершем в детстве брате Николеньке, с которым они искали зелёную палочку, которая могла сделать всех людей счастливыми. Николеньке тогда было одиннадцать, а маленькому Лёвушке – пять.
О, эти благородные, возвышенные русские души, стремящиеся к общему благу, готовые к самопожертвованию ради тёмного, не знающего и не понимающего их народа! И с горечью вспоминается мне, когда мой сын в своём ещё нежном возрасте вернулся домой с испуганным выражением лица, после того, как учительница раскритиковала его сочинение «Каким я вижу будущее», где он написал, что не будет бедных, больных и одиноких людей. Её критика была обвинением, а сочинение проступком, за который он и его родители могли быть наказаны: «Разве в нашей стране есть одинокие и больные люди?!»
Льва Николаевича похоронили там, на этой поляне, под большими дубами. Его могила – холмик, покрытый зелёной травой, и больше ничего – ни креста, ни памятника на ней – только шумящая под ветром листва да дикая трава кругом. И в этом лёгком зелёном шуме почудились мне когда-то его слова: «Что такое я? Отчего я?», «Вещество и пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всего Бога», «Всё меньше понимаю мир вещественный и, напротив, всё больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только сознавать», «… закон совокупления не обязателен человеку», «Тело? Зачем оно?»
После своего бегства из дома, на станции Астапово, будучи уже тяжело больным, Толстой продиктовал своей дочери: «… Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознаёт себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявления Бога в человеке (жизни) соединяется с проявлениями (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью».
Толстой вёл отдельную записную книжку, куда вписывал изречения мудрых людей, с которыми он был согласен, которые понимал и чувствовал. Есть там слова Христа, слова древней индийской мудрости и поучения Будды, слова ветхозаветных пророков и суры Корана. В этот сборник записывал он и свои мысли «об этом» – о том, что занимало его с раннего детства и всю жизнь. «Избави Бог, - писал он, - жить только для этого мира. Чтобы жизнь имела смысл, надо чтобы цель её выходила за пределы постижимого умом человеческим». «Отверзьте уши ваши, освобождение от смерти найдено! Освобождение – в разоблачении духа от его материального одеяния, в воссоединении Я временного с вечным Я»*.
«Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, прохожих, проезжих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нём есть только одна из бесчисленных возможностей других миров и других жизней, и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую я прохожу (как мне кажется, во времени)».
«…в 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года кончилась на станции Астапово не только жизнь одного из самых необыкновенных людей, когда-либо живущих на свете, – кончился ещё и некий необыкновенный человеческий подвиг, необыкновенная по своей силе, долгая и трудная борьба за то, что есть «освобождение», есть исход из «Бывания в вечное», говоря буддистскими словами»**.
Он мечтал стать юродивым, ходить по деревням под окнами домов и простить милостыню, быть никому неизвестным, смиренным.
И.А. Бунин писал: «Ужели и впрямь, как думают это ещё и до сих пор, так долго стремился он убежать из Ясной Поляны только ради освобождения себя от ссор с детьми и женой? Ведь ещё юнкером испытывал он этот «экстаз свободы»: счастьем было думать, что нисколько он не русский дворянин, член московского общества…
Как ветхозаветный Иов, говоривший, «чего я боялся, приходит ко мне», Лев Толстой записал в своём дневнике: «Я качусь, качусь под гору смерти. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие». Какая детская чистота искренности в его записях! И какая мудрая правда! «Я люблю мою жизнь – семью, хозяйство, искусство». «Как спастись? Я чувствую, что погибаю, люблю жизнь и умираю».
Любимый герой его Левин не покончил с собой, а продолжал жить «потому что была в нём воля к этой временной, земной жизни и чувствовал он, что желание самоубийства было искушением», и внутренний голос говорил ему, что нужно спастись, что нельзя потерять душу.
Сорок восемь лет прожила со Львом Николаевичем Софья Андреевна. Совсем юной девочкой вошла она в его дом. «Люблю её, - писал он в своём дневнике, - когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит… Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга». Он говорил тогда: «Я счастлив, как один из миллиона». В одном из своих писем он писал: «Я дожил до 34 лёт и не знал, что можно так любить и быть таким счастливым». Но спустя некоторое время в дневнике появляется иная запись: «Ужасно страшно, бессмысленно связать своё счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, хозяйство, богатство…». «Где я, тот прежний, которого я сам любил и знал, который выходит иногда наружу весь и меня самого радует и пугает? Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю».
А вот из страниц его «Первых воспоминаний»:
«Когда же я начался? Когда начал жить? И почему мне радостно представлять себя тогда, а бывало страшно, как и теперь страшно многим, представлять себя тогда, когда я опять вступлю в то состояние смерти, от которого не будет воспоминаний, выразимых словами?»
«Мало того, что пространство и время, и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (всё) больше и больше подчинение себя этим формам и потом освобождение от них».
В раннем детстве, когда его, младшенького, перевели жить к братьям, он чувствовал презрение, с которым относились к нему старшие, и понимал, что стыдно было жить большому мальчику с няней и девочками; «но на душе было страшно и грустно», он чувствовал, что «безвозвратно терял невинность и счастье».
Толстой помнил себя с самого раннего детства, ещё с тех пор, как его пеленали и купали, возможно, в первый раз: «Я сижу в корыте, и меня окружает новый, не неприятный запах какого-то вещества, которым трут моё маленькое тельце». Новизна впечатлений заставила его в первый раз обратить внимание на своё тело и полюбить его. Многие удивлялись его памяти. Такая память была у незаурядных, великих людей. Будда, например, говорил, что мириады лет тому назад он был козлёнком.
Некоторые люди имеют способность чувствовать не только своё время, но и прошлое, иные страны, переживания иного человека. Это – живая, образная, чувственная память, так необходимая для творчества. Не она ли является способностью перевоплощаться? «Для того, чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих существований. <…> Великий мученик или великий счастливец такой человек».** Такими бывают святые, философы, поэты, художники, актёры, такими были Соломон, Будда, Лев Толстой… Это – «люди мечты, созерцания, удивления себе и миру, люди того «умствования, о котором говорит Екклесиаст, - люди, уже втайне откликнувшиеся на древний зов: «Выйди из Цепи!» - уже жаждущие раствориться, исчезнуть во Всеедином и вместе с тем люто страждущие, тоскующие о всех тех ликах, воплощениях, в которых пребывали они, особенно же о каждом миге своего настоящего»**
Последователи Льва Толстого стремились к простой, доброй жизни. Будучи влюблённым в великого писателя как художника, молодой Иван Бунин стал толстовцем.
Был последователем Толстого и Николай Ге. Непризнанный на родине, великий философ в живописи, страстный борец против зла, автор полотен, которые и сегодня, как никакие другие, актуальны и говорят нам о страданиях и несправедливости, которыми полон наш мир, и в тоже время страстно любящий жизнь и жаждущий счастья. Случайно прочёл он «Слово великого писателя Л.Н. Толстого о переписи населения» в одной из газет и нашёл близкие, дорогие для своего сердца слова. Посетив трущобы, Толстой писал: «…наша нелюбовь к низшим – причина их плохого состояния». В своих воспоминаниях Н. Ге писал: «Как искра воспламеняет горючее, так это слово меня всего зажгло, я понял, что я прав, что детский мир мой не поблекнул, что он хранил целую жизнь и что ему я обязан лучшим, что у меня в душе осталось свято и цело. Я еду в Москву обнять этого великого человека и работать ему… С этой минуты я понял и безгранично полюбил этого человека».
Недавно, поздней осенью, бродя по Хамовникам, остановился я у дома Толстого. Музей был закрыт. Вспомнились маленькие, низкие комнаты, деревянная лестница на второй этаж… От земли большой некогда усадьбы почти ничего не осталось, со всех сторон дом окружали многоэтажные серые дома. Не опавшая ещё листва на деревьях лучилась едва заметным тёплым светом.
Когда-то, зимним вечером Толстого посетил здесь Иван Бунин. «… глушь, тишина, пустой лунный переулок, <…> снежный двор, <…> за домом сад, и над ним тихо играющие разноцветными лучами сказочно-прелестные звёзды. <…> … как таинственны и полны значения эти освещённые окна: ведь здесь – Он! И такая тишина, что слышно, как колотится сердце»**
И моё первое посещение этого дома было зимой. Мы пришли туда с отцом, ненадолго приехавшим в Москву. Спасибо ему за то, что он заразил меня любовью и глубоким уважением к Толстому.
Часто, когда иду я по Хамовникам, возникает перед внутренним взором моим этот удивительный человек – граф в простых сапогах с косо подстриженной бородой, едущий за водой на телеге с бочкой и управляющий лошадью, а иногда верхом после утренней прогулки, и слышу внезапный злой крик: «Антихрист!», и сгущается вокруг него какая-то недобрая, тёмная сила. А иногда донесутся до меня обрывки его слов:
«Чтобы быть приняту в число моих избранных читателей, я требую, чтобы вы были чувствительны, были человек религиозный…»
«Как много значит общество и книги…»
«… и я Дорку ( собаку) полюбил за то, что она не эгоистка. Как бы выучиться так жить, чтобы всегда радоваться счастью других?»
Занятие педагогикой, стремление избавиться от богатства, - всё это вызывало раздражение и пренебрежение к его мыслям у членов его семьи.
В начале ХХ-го века он с тревогой вглядывался в будущее. «Мы, - говорил он, имея ввиду христиан, - часто обманываемся тем, что, встречаясь с революционерами, думаем, что стоим близко рядом. Кажется, всё одно и то же. Но не только есть большая разница, но нет более далёких от нас людей, чем революционеры. В своей книге «Христианское учение», пытаясь объяснить, почему мир пошёл за Христом, он пишет о «соблазнах», которые есть «гибельные подобия добра», в которые, как в ловушку, попадают люди. Самым опасным считает он то, когда государство оправдывает совершаемое им зло, якобы ради блага для большинства.
Ответы на вопросы решения проблем современности он искал в религии. Будучи философом, Толстой много думал о смерти. «Все, которые отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти», - утверждал Платон. Толстой не раз повторял: «Жизнь есть смерть».
В мрачный, осенний день смерти Толстого, когда все газеты вышли с его портретом в траурной рамке, из которой горестно смотрел старик с косой бородой в мешковатой блузе, так любившему его Ивану Бунину вспомнился молодой, загорелый юнкер в лесу над Тереком жарким летним днём, думающий: «… счастье в том, чтобы жить для других… в человеке вложена потребность счастья; стало быть, оно законно. Удовлетворяя его эгоистически, то есть, отыскивая для себя богатства, славы, удобства жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этому желанию. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастья незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение!». Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему казалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой, кому бы сделать добро…»***
__________________________________________________
* Слова Будды из записной книжки Л. Толстого
** Здесь и далее цитаты из работы И.А. Бунина «Освобождение Толстого»
*** Л. Толстой «Казаки»