Джоджр. 11-13 гл

    
                XII.

          Джоджр, по своей пожизненной привычке, уже после войны  продолжал то появляться в северной столице Осетии, то уходить к себе за хребет.    

Однажды,  когда я стояла  в кругу знакомых людей на бывшем Александровском проспекте,  он прошёл совсем рядом - неприкаянный, обросший, с бородой. С седой бородой!
 
Я  спросила, боясь ошибиться:

- Случайно, это не Джоджр?
 
Ответили, да, именно он.
 
Я окликнула, он был мне рад.

- Джоджр, почему ты по-прежнему неприкаянный? Ты как будто слишком свободен от всего в этом мире.

И сама не зная зачем,  спросила:

- Ты что, очень свободен?

- Да, - ответил он.

Через год в Цхинвале случайно попав в театральное общество, продержавшееся всю войну как сопротивление, я сочла, раз уж оказалась в обители самого Джоджра,  сказать что-то хорошее о её хозяине. 

Вначале я хотела поведать ему самому о  важных наблюдениях за прошедшее военное время, но сказали, что Джоджр очень болен и лежит дома.
 
Незаметно для себя, я стала рассказывать о нём милым и красивым девочкам-актрисам.

И тут обнаружилось, что это уже иная планета, иная эпоха, где о Джоджре никто ничего не знает.

Свет его прошлой славы уже не лежал отблеском на его чертах. Это было так странно,  непривычно и даже печально, словно это касалось и меня…
 
И вдруг  я начинаю с удивлением осознавать, что Джоджра не знаю и я. И рассказываю то, что слышала когда-то  сама  о том, как девицы истфака надевали лучшие платья в день его приезда.
 
Но девочки-актрисы уже не знали и того.

Джоджру, явно,  было не до обольщения и сказок - была война. А может, он стар для этих девочек.
 
От моего рассказа кто-то из них начинает с удивлением  вспоминать, отыскивать и перебирать его достоинства.

Его начинают ВИДЕТЬ. Джоджр на глазах обрастает загадочностью.

Дома у моего племянника Олега я говорю, что, может быть, Джоджр  доживает последние мгновения своей порочной жизни, надо успеть проститься с ним.
 
Олег, цхинвальский врач,  удивлен:   

- Что  с ним?

- Не знаю, но пойдем и узнаем!

Олег собирается, и мы идём по улицам, разбитым артиллерийскими орудиями, в дом Джоджра.

Что это - не дворец, а хрущёвка?!  В обстрелянном вдоль и поперёк городе она производит ещё более угнетающее впечатление.

 Мы входим  в тесную квартирку,  и нас встречает мать, которая радостно узнает Олега, они  хорошо знакомы.

Я иду по наитию, благо, здесь и заблудиться нельзя, в комнату, где, по моим предположениям, лежит больное тело Джоджра.

Если бы в дом вошла молния, одетая в платье,  он удивился бы меньше.

Я пришла с той стороны Хребта и теперь стою, глядя на него. Это  повергло его в такое изумление, что он забыл про свой  огромный тюрбан  на  голове, который накрутила своему мальчику из козьего пухового платка метр-на-метр заботливая мама.

Джоджр  в пуховом тюрбане,  поверженный гриппом, без своего властного рыка - Боже, какой ужас увидеть  это!   

А он тем временем медленно приходит в себя и, спохватившись, очень удивляется, что за чушь у него на голове, сердито  срывая тюрбан.

Присев у его  изголовья, я принялась участливо спрашивать, не смертельна ли его болезнь.

Тут в  дверь входит маленькая девочка, я зову её, она  доверчива, как котёнок. Посадив её к себе на колени лицом к Джоджру, демонстрирую тем самым неоспоримое свидетельство – её огромные, излучающие свет глаза.

В глазах у Джоджра я увидела ответную нежность к наследнице его богатства - если полагать, что глаза есть зеркало души, а  душа в этом мире - это единственное богатство Джоджра.

Его столица разбита, она стала картой в игре нечистоплотных политиков и разрушителей. Дом его беден, да и никогда  Джоджр не был замечен в стремлении к наживе.

Но под грохот взрывов и свист снайперских пуль Бог опять опустил в его руки нечто пушистое и беззащитное.

Я искренна: пусть эта крошка победит все невзгоды, вырастет красавицей, но  пусть не сводит с ума никакой институтский факультет, а лучистым светом своих глаз осветит чьё-то одинокое сердце и построит с ним счастье!
 
С Джоджром  же мне предстояло проститься на следующую половину жизни.
 
Дома нас ожидал хорошо  накрытый стол. Олег принёс из подвала молодое вино, которое изготовил сам.

Я решила, что  у нас есть классический повод  для застолья, и предлагала своим ближним тост за тостом, и все они были мудры и поучительны.

Олег, видя это, поставил на ночь стакан воды и предупредил, что у меня будет  сильная жажда.

Всю ночь я просыпалась от  дикой жажды, но когда  тянулась к стакану, за ним прятался Джоджр в своем пуховом тюрбане, и я никак не решалась дотянуться до воды.

Утром я задумалась, какая же неприятность случилась со мной в этот раз?
 
Когда  Джоджр прошёл мимо меня на Александровском проспекте и  я спросила,  почему он по-прежнему свободен и неприкаян, то  спросила я его о жизни, а ответил мне он, вероятно, о том вечере, и это должно было ввести  любого человека в заблуждение.

Да  и меня тоже, если бы я не была по горло сыта  его историями и не решила уничтожить его, наконец,  в его же логове, что я и сделала.

Потому что ты неисправимый стервец,  Джоджр!
               
                XIII.

           Я опять высоко в небе, лечу в  военном вертолете в Цхинвал.

В том здании,  куда приходил Джоджр всю войну, куда ежедневно попадали снайперские пули и снаряды,  где был театр, в котором когда-то директорствовал его отец, была осквернена статуя Поэта.

Была она обезглавлена подонками, пришедшими усмирять город и поставить его на колени.

У всего есть множество граней. И у  статуи тоже есть множество причин быть там,  куда мы доставим её, но есть и одна тайная причина.

Как всегда, возвращаясь из Москвы, смотрю на снежные вершины хребта - за ними, кажется, сейчас спокойно.

Внизу лежит пожизненный путь Джоджра с Юга  на Север и обратно. Его часть уже семь  лет независима в этом мире.

Всю жизнь мы были разделены вечным Кавказским Хребтом, у каждого была своя  родная часть, которую не могла заменить другая.

Самым мудрым было объединить обе части.    

Надо признать, что всю жизнь Джоджр упорно ходил с Юга на Север и обратно, что было самым совершенным способом  ткать полотно единого пространства.

И я сделала то же самое, решительно и прочно соединив в народной газете, где была в ту пору главным редактором, обе части одной и той же Осетии, несмотря на наличие у каждой своего президента.

После пережитых нами событий  для меня осталось неоспоримо важным то,  что Джоджр не покинул свою часть в самые тяжелые времена.

Особенно я ощутила это, когда он бросил конференцию и ушел к себе на Юг в те страшные дни  войны.

Он не сбежал, не струсил, а  уходя на север, неизменно возвращался на юг.

Он не  пособничал  агрессии, никого не предавал. Он  никогда никого не предавал…

В этот прилёт я его не встречу.  Он не придёт на помпезное открытие памятника, на митинг - не в его манере.

Джоджр  придёт после всех,  задумчиво посмотрит на новую статую,  отметит, что изваяна она без советской одиозности - Коста сидит, задумавшись, он тонок, аристократичен, одухотворен,  прекрасен,  мудр и вечно юн.

Я придумала эту акцию с заменой скульптурного портрета для народных старейшин, и они осуществили перелёт со статуей на борту в дар мужественной  южной столице древней Алании.

Но ко всему,  это мой тайный  дар  Джоджру, поощрение его  литературных исканий, когда он признавал меня единственной  слушательницей  его сказок.

Прошедшая война против нашего народа научила нас обоих чувствовать глубоко, до потрясения,  но чувства эти теперь касаются таких понятий, как кровь, народ, этнос.
 
Издатель, который  иногда публикует в своём журнале мои новеллы - тоже в прошлом стяжатель славы стервеца, но на другой территории - однажды вспомнил:

- Много лет назад мой друг Джоджр сказал мне: “У меня есть девочка, я её  воспитываю...” 

- Да, - ответила я - это было ровно один день!

Мы тогда вышли в  ослепительно солнечный  бесснежный  год: я -  в нарядном белом пальто с бантом на груди, он -  в розовой сорочке и песочного цвета костюме, счастливые и беспечные, чтобы получить то будущее, которое теперь у нас в прошлом...
 
2000 г.