Друзей моих таинственный уход...

ДРУЗЕЙ МОИХ ТАИНСТВЕННЫЙ УХОД…

Глава первая.

О ранней смерти друга и о тайнах эпох.

1.

На сессиях в литинститутском общежитии мы жили в одной комнате, обычно, вчетвером: Володя Курочкин – прозаик из Омска, Женя Кувайцев – поэт из Набережных Челнов, Костя Майборода – прозаик из Клайпеды и я, также прозаик, житель Луганской, а затем Донецкой области.
Владимира Курочкина давно уже нет с нами. Он ушёл из мира земного на следующий год после окончания Литературного института. Последний раз я виделся с ним (как, впрочем, и со всеми остальными однокурсниками) в конце мая 1982 года.
Сданы госэкзамены, отшумел весёлый (но, разумеется, с изрядной примесью грусти) выпускной литинститутский вечер. Мы молоды, полны творческих планов, а впереди столько интересного и, кажется, что истинная жизнь (особенно, писательская) только начинается и самое главное, разумеется, ожидает нас впереди. Кого-то творческая удача ждёт где-то совсем близко, а других в некоем отдалённом будущем. Но каждый из нас верит, что придёт писательская удача к нему непременно. Иначе, творческому человеку и грустно, и даже как-то неуютно жить на этом свете…
Разумеется, мы обещаем друг другу обмениваться письмами,  договариваемся держать друг друга в курсе новостей житейских и творческих. А, по возможности, и встречаться хотя бы иногда (на худой конец, пусть даже раз в десятилетие!) в любимой Москве, в дорогом нашим сердцам Литинституте…
И, разумеется, ни сном, ни духом мы не ведаем, что не пройдёт и десятка лет, как великий и неделимый Союз развалится вдруг, словно некое чахлое искусственное сооружение, на отдельные осколки-государства. А за пару лет до развала Союза начнёт сыпаться и разваливаться его могучая издательская система. Взлетевшие почти до заоблачных высот тиражи популярных газет, журналов, а также книг талантливых литераторов, - начнут уменьшаться до карликовых размеров. А многие и вовсе просто исчезнут бесследно…
Всё как-то без особого сопротивления будет валиться, рассыпаться, радуя одних, раня и печаля других, и доводя до гибели третьих.
Помню, как поразил меня случай суицида одного молодого и талантливого журналиста, который покончил с собой после развала Союза. «Остановите Землю, я сойду!...» - написал он в своём последнем стихотворении.
Я не знаю, как всё это воспринял бы мой литинститутский товарищ Владимир Курочкин. Ведь он покинул земной мир раньше.
Впрочем, уверен, что радости от развала великого Союза он точно бы не испытал.
Владимир Курочкин ушёл в мир вечный совсем молодым в возрасте тридцати шести лет. Ушёл печально и таинственно. Хотя в первое время после случившейся с Володей трагедии мне его уход казался, прежде всего, странной и до обидного нелепой случайностью.
Было это давным-давно, даже очень давно: осенью 1983 года.
Несколько громадных эпох протащились с той поры по нашим весям и по нашим душам. Проползли, прогромыхали, столь непохожие одна на другую. Глубоко пропахали сердце и память каждого из нас, оставив в них свои глубокие и для каждого неповторимые автографы. В том числе раны и травмы. И даже душевные царапины и вмятины у каждого из нас свои, неповторимые. А с другой стороны, каждая из минувших эпох оставила в наших сердцах и памяти свой добрый свет, свои тёплые и солнечные воспоминания от общения с добрыми, сердечно чуткими и духовно щедрыми людьми. А таковых, оказывается, не так уж и мало в окружающей нас корявой реальности. Просто надо бы нам самим быть более зоркими и чуткими, уметь замечать и ценить таких людей, ибо они часто просты и неброски внешне и духовно. И покидают нас в этом мире, обычно, столь неожиданно и без предупреждения…
Владимир Курочкин был одним именно из таких людей.
Но об этом подробнее чуть позже. А сейчас несколько штрихов об упомянутых, минувших с той поры эпохах.

2.

Эпоха 80-х годов двадцатого века. Эпоха несбывшихся надежд и, вместе с тем, многих волнующих воспоминаний, которых было в ту пору, как никогда много …
А на смену ей свалилась на нас, нежданно-негаданно, громадно-хищная эпоха лихих и горьких – 90-х годов. Она ранила и покалечила многих из нас, иных и погубила. Как и при всякой революционной эпохе, с её анархией и вседозволенностью, повылазили в ту пору из щелей многие пронырливые и цепкие хищники (от мелких тараканов и грызунов, до кровожадных крокодилов и экзотических драконов), с острым нюхом, мощными челюстями, когтями и великими дарами хитро мимикрировать и бесконечно приспосабливаться к меняющейся реальности.
Всё это было у них, до поры до времени, в некоем скрытом состоянии (о чём они и сами не подозревали), а в соответствующих условиях вдруг прорезалось и развилось, нередко, в самых уродливых формах. А в иную эпоху осталось бы непроявленным.
Многие из зарвавшихся в ту пору «новых» хищников – погибли. Но немало было и тех (кого с той поры называют с улыбкой или с издёвкой «новыми» - русскими, украинцами и т.д.), которые стремительно взлетели на разные уровни и ступени властной, светской, житейской и материальной то ли пирамиды, то ли мавзолея, то ли лестницы.
Ну, а для большинства из нас то была тяжкая и скорбная пора великих потерь, разрушений и поисков. Но и, конечно же, некоторых (у кого больших, у кого меньших), - радостей, находок и обретений.
Следующая эпоха – первого десятилетия столь долгожданного третьего тысячелетия и 21-го века. Помнится, из 60-х, 70-х да и 80-х годов, - начало третьего тысячелетия казалось нам чем-то загадочно великим и прекрасным, наподобие золотого века человечества. А когда пришла эта эпоха, то поразила землян изощрённой трагедией 11 сентября 2001 года, - трагедией жестокой и бессмысленной. И всё минувшее десятилетие оказалось эпохой глубоких потрясений, разочарований, в которой, тем не менее, всё равно было место в жизни каждого из нас для добрых и счастливых мгновений. Без них жизнь наша становится горькой, унылой и бесцветной.
А на смену прошедшему пришло и нынешнее, второе десятилетие третьего тысячелетия. Время таинственных прозрений для немногочисленных пока, мистически созревших и подготовленных к этому душ. И время сердечной усталости, и накопившегося раздражения, нередко перехлёстывающего через край, у всё большего числа землян. А также время нарастания и проявления всё более явных признаков духовного вырождения Адамова рода.
Говорят, что минувший, 2011 год, был последним годом нынешней цивилизации в мистических календарях таинственных народов ацтеков и майя. 2012 год многие космисты, астрологи и предсказатели называют годом гибели человечества. Называют и точную дату этой гибели, - 12.12.12г.
И надо признать, что это не дешёвое лжепророчество. Опасность гибели для нашей цивилизации в указанную дату реально существует. И гуманоиды вместе с князем мира сего прилагают громадные усилия, чтобы она стала зловещей и роковой реальностью для всех нас…
Но этого не случится. Ибо силы света и добра принесли за последние тысячелетия великие жертвы, чтобы избавить нас, заблудших, от подобной участи, к сожалению, реально заслуженной нами, сегодняшними жителями земли. Всеми нами, кто отнюдь не случайно оказался в эту пору землянином, членом нынешней, вырождающейся и погибающей цивилизации…
Но, повторяю, намеченной трагедии не случится.
Ибо пришло время для наступления новой цивилизации, над которой князь мира земного, лунного и космического, а также его друзья гуманоиды уже не будут иметь той власти, какую они имели (и пока ещё реально имеют!) над нынешним заблудшим человечеством, столь жаждущим освобождения из нынешнего своего тысячелетнего духовного плена и рабства.
Нынешний 2012 год станет первым годом новой потрясающей цивилизации того самого золотого века, о котором мечтало заблудшее и страждущее человечество последние почти десять тысяч лет…
Ныне мы вступили в важнейший этап переходной эпохи (который продлится примерно четверть века, после чего зло полностью исчезнет с лица земли вместе с его носителями и с теми, кто не захочет от него отречься и очиститься) от нынешней, уходящей смешанной 84-й цивилизации к великой, чистой и непорочной - 85-й цивилизации.
И некоторые из нас даже станут её строителями и гражданами. По крайней мере, те из нас, кто возжаждет истинно духовного прозрения, катарсиса и преображения. И их реального обретения. А таковых к концу нынешнего десятилетия (далеко не лёгкого, но полного удивительных тайн и открытий), будут уже миллионы…
Впрочем, более подробно на эту важнейшую тему нужен отдельный разговор. А пока вернёмся к прерванному рассказу об уходе из мира земного моего литинститутского товарища – Владимира Курочкина.

3.

Во все перечисленные эпохи Владимира уже не было с нами. Он покинул мир земной неожиданно и странно.
Жена Владимира, Татьяна, сообщила мне в письме, как это произошло. К сожалению, самого письма я уже давно не могу найти, поэтому рассказываю о трагической гибели Володи Курочкина по памяти.
Он работал на шабашке, строил какой-то объект где-то в одном из колхозов своей родной Омской области. По первой своей специальности он ведь был инженером-строителем.
Несчастье произошло с ним следующим образом. Володя отцеплял трос от бульдозера и по какому-то недоразумению (а может, по извечной причине нетрезвости иных горе-водителей) бульдозерист сдал назад и наехал упавшему Владимиру на ногу.
Володю отвезли в ближайшую районную больницу. Травма была серьёзной, но отнюдь не опасной для жизни. Однако, произошло необъяснимое.
То ли от нервного стресса, то ли ещё по какой-то причине у Владимира резко упало давление. Все усилия врачей районной больницы, где он лежал, не приводили к улучшению его самочувствия. 
А перевозить его в таком состоянии в областную больницу было нельзя. И бедный Владимир медленно и неотвратимо угасал. Угасал в полном сознании, понимая, что умирает…
 Умер он через десять дней после того, как бульдозер наехал ему на ногу. Медицинский диагноз причины смерти, - отёк лёгких. Жена осталась с двумя малыми детьми: восьмилетней дочерью и пятилетним сыном.
Мы жили в ту пору в заводском общежитии на окраине Новогродовки, небольшого шахтёрского городка на Донетчине. Кажется, было начало октября, когда я получил письмо жены Владимира со столь печальным известием.
Потрясённый странной и нелепой смертью друга, я вышел с письмом во двор. Моя жена Лия сидела на деревянной скамейке возле детских качелей, беседовала с соседкой по общежитию, тоже молодой мамой. В коляске спал наш меньший сын, - четырёхмесячный Руслан. Старший сын, шестилетний Эдик, -  был в детсадике.
Я рассказал своей жене о гибели Владимира, прочитал письмо. Потрясение от происшедшей трагедии было у нас обоих очень сильным. Во время поездки со мной на очередную сессию (пятого заочного курса) и проживания в литинститутском общежитии осенью 1980 года Лия не раз общалась с Володей Курочкиным. И не только искренне уважала его, но и считала его самым чутким из всех моих литинститутских товарищей.
Смерть друга я воспринял тогда, как нелепость, как дикую несправедливость слепой судьбы.
Был я тогда неверующим человеком, но всё же смутно ощутил нечто мистическое и таинственное в столь ранней и странной гибели однокурсника и товарища.

Глава вторая.

Предсказание Владимира и его печальный пессимизм.

Вспомнил сейчас разговор с Владимиром Курочкиным о нашем творческом будущем. Разговор происходил на осенней или весенней сессии пятого курса. То есть, или в октябре 1980-го, или в апреле 1981 года.
Я спросил у него тогда, верит ли он, что в будущем будет печататься, публиковать свои книги, что сможет кормить на литературный заработок себя и свою семью. И верит ли он, что станет профессиональным писателем.
О себе я сказал, что вообще не представляю себя в образе профессионального писателя, но хотел бы, разумеется, им стать. 
Но Володя поразил меня своим уверенным и однозначным ответом, что как раз именно меня (из всей нашей четвёрки) он видит в перспективе профессиональным и стабильно публикующимся писателем.
И это несмотря на то, что Женя Кувайцев в ту пору публиковался в разных изданиях, вплоть до журнала «Новый мир», а также во всяких поэтических сборников. Готовилась солидная публикация и у Кости Майбороды в журнале «Литературная учёба». Сам Владимир периодически публиковался в омских газетах. А у меня в ту пору вообще мало что получалось. К тому же возникли проблемы с написанием первого проекта дипломной работы.
И, тем не менее, Володя сделал вот такой прогноз о моём творческом будущем.
Этот прогноз Владимира Курочкина вместе с пришедшей ко мне уверенностью, что я буду публиковаться стабильно и серьёзно, сыграли со мной своего рода злую шутку.
С 1976 и по 1990 год включительно я упорно атаковывал журналы и издательства своими рукописями, - и всё безрезультатно. Следующие два года я что-то ещё пытался писать по инерции, а потом на два года всё забросил, обдумывая потихоньку книгу на совершенно новую для меня тему о духовном целительстве. Она-то и вышла в свет в октябре 1996 года. Ровно через двадцать лет после моего поступления в Литературный институт. Вслед за этим пошли издаваться и другие мои книги. На сегодняшний день их пятнадцать. Десять из них формата брошюр.
О себе же Владимир сказал, что надеется, конечно, на публикации своих рассказов и повестей. Но не знает, успеет ли выйти на максимальный уровень своих способностей. Ибо чувствует, что жить ему осталось не столь уж много. Брат его старший умер в сорок с небольшим лет. Отец, а также кто-то ещё из близких родственников тоже прожили немного.
Помню, как поразил меня этот странный пессимистический настрой Владимира. Я сказал решительно и протестующе, что нельзя настраивать себя подобным образом. Если в отцовском роду кто-то прожил у них мало, то, вполне возможно, в материнском роду были такие, кто жил долго. Нельзя однобоко настраивать свою судьбу на худший вариант.
Володя улыбнулся моей горячности и сказал примирительно: он вовсе не против прожить лет восемьдесят, но сомневается, что это у него получится. Да и не представляет он себя таким древним стариком. Разговор этот, кстати, проходил менее чем за три или даже за два с небольшим года до гибели Владимира.
Он так и не издал ни одной своей книги. Печатался где-то в омских газетах. Но выйти на истинный уровень своего писательского мастерства Владимир Курочкин уже просто, по-видимому, не успел. Вероятно, в чём-то другом была тайна нынешнего его прихода в мир земной…  Костя Майборода тогда поддержал Володю, говоря, что максимальный рубеж, который он видит для себя в этой жизни – пятьдесят семь лет. Если ему дано что-то сделать в литературе, то он это сделает до названного срока. Собрание сочинений он писать не собирается. Разве что напишет пару повестей и опубликует одну-две книги.
Я для себя не видел каких-то конкретных рубежей и сроков в земной жизни.
Женя Кувайцев тоже не определял для себя сроки жизни, но книгу мечтал опубликовать уже в ближайшем будущем. Причём, непременно со своей новой поэмой, над которой он тогда усиленно работал.
К сожалению, в ту пору он получал из журналов и издательств отрицательные отзывы на свою многострадальную поэму. Хотя, повторяю, стихи его печатали в те годы в журналах и поэтических сборниках да альманахах весьма охотно.
А дальше расскажу, что знаю, о странном исчезновении Евгения Кувайцева…

Глава третья.

Разочарование поэта и его таинственный уход…

В конце сентября 2006 года, работая ночью в Интернете, я наткнулся на материал из газеты «Вечерние Челны» за 2003 год. В нём дана была информация об исчезновении Евгения Кувайцева два года назад, - 23 апреля 2001 года.
В том же материале сестра Евгения рассказывала, что накануне вечером он заходил к ней. Был чем-то взволнован, хотел остаться ночевать. Но узнав, что сестра в четыре утра будет уезжать из города, передумал. Сказал, что пойдёт к матери.
С той поры его никто не видел. Сестра вернулась через три дня. Говорит, что всё это время у неё болела душа за брата. Начали искать пропавшего Женю, заявили в милицию.
На одной из автостоянок города милиция обнаружила старый Женин «Москвич». В машине были все документы хозяина. А сам он бесследно пропал. Искали его и по монастырям. Но пока безрезультатно.
Сестра говорит, что иногда у неё ночами звонит телефон. Она поднимает трубку и кричит: «Женя, это ты?! Не молчи! Я знаю, что это ты!…» Но ей никто не отвечает…
Николай Алешков, наш однокурсник и товарищ Евгения Кувайцева по набережно-челнинскому литобъединению «Орфей» сказал в интервью той же газете, что во второй половине 80-х годов, когда упал интерес к поэзии, Женя разочаровался в своём поэтическом призвании, перестал печататься. Издать книгу своих стихов он отказался, хотя ему неоднократно предлагали это сделать.
Думаю, что он не смог найти для себя равноценной замены поэзии. Я помню, что он был верующим человеком. Но вера его была какой-то сумбурной, стихийной, больше на каком-то наивном, эмоциональном уровне.
А ведь именно истинная глубинная вера и любовь к нашим прекрасным Небесным Родителям, безмерно добрым и любящим всех своих детей, могла бы стать полноценной, истинно спасительной поддержкой для Жени после его глубокого разочарования в поэзии.
Поэзии, светлую веру в высокую миссию которой, Евгений Кувайцев нёс в своём сердце долгие годы: с юных лет и до упомянутого выше духовного кризиса. Этой светлой горячей верой он жил сам и умел зажигать окружающих.
И вот этот свет в его сердце погас. А нового животворящего света в нём не загорелось. И вот тут истинная вера могла бы способствовать духовному возрождению чуткого и светлого сердца Евгения Кувайцева. Могла бы стать спасительным выходом для его души из затхлой и удушливой атмосферы сердечной тоски, бессмысленности и разочарования, - выходом в новые прекрасные духовные сферы. Но…
К сожалению, этого не произошло…
С Костей Майбородой я потерял связь в конце 80-х годов. Не ответил на его письмо сразу. Потом несколько раз пытался писать, но так ни разу и не смог дописать письмо и отослать. Словно стоял какой-то мистический запрет.
Написал и отослал я ему письмо лишь в октябре 2007 года, через два месяца после ухода в мир вечный моей любимой жены Лии. Отослал в Литву на старый адрес в Паланге, где жил Костя в конце таких далёких сейчас 80-х годов. В эпоху мощного, неделимого и такого, казалось, вечного Советского Союза.
Но пока на сегодняшний день (20 января 2012 года) ответа от него не получил.
Может, где-то рыбачит сейчас в Атлантике. В конце 80-х он рыбачил по 9-10 месяцев подряд у Канарских островов. А может, сошёл давно на берег и закопался где-то земным кротом в родной Белоруссии. 31 марта 2012 года ему исполнится 61 год, то есть, он может быть на сей момент вполне заслуженным пенсионером. В отличие от меня, которому на пенсию выходить только в августе нынешнего года.
Разумеется, все мы в земной жизни гости и странники. Каждому, в свой час, возвращаться в родные и вечные пенаты. Там-то уж мы точно встретимся со всеми, кого знали и любили в этой жизни.
Но если мой литинститутский друг и побратим Константин Майборода ещё не покинул сей таинственный и скорбный земной мир, то всегда остаётся надежда, что мы ещё сможем всё-таки встретиться с ним и здесь, - на нашей доброй, светлой и жизнерадостной земле. А не только «там»…
А в следующей главе я расскажу о двух показательных случая из взаимоотношений Владимира Курочкина и Евгения Кувайцева, в которых ярко проявились чуткость, сострадательность и жертвенность Володи.

Глава четвёртая.

Объявление на заборе и корректировка мечты.

Первая из обещанных историй связана с нашим поступлением в Литературный институт. Поэтому расскажу вначале свою предысторию, которая привела меня через годы в эту уникальную студенческую альма матер, в которой пытались в годы нашей учёбы (вторая половина 70-х, начало 80-х годов) и ныне пытаются научить писательскому искусству того, кто этого очень жаждет.
После окончания восьми классов в 1967-м году я пошёл учиться в вечернюю среднюю школу и уже с пятнадцати с половиной лет начал работать на заводе. Вначале учеником жестянщика, потом слесарем, токарем. А после окончания вечерней школы уехал в Набережные Челны и два года работал в Гидрострое, на строительстве Нижнекамской ГЭС.
Именно в Набережных Челнах вдруг пришла ко мне мечта стать писателем. Она вытеснила предыдущую мечту, - стать астрономом (а для этого поступить учиться на физмат или мехмат Ленинградского университета). 
Любовь и огромный интерес к тайне звёздного неба остался у меня на всю жизнь. А охлаждение к профессии астронома произошло, видимо, из-за интуитивного осознания, что тайны и мистику звёздного неба не понять через математические формулы, телескопы и прочие методы, которыми земная наука пытается разгадать эти великие загадки мироздания.
Со временем, я понял, что и тайну человека не разгадать литературными методами сюра, магического, критического, социалистического, националистического или иного реализма. Ибо громадные тайны звёздного неба, как и мистическое происхождение и бытие человеческой души, запечатаны (точнее, были запечатаны до определённой поры на протяжении нескольких последних тысячелетий) для познания заблудшими и заколдованными землянами. И сделано это было не случайно, а по воле могущественной ипостаси Премудрости Божией.
Но подобные мои прозрения произошли гораздо позже. По сути, лишь в последние годы, когда вступила в свои права эпоха мистического расколдовывания и процесса духовного исцеления наших глубоко заблудших и страждущих душ. Глубинный этот процесс духовного прозрения и исцеления каждой души – великая и очень интимная тайна. Он очень индивидуален. И, в общем-то, всё только теперь начнёт открываться человечеству в истинном свете. Точнее, той душе, которая будет готова к прозрению и сильно возжаждет этого…
Впрочем, это уже тема отдельного разговора и не одного. А пока вернусь в Набережные Челны далёкой весны 1972 года…
Шёл мне в ту пору лишь двадцатый год. Я вёл дневник и всё ещё боролся между этими двумя мечтами, одинаково далекими тогда для меня, как и загадочные звёзды, сияющие на прекрасном ночном небе...
И вот в начале апреля 1972 года на деревянном заборе в посёлке Гидростроителей, где я тогда жил, прочитал я объявление, в котором все желающие приглашались на заседания местного литературного объединения «Орфей».
Собирались местные литераторы в комитете комсомола треста «Металлургстрой». Ибо один из создателей «Орфея», Валерий Суров, был в числе комсомольских вожаков этого треста. Там я и познакомился с некоторыми местными литераторами: уже упомянутым, Валерием Суровым, Русланом Галимовым, Иваном Юлаевым, Евгением Кувайцевым и некоторыми другими. Через несколько месяцев к ним присоединилась юная пэтэушница Инна Лимонова. А с Николаем Алешковым я познакомился уже в Литинституте.
Первые трое писали поэзию и прозу. Последние трое были в ту пору чистыми поэтами и через четыре громадных года (с конца августа 1976-го) именно они стали моими литинститутскими однокурсниками.
Самым знаменитым из всех «орфеевцев» образца весны и лета 1972 года был, несомненно, Евгений Кувайцев, - поэт и бард.
Двадцатишестилетний в ту пору Женя был женатым человеком и отцом обаятельного (кажется, трёхлетнего) мальчугана. У доброй и миловидной его жены, к сожалению, был порок сердца, и в начале 80-х она умерла после операции в киевской клинике академика Амосова. Потом у него была вторая жена, родившая ему дочь, но об этой его жизни я толком ничего не знаю.
Поэтому ещё раз вернусь к 1972 году. Рано полысевший, лицо в конопушках, простой и обаятельный Евгений Кувайцев, поэт и плотник, был так непохож на комсомольского вожака-трубадура, которым он представал в своих газетных публикациях того времени.
«Эгэй, комсомольцы! Молодо-зелено! Вам эта стройка доверена! Самая трудная, самая важная! Вперёд, неотступная, братва отважная!...»
Помню, как поразили меня, 19-летнего наивного пацана эти строки, которые принадлежали не какому-то известному поэту, а неведомому мне плотнику одного из бесчисленных строительно-монтажных управлений громадного «Камгэсэнергостроя». Я и не думал, что в наше время молодые плотники могут писать такие энергичные и жизнерадостные стихи, напоминающие задорные кличи из далёкой для нас эпохи 30-х годов двадцатого столетия.
Позже, однако, (точнее, через четыре года) я узнал от самого Евгения, что для прохождения творческого конкурса в Литинститут такие стихи лишь вредили ему, и он много лет не мог пройти творческий конкурс.
Но об этом позже. 
Разумеется, Женя не подстраивался под политические лозунги. Он просто был искренним и жизнерадостным сыном своего времени. Его стихи охотно печатали не только газеты (от местной с поэтическим названием «Камские зори» до многомиллионной «Комсомолки»), но также поэтические сборники и даже некоторые из толстых журналов. В том числе, знаменитый «Новый мир», который в 72-м или в 73-м году взял литературное шефство над Набережными Челнами и его знаменитыми стройками. А строились тут не только великий автозавод и Нижнекамская ГЭС, но и новый прекрасный город…
Впрочем, сам я в марте 1973 года покинул Набережные Челны и вернулся домой, - в город Рубежное, Луганской области. Вернулся в духовном кризисе, но с мечтой подготовиться и поступить в свой заветный Литературный  институт.
Однако, осуществление этой мечты оказалось делом не столь быстрым, как мне хотелось.
И тем не менее… 

Глава пятая.

Стучащиеся во врата Литинститута.

19 ноября 1975 года я женился и, укреплённый поддержкой своей любимой жены Лии, стал усиленно готовиться к поступлению в московский Литинститут
уже в 1976 году.
Главной проблемой были не экзамены. Хотя знания мои были слабоваты по всем предметам (всё-таки оканчивал я вечернюю школу, да и времени после её окончания в 1970 году прошло немало). Особенно не доходили у меня руки до английского языка, да и не получалось почему-то без преподавателя освоить его по-серьезному.
Но главная проблема была всё равно иная. Ведь в Литературном институте имени А. М. Горького Союза писателей СССР к сдаче экзаменов допускались лишь те абитуриенты, которые проходили творческий конкурс. А институт такой был всё-таки единственный в своём роде в СССР, но и, кажется, в мире. По крайней мере, в те годы. 
Разумеется, советского абитуриента могло волновать (и вводить в особую гордость) единственность такого уникального вуза на всём пространстве могучего и прекрасного Союза Советских Социалистических Республик.
Короче, надо было усиленно работать над рассказами для творческого конкурса. И я работал. Работал и удивлялся, насколько это странный и сложный труд, - литературное творчество. Наверное, особенная сложность заключалась в том, что надо было не просто заниматься литературным творчеством из-за того, что созрело нечто волнующее в душе и просится излиться на бумагу.
  Здесь была жёсткая обязаловка: писать, чтобы пройти творческий конкурс и получить шанс для поступления в заветный институт. И написать надо было аж 35 машинописных страниц прозаического текста. Мне это казалось тогда очень большим объёмом.
Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что дались мне три конкурсных рассказа с большим трудом. Надо было отослать их в институт до 15 мая. Как я ни старался, но не смог отослать их до 1 мая, не смог и до 10 мая. Лишь 13 мая отнёс я заветную бандероль на почту. В сопроводительном письме писал, что если получит комиссия мои материалы после 15 мая, чтобы они их не выбрасывали, а всё-таки посмотрели…
Мне хотелось, конечно, верить, что смогу пройти творческий конкурс, но временами я почти осознавал, что рассказы всё-таки были слабоватыми, хотя искренними…
А осознавая это, я понял, что творческий конкурс я в этом году не пройду. В этом меня убеждал и пример нашего местного рубежанского поэта Юрия Н., регулярно публикующего стихи в нашей городской газете "Ленинский призыв». Мы с ним встречались на еженедельных заседаниях местного литературного объединения.
Когда Юра узнал, что я послал на конкурс в Литинститут три своих первых рассказа, он признался мне, что пытается уже девятый год подряд пройти творческий конкурс в Литературный институт, - и всё безрезультатно. Послал он туда свои стихи и в этом году, но надежд и иллюзий на удачу, по его откровенному признанию, он уже особых не питал.
Сравнивая свои рассказики с крепкой, воистину профессиональной поэзией Юрия я приуныл и продолжал подготовку к экзаменам без прежнего жара и энтузиазма.
И вот 1 июля я получил письмо из Литературного института. А в нём  сообщалось, что Бойко Александр Александрович прошёл творческий конкурс и приглашается для сдачи вступительных экзаменов.
Экзаменов было четыре: один письменный (сочинение по русской литературе) и три устных – 1) Русский язык и литература; 2) История СССР; 3) Английский язык.
Наши с Лией потрясение и радость от этого письма трудно передать словами. 

2.

Но ещё большими наши потрясение и радость были, когда я поступил в свой уникальный и заветный Литературный институт.
Расскажу немного о сдаче экзаменов.
Сочинение я написал на четвёрку. Писал на тему: Отечественная война в современной советской литературе. Помню, что в слове  «оккупация» допустил сразу две ошибки. Перемкнуло что-то в памяти, и не мог вспомнить, где писать в этом слове сдвоенные буквы. В итоге написал «окуппация». Хотя до и после этого случая писал это слово правильно.
Вполне возможно, что это было единственной ошибкой.
С экзаменом по сочинению произошёл у нас интересный и курьёзный случай. Дело в том, что абитуриент из соседней комнаты, прозаик из Новосибирска, готовил сочинение только по Маяковскому. Убеждён был, что одна из тем по сочинению будет обязательно отдана этому поэту. И такая тема была на экзамене. На радостях наш сосед накатал большое сочинение. Мы все были убеждены, что этот счастливчик меньше пятёрки не получит.
А он получил «двойку». Разумеется, не по содержанию, а за чуть ли не десяток грубых грамматических ошибок. Все мы были в шоке. А больше всех, разумеется, сам несчастный поклонник Маяковского.
На устном экзамене по русскому языку и литературе мне поставили пятёрку, потом перечеркнули и рядом написали цифру «4». Я понял, что это было сделано по настоянию преподавательницы русского языка, которая придирчиво гоняла меня по некоторым правилам пунктуации.
По истории СССР тоже пятёрка у меня сорвалась. Ответив отлично на основной и пару дополнительных вопросов, я споткнулся на третьем дополнительном.
Английский сдал на трояк. На большее вытянуть просто не смог ибо, прочитав текст со словарём, смысла половины устных вопросов экзаменаторов не смог вообще понять.
Надо сказать, что я с детства мечтал выучить английский, но так и не нашёл времени на его изучение за свои нынешние, без полугода, 60  лет. Может когда-нибудь удастся попасть на толковые курсы и выучить (точнее, хотя бы освоить более-менее сносно) великий и прекрасный английский язык. Много лет, кстати, мечтали мы о таких курсах вместе с моей любимой Лиечкой, но так и не дошли у нас до этого руки…
Баллов за четыре экзамена у меня набралось 15, да около 4,5 – за аттестат о среднем образовании. Итого – 19,5 балла. Совсем негусто. И я был уверен, что именно вот того балла из перечёркнутой пятёрки мне не хватит при прохождении конкурса абитуриентских баллов.
Список поступивших в Литинститут, вывесили при нас во дворе, на стенде объявлений, висевшем на стене одноэтажного административного корпуса. Народ хлынул туда и затолпился у стенда. Пробежав издали часть списка с фамилиями на свою букву я, действительно, не нашёл там себя и отошёл уныло в сторону.
Подошёл Володя Курочкин из Омска, сосед по общежитию, протянул весело руку. Я уныло пожал её и поздравил его. У него было аж 22,5 балла, и никто не сомневался, что он поступит.
Но, оказывается, он поздравлял меня, утверждая, что моя фамилия есть в списках. Подошёл Костя Майборода, ещё один мой новый товарищ, и тоже поздравил меня.
Тогда я ринулся к стенду объявлений и при более внимательном чтении обнаружил-таки свою фамилию в списках поступивших. Это было, конечно, великой радостью для меня.
Но это было ещё и удивительно. Ибо, к примеру, тут же возле стенда стояли два поэта, каждый из которых набрал более двадцати вступительных баллов, но фамилий своих в списках поступивших они не обнаружили.
Говорили знатоки из абитуриентов, что в таких случаях играли ещё роль какие-то пометки на творческих работах абитуриентов. Пометки, которые делали руководители творческих семинаров, отбирая работы интересных для себя абитуриентов. Насколько такая информация соответствовала действительности и соответствовала ли вообще, - я не знаю.
К сожалению, не было в списке поступивших и моего старого знакомого, поэта из Набережных Челнов Евгения Кувайцева. Я познакомился с ним ещё весной 1972 года в набережночелнинском литературном объединении «Орфей».
Женя был очень подавлен. И утешение о том, что он обязательно поступит на следующий год в данном случае не проходило. Да, у себя в городе он имел славу камазовского рабочего поэта. Да, у него было немало публикаций в поэтических сборниках, альманахах, в подборках стихов опекавшего стройку в Набережных Челнах такого знаменитого в ту пору журнала, каким был тогда «Новый мир».
Но всего этого, оказывается было недостаточно и Женя лишь с шестой подряд попытки смог впервые пройти творческий конкурс в Литературный институт в том 1976 году.
А теперь вот, пройдя, наконец, заветный творческий конкурс, набрал всего лишь 17,5 балла по результатам сдачи вступительных экзаменов. Женя был растерян, обижен, подавлен.
Но как и чем можно было его утешить в столь печальной ситуации? В ответ на попытки наших корявых утешений он бормотал уныло и подавленно, что второй такой попытки у него уже, скорей всего, просто не будет.
Тогда мы с Костей Майбородой искренне посочувствовали ему и пошли на Главпочтамт давать радостные телеграммы домой о своём поступлении в наш заветный, великий и прекрасный Литературный институт. Удивительный институт, из стен которого за предшествующие  годы (1933-1976) вышло столько знаменитых и просто хороших писателей. По сути, цвет тогдашней советской литературы.

3.

Дали мы с Костей срочные телеграммы домой, побродили, счастливые по летней Москве и поехали в наше литинститутское общежитие, которое должно было стать нашим домом по два месяца в году на протяжении долгих шести лет, на время экзаменационных сессий для нас, студентов-заочников.
Было жаль, конечно, таких неудачников, как Женя Кувайцев или мой сосед по комнате Володя Смирнов из Ленинграда, а также Виктор Шепило, земляк мой из Донецка, или поклонник Маяковского из Новосибирска (звали его, кажется, Владимиром) и некоторые другие хорошие ребята, прозаики и поэты, которым не удалось поступить вместе с нами.
Впрочем, Володя Смирнов поступил в Литинститут уже на следующий год. Неудачник из Новосибирска тоже вскоре стал его студентом. А тот же Виктор Шепило поступил на следующий год на сценарный факультет ВГИКа, всесоюзного государственного института кинематографии.
А вот какая интересная ситуация получилась с Женей Кувайцевым. Когда мы приехали с Костей в общежитие, то были очень обрадованы известием о новом шансе для Жени. Оказывается, Володя Курочкин потащил подавленного Женю прямо к ректору института Пименову Владимиру Фёдоровичу.
Энергичный и обаятельный Володя объяснил ситуацию с неудачным поступлением камазовского рабочего поэта Жени Кувайцева и попросил не ломать ему судьбу, а помочь человеку остаться учиться в Литинституте. Если не было других вариантов решить этот вопрос, Володя готов был уступить Жене своё место студента-первокурсника.
Владимир Фёдорович внимательно выслушал своего жертвенного тёзку, похвалил его за сострадательность и отзывчивость и сказал, что подобных жертв от Владимира Курочкина не требуется. Ибо он, как ректор, даст указание, чтобы Женю Кувайцева вписали в списки первокурсников на правах вольного слушателя. А если всё у Жени будет нормально за время установочной сессии, то в конце этой сессии ему выдадут, как и всем остальным, студенческий билет, зачётку и он сможет стать полноценным студентом.
Так оно и произошло. Мы получили студенческие билеты и зачётки уже в первые дни установочной сессии. А Жене Кувайцеву пришлось побыть пару недель в подвисшем состоянии, а потом он также получил свои долгожданные студенческие документы...

Продолжение следует.