Джоджр. 9-10 гл

 
   
                IX.

               Вот уж чего я никогда не могла предположить, так это того,  что  Принц будет приговорен к отбыванию срока в колонии строгого  режима!

С тех самых пор, как мы отправились по жизни на  разные уровни распределения, мы ничего друг о друге не знали, во всяком случае, не знала я.

В Москве я жила уже достаточно долго, сложилась привычка отправляться от родителей  к Чёрному морю, чтобы согреться для долгой московской зимы.
 
Но в этот раз возвращаться в родительский дом предстояло не через Краснодар, а через Грузию, чтобы попасть в Цхинвал.

Я впервые ехала в южную столицу,  при этом не раздумывая, почему я поступаю именно так.

Джоджра, повергнув всех его сограждан в шок, наказал своею властью всесильный  главный прокурор республики Грузия, которому противостоял этот упрямый и принципиальный журналист.

К тому времени, когда я узнала об этом, Джоджр уже вернулся домой.
 
В Цхинвале в доме  родственников я взяла телефонную книгу. В его фамилии несколько особей - не много, фамилия немногочисленная. Но среди инициалов он не обнаружился, и я набрала первый же номер.

Ответил мужской голос, я сказала, кого ищу.

- Кто это? - резко  спросил голос, и я,  повинуясь,  но не зная, как объяснить, начала:
 
- Я из Москвы...
 
- Где ты сейчас? - прервал меня голос, и я уловила  его одновременно удивление и волнение.
 
Я назвала имя хозяина дома, и голос сказал:

- Будь там, никуда не уходи!

 Я слетела вниз, чтобы объявить, что сейчас появится Джоджр, потом взлетела наверх причесать уже  просохшие  волосы, которые я теперь носила длинными и распущенными  по плечам.
 
Спустя несколько минут мне прокричали снизу, что пришел гость,  и кто-то прошел в гостиную рядом с комнатой, где я стояла у зеркала, раздумывая, что же за встреча сейчас будет.
 
Но когда я вошла в гостиную, человек  быстро поднялся  с дивана и из его глаз брызнул свет вмиг зажегшихся светильников!
 
Мой нынешний облик был ему  незнаком,  и он  восторженно встретил мою взрослую женственность. Я искренне, совершенно по-детски,  бросилась ему на шею,  он  так же искренно и весело рассмеялся.
 
Снизу уже звали обоих неожиданных гостей к столу,  но Джоджр шепнул мне:
 
- Давай сбежим!
 
И мы понеслись по лестнице, по дороге он прокричал извинение хозяевам. На улице нас  ждала... медицинская “скорая помощь”, на которой Джоджр  принёсся сюда.
 
Он привез меня к какому-то особняку, схватил за руку,  стремительно  куда-то повел, по дороге  бросил  кому-то приветствие,  и мы очутились в рабочей комнате с тремя письменными столами.
 
Оказалось, что это  местный Союз писателей.
 
Он сидел за своим рабочим столом и смотрел на меня, а я  стояла у другого стола и забрасывала его вопросами.

Тема тюрьмы раскрыта не была, он хотел забыть, а мне важно было понять - он выжил или сломался.
 
Он отвечал на мои вопросы, но при этом его рука тянулась внутрь стола, что-то наливала, затем подносила ко рту.

Джоджр пил, пил откровенно и привычно,  потягивая коньяк или что-то другое. Я не комментировала его действия.

Потом я наблюдала, как  он  счищает кожицу с огромного персика, который  добыл непонятно где и когда, но он в его руке. Нежную обнаженную плоть персика он протягивает мне,  я так и съедаю,  как прошлый зверёк,  прямо  с его ладони.
 
А Джоджр вдруг говорит:
 
- Если бы тогда не твои глупые капризы,  у нас был бы уже почти взрослый сын...

Странно, но в тот момент ни его громкая и скандальная слава, ни  брошенные таким человеком слова о  весне уже не имели значения, я была взрослая,  с привкусом не только постоянной, глубинной  печали, но и отчаяния, оттого, что мир всегда не тот, который я представляю себе.

Я  приехала с простым и искренним  намерением поддержать его, так как подозревала, что эта трагедия могла  его сломать. Это подсказывал уже мой жизненный опыт, когда мужчины оказывались в испытаниях  слабее и ломались гораздо чаще, чем женщины.

И это было важнее, чем наше прошлое, в котором все было столь эфемерно, что ничего и не было.   
 
Мы были две половинки чего-то одного, но это было столь высоко и не найдено по каким-то теперь уже незначительным причинам, что прошлого тоже не было.
 
На прощанье тем же  вечером Джоджр, верный себе,  сказал, что скоро он будет в Москве и что  “мы должны увидеться и поговорить”.

Я спешила домой и на следующий день уехала.
 
Но не успела доехать до Москвы, как вслед пришло письмо, в котором говорилось, что я, такая цельная и чистая, не должна доверять Джоджру - негодяю и мерзавцу, ибо у него от очередной любовницы только что родился ребенок...

В ночной тиши, в самой глубине  Москвы, в поселке художников на Соколе, я пишу Джоджру первое и последнее в жизни письмо.

Я оскорблена? Нет, я радуюсь, потому что слышу его прежний рык, значит, не сломлен!

Я уже не маленькая певчая птичка, я - птица, которая  не теряет перьев. Но я по-прежнему  ненавижу, ненавижу, ненавижу всякую ложь!

Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!   

                X.

               В московском аэропорту Быково  в октябре 1991 года томительная жара от людских масс - несколько дней нет вылета. В моём распоряжении большой самолет Ту-154 с чартерным рейсом во Владикавказ. 

Меня приглашают к начальству аэропорта и просят  мой самолёт, чтобы вывезти людей после недельного ожидания куда-то в Сибирь.

Я даю согласие подождать, пока самолёт вернется обратно, потому что это рейс от моей кампании, одной из множества новых созданий, которые принес ветер перемен в стране, но все мы еще прежние - и  пилоты  хорошие парни, и я не крутая-деловая и уж совсем не стерва.

Я везу гостей на первую нашу международную конференцию по осетиноведению, или алановедению. По причине моей человечности много недовольных, все устали, меня обвиняют в мягкотелости, которая должна, дескать,  обидеть  иностранцев.
 
На самом деле иностранцы  и наши интеллигентные  ученые понимают  ситуацию гораздо лучше, ведут себя благородно, помогают мне, утешают.

А рвут меня на части свои,  по  сути - сброд, который  самоназвался гостями конференции и теперь орёт, грубит, хамит мне и ломится с тем же к начальству аэропорта. 

Мои нервы уже несколько суток на пределе, я не выдерживаю, плачу навзрыд на груди старой англичанки, жены лингвиста из Кэмбриджа.

Наша судьба остаться на ночь в гостинице аэропорта,  и только к полудню следующего дня  встречают во Владикавказе  наш основной отряд конференции.

Мы с баулами вторгаемся в тихий мир гостиницы на набережной  Терека, здесь у меня тоже ни минуты покоя: я ответственна от концерна за иностранцев, за питание, за весь порядок, заложенный в  программе конференции. 

И когда вся эта разноликая толпа - американцы,  французы, индусы, англичане - рассредотачивается по номерам, я вижу Джоджра.
 
Он сидит в фойе неприкаянный, совершенно отдельно от того, что здесь происходит.
 
Южане ринулись сюда, чтобы вырваться из объятий войны. Я вспоминаю, что Джоджр историк, хотя  и сказочник, и поэт.

Он тоже пришел из горнила войны, сидит один и заметно, что не видит ничего  вокруг, словно не может сбросить с себя потрясение от войны на своем Юге.

Программа конференции насыщена, я занята и  только краем глаза вижу, как изредка мелькает Джоджр.

И ни разу не обнаруживаю его  в ресторане нашей гостиницы, которая обслуживает участников конференции, где южане вмиг создали традиционное осетинское застолье, сдвинув не менее пяти столов в один, и  загудели,  зашумели не обычными  молитвами-тостами, а тостами-политическими спорами.

 Американец и австралийка, самые отчаянные из всех,  стали проситься в Южную Осетию, чтобы своими  глазами увидеть происходящее.

И вот тогда я попросила у Бойца-с-Турханы военный вертолёт как единственный транспорт, с помощью которого можно было перелететь через блокадное кольцо, сжимавшее Цхинвал.

Он ответил в неизменной с самой юности манере:
 
- Будет тебе, девочка, вертолет!

На рассвете мы выехали на юг микроавтобусом, а в Джаве, которая была наполовину стёрта с лица земли недавним землетрясением,  пересели  в вертолёт.

В Цхинвале обошли все, что показало нам ужасную разрушительную войну, плеснули в людей  надеждой, что это когда-нибудь закончится, а они в нас своей болью и тоской - когда там, в центре, защитят нас?!

Война восходила в моей душе накалом чувств до высочайшей  степени.

Каждый, как и я, в понимании этих спешно  сотворенных войн был предоставлен самому себе. Кроме самой войны,  в межнациональных конфликтах после развала СССР учителей не было.

И в новой стадии самовоспитания я  чувствовала мир иначе и обостренным чувством любила  более всех людей на свете тех, кто был объединен понятием единой крови - абстрактное, но сильное чувство.

С борта вертолёта я вглядывалась вниз, зная, что где-то там  шёл, возвращаясь с Севера на Юг, Джоджр.

Я не видела его с того самого момента, как он, словно хищник, подстерёг меня, выходящую из зала ресторана, где  ели гости конференции и должен был кормиться он. Но этот одичавший зверь не ел, как все остальные.
 
Он неожиданно напал на меня, одержимый необходимостью сказать что-то  важное для него.

От его натиска я оказалась загнанной в угол фойе между стеной и стеклянной ресторанной дверью. Не ожидая такого выпада, я никак не могла  вникнуть в смысл его слов. 

Меня больше волновала  несуразность моего положения на виду у людей. Но Джоджру, как всегда,  было всё равно.
 
Он с прежней силой вдавливал в мой мозг какой-то свой новый текст:
 
- Я был  тогда так же чист, как и ты!
 
И был  он в состоянии  какой-то ожесточенной решимости заставить меня понять его слова, его глаза горели, но в них мне виделась самая настоящая боль.
 
Я поняла это  высоко  в небе. Когда сердце поднято высоко, его вдруг  пронзает какое-то молниеносное откровение, недоступное внизу, на  земле.

Возможно, когда Джоджр подвергался смертельной опасности, как и все осажденные цхинвальцы,  все в его  жизни  становилось ясным для него и согласованным с сознанием.
 
Тот солнечный год, разбег юности, споткнувшийся о ту историю. Неужели сказочник  вполне понимал моё потрясение и даже сострадал мне?

Или его задевало мое презрение ко всему, что  вторглось в мое доверительное отношение к нему, разрушив его навсегда?

А может, он так мудр, что понимал все, что могло происходить в этой жизни с личностью,  выросшей из той девочки?
 
Внизу, где-то между горами,  пробирался тот самый Джоджр, который всю жизнь весело отмерял шагами  дорогу между  Югом и  Севером.

Напрасно я вглядывалась в темноту, увидеть его было невозможно.

Возможно другое, что где-то за Джавой  он мог откопать свое оружие или шел вовсе безоружный и мог стать жертвой поругания, бесчестия, убийства, как становились многие осетины.

Самое важное сейчас - это была сама жизнь: его, моя, Бойца-с-Турханы, за спиной  которого я сейчас сидела - всех нас.

И наверху,  и внизу было пространство моих тревог, моей любви ко всем моим теперь братьям.

С  самого детства  они  дарили  мне  тот мир, где я знала столько бескорыстной доброты, столько сдержанной мужской  нежности, что это они создали из меня то, о чём могли бы впоследствии пожалеть - ранимую незащищенность.

Я старалась, как могла, нарастить себе шипы да колючки, но была не способна принять ничего от жизни качественно иного,  чем то, что  сделало меня такой, и выживала,  спасаясь от любой реальности, способной травмировать мою душу.

И, тем не менее, а возможно, тем более,  они заслужили мою боль и тревогу за каждого из них.

Я поняла, что путь Джоджра домой был полон той смертельной опасности, которая всегда служит очищением души.

Его не было на банкете по окончании конференции в ресторане кемпинга за городом, что только подтвердило уверенность в его уходе тогда же.

На банкете я не  веселилась, во мне уже глубоко поселилась война. Все на другой половине зала развлекались с очаровательным французом Аланом Кристолем из института Греции в Монте.

В сумеречной части зала я танцевала бесконечный  народный танец “хонга” с Людвиком, Людовиком, как правильно звали французских королей, ещё не зная, что он вскоре  станет на юге президентом,  вторым  у одного и того же народа.

                XI.

               Чёрное от плеч до кончиков туфель - моё строгое соответствие происходящему в южной части родины, моя униформа правозащитных конгрессов, уже третьего по счету.

Так, в чёрном, я проехала пол Европы под палящим  июльским солнцем.

На узкой улочке в Брюсселе,  если проходить, то цепочкой, иначе заденешь  столики маленьких ресторанов по обеим сторонам - там на меня смотрит пучеглазый красный омар с итальянской  витрины или чучело белого гуся в бижутерии от швейцарцев.

В такой обстановке и догнали меня вышедшие из собора Богоматери наши среднеазиаты, и я принимаю по этикету их церемонное сообщение о том, что в католическом храме зажжены свечи за здравие и безопасность боевых защитников Цхинвала.

Говорит об этом мне  их главный. И у меня случайно вырывается:
 
- Значит, за этого стервеца тоже...
 
Он весело смеётся и со знанием дела говорит:
 
- Чаще всего в тяжёлые времена как раз из этих стервецов и бывают стоящие парни. Они не предают…
 
На королевской площади объявлен национальный праздник, там идёт бесконечное шествие башмачников, кузнецов - всех гильдий  ремесленников, на огромных конях восседают облаченные в латы  средневековые рыцари.
 
Какое благополучие окружает меня,  и  какие негодяи  содеяли наши войны?!

Один получит Нобелевскую премию мира в результате того, как в первый год войны на Юге выбросит поводья, бессильный что-либо  изменить, и будет  буквально орать русским матом по телефону из Кремля  на безумствующего президента Грузии за бесчинства в Южной Осетии - 58 сел уже сожжены! Всё в агонии распада, брошено на растерзание.

Я смотрю на уходящие колонны процессии с развевающимися знамёнами и штандартами.

Все ринулись за ними под мост, я остаюсь в одиночестве.

Нет, кто-то берёт меня за локоть - опальный  советский генерал-диссидент, военный обозреватель крупной  московской газеты.

Он говорит, что ему нравится, когда свободный, то есть  гражданский  человек  столь внутренне организован и целеустремлён, как я.
 
Мне не пристало веселиться на чужом карнавале, когда часть моей этнической родины поливается артиллерийским огнем.   
 
Беседуя, идём уже около часа пешком из центра, и я рассказываю ему обо всем, что важно для меня. По-видимому, это интересно и ему - война его профессия.

Теперь он объясняет мне политические тайны конфликтов на нашей родине.

А я вспоминаю, как лечу высоко над землей,  а внизу дорогой смерти идёт Джоджр, один и, скорее всего, безоружный…