- Ну и клещ! В локоть вцепился, неужели за столько лет трудно научиться ходить под руку, - довольно зло, но без раздражения говорила дама.
- Марго, у меня не клещи, а обычная лапа, что так нервничать, не надо, перехвати меня сама и повыше, а то уже я начну возмущаться, - спокойно отвечал ей мужчина.
- Всё равно – ты клещ!
Тёмные фигуры ползли по тротуару, названному так лишь формально, поскольку его состояние давным-давно ничему цивилизованному не соответствовало. Лужи, собравшиеся в неживописных грязных ямах, в отличие от самих ям, почти не беспокоили путешествующих собеседников, чья обувь была на высоте водостойкости, прочности и сомнительного изящества военного образца. Никакие внешние впечатления посторонних от своего вида так же не интересовали компаньонов ни в данный момент, ни в какой другой, но, раз обувь привлекла внимание, приходится отметить - дама обувалась в точности, как и мужчина и это не дань стилю «милитари», а жестокая необходимость.
Издалека, стороннему наблюдателю, пара ничем не отличалась контурами от стрекозы, повисшей на длинном стебле и не решающейся взлететь, только белые тросточки, её крылышки, продолжали порхать, выбегая вперёд тела, ощупывая воздушное пространство.
Слева, вверху, высоко над парой голов, озарённых в лицах естественным безразличием внешнего спокойствия, почти на самом небе, грохотала очередная электричка, недавно просвистевшая мимо покинутой парой станции.
- Сейчас, после щита, повернём направо и двинемся через лес, а там уж – считай прибыли.
Время близилось к вечернему чаю, который никто не ожидал в таком месте как лесополоса, очень уж громко названная лесом нашей дамой. Зато обитатели старого особняка, являвшегося целью путешествия полуживого стрекозиного образа, уже готовились к этому важному мероприятию, более формальному по кулинарному содержанию, но зато вполне неофициальному по форме. Специальных правил и дресскодов не было. Смокингов и платьев типа «коктейль» здесь носить не принято.
- Интересно. Заварят сегодня или опять от тёплой водицы будет неотличим?
- Слепой курице всё пшеница. Не забудь вынуть чекушку из кармана пальто и сунуть в холодильник, а то вечером сразу всё отличишь и по вкусу и по действию.
- Вечером, под холодненькую – твоими заботами, я поставлю себе Карьеру Ругонов. Длиннющая она у них получилась…, или у Золя…
- А я буду Каренину перечитывать…
- Что-то долго идём до поворота, ты сколько насчитала?
- Тысячу четыреста пятьдесят два…
- Меньше бы ворчала на меня, а больше бы старалась походить на Аделаиду*, так было бы уже семьдесят три.
- Топай смелее лучше – Маккар нашёлся!
Тротуар давно закончился, оборвавшись так же неожиданно, как робко начинался у привокзальной площади. Теперь пара перемещалась по тропинке, беспрерывно петляющей среди каких-то холмиков и овражков, но лишённой убедительных ориентиров.
Спутники молчали. Мягко постукивали о землю тросточки, шумели в вышине высокие деревья, всё более редкие кустики вторили им вялым шуршанием, в мерно качающихся головах шла усиленная работа не позволявшая расслабиться, но бывшая абсолютно бессмысленной, с точки зрения обычного человека.
Феликс слушал пространство и переводил едва ощутимые колебания в доступные пониманию образы, давно, правда, сменившие первоначальный облик и достигшие полнейшего отсутствия сходства с реальными образцами. Стена не была стеной, лес лесом и так далее, но все предметы сохраняли глубину, высоту, твёрдость и угловатость – ранжированные сознанием в меру полезности или опасности. Если б пришла охота, Феликс мог посмеяться над всеми живописцами и живописателями окружающего мира – по его мнению, они ничего о нём не знали, ничего в нём не понимали и исказили в своём изображении до пустейшей картинки случайно сложившейся в детском калейдоскопе.
Что это за картинка, что за узор и вообще: что это? - Если вынуть отражающие зеркала, выбросить их на помойку, разбить эту ложную систему – основу всеобщих представлений? Даже отвечать не хотелось, и так всё ясно.
Марго целиком поглотило ожидание. Словно плохой, допотопный и изношенный физический прибор, разрегулированный до прыжков стрелок и щелчков указателей, она настраивала и напрягала свои органы ощущения света и старалась не пропустить явление слабой точки, символизирующей зажжённый фонарь, который никак нельзя прозевать, точно зная, что Феликс его не никак не услышит.
Внешний мир никогда не считался с желаниями, а главное, с возможностями этих людей. Жизнь шла своим чередом, по накатанной колее, надёжной только для здоровых сильных и наглых, но, как следствие, безнадёжно тупых.
Утром, когда Марго и Феликс были в столице, в Протопоповском переулке, и выбирали новые аудио-книги в специализированной библиотеке, совсем недалеко от того места, где они находились ныне, проезжал трактор. Железный конь переваливался с ямы на бугор, с бугра на яму, ловко подцепив рекламный щит, призывающий к следованию курсом очередной мёртворождённой, но голосистой, как кукушка, партии, унося расписную фанеру куда-то прочь, подальше от лесной неизвестности, в другую, более перспективную и убедительно прохожую.
- Нет, Марго. Мы с тобой прошли мимо щита. Давай возвращаться.
- Придётся с тобой согласиться. Держись крепче за меня, сейчас повернём.
- О-о-о! Ё!
Придорожная грязь отличается особым вкусом, присущим лишь определённому транспортному потоку. Пепельно-дымчатый и ласково-молочный вкус, иногда приправленный навозом земли у просёлочной дороги - это совершенно не то, что вонючая, свинцово-мочевая пропитка обочины шоссе. И уж совершенно не то самое, что почва под трассой тепло- или газо- или какого иного трубопровода.
Не провоцируя дискуссии о предпочтениях, отметим – железнодорожная грязь занимает своё, особенное и почётное место в придорожном ряду. Сохраняя практически все отличия товарок, - с прибытком запаха уголька и, отличаясь чем-то ещё, почти мистическим, никак неопределимым, - как никакая иная, она пропитана особым гнилостным запахом выброшенного из окон поездов мусора, трупов погибших птиц и бродячих животных, не успевших попасть в рай, который, как водится, всегда на противоположной стороне.
Одно утешение: обрящим покой на рельсах рай особенно сладок. Очищение от мирского и инициация, как праведника, бывает тут мгновенной. Она объемлет и преображает почившего целиком без остатка, отбрасывая условности, используя лишь самые необходимые атрибуты – бухающие литавры и тягучие зурны, да и то в жалком, уродливом их подобии. Грохочущий рельсовый парадиз наивно музыкален и ребячливо, безжалостно простодушен, он втягивает странника в раскалённое лоно под гипертрофированные чайно-ложечные стуки колёс, свистки ополоумевших спортивно-поездных арбитров, завывание и толчки незаконнорождённого техникой вагонного ветра, иссякающего вихревыми потоками у самых шпал.
- Ну и вон-нищ-ща! Ё-ё!
- Феликс, ты где, я тебя не определяю, когда ты орёшь, и дай мою трость!
- Где я её тебе возьму? Я себя не могу прощупать толком.
По прошествии, после падения, нескольких томительных для его героев минут, одна из скорлупно-белых палок нашлась, а вторую искать становилось просто опасным.
- Надо бросить это занятие…
- А если мы опять потеряемся, идти-то далеко ещё, многое может случиться…
Однако спутникам даже не приходило в голову жаловаться на ситуацию. Не потому что были они такие уж тёртые калачи, а просто всё когда-то надоедает, не в последнюю очередь - жаловаться на жизнь, задавать без конца вопрос: «Почему у меня такая судьба. Почему это произошло именно со мной», - т.е. вопрос, не имеющий однозначного ответа или имеющий, но не содержащий никакого смысла, пожалуй, кроме узкоспециального, чаще врачебного: «Это такое-то наследственное заболевание. Ничего нельзя сделать».
Сказать, что к этому состоянию, пусть и не всегда полной темноты, можно привыкнуть, значит не говорить ничего. Один лишь способ существования – отбросить само понятие «видеть», а если употреблять его, то исключительно в переносном смысле: узнать предмет. Так зрячий, говорит «видеть» о вещах абстрактных, по сути никакого отношения к зрению не имеющих.
Словно подражая и пародируя обычное мышление, Феликс, обходя реальные материальные препятствия, рождал в голове собственные химеры, иллюстрирующие внешний мир и позволял тем самым вписать его в свой внутренний шар, в своё внутреннее подобие шара земного. Главным парадоксом существования личной Земли, являлось то, что она не была незыблемой основой, на которую можно опираться, а той призрачно-шаткой субстанцией, которая легко переходила из духовного мира во внешний, злой и беспощадный.
Иногда начинало казаться и сопровождалось соответствующими физическими ощущениями, что личный шар не внутри Феликса, а снаружи. Стоит протянуть руку и он сможет коснуться внешней оболочки, плотно прикрывшей, не только его личность, но уже и тело. Дотронуться – протяни руку - до сферы защищавшей от всего сущего и не оставившей ни малейшей щелочки. Кто ещё из смертных может потрогать Бога? Можно ощутить его незримую скорлупу-бороду, не пропускающую малейшего тончайшего лучика, но, на ощупь, весьма различную - от мягкого бархата или упругого шёлка до шершавого, покоробленного картона, но большей частью она является холодной чёрной зеркальной гладью. Душа металась в этой шаровой клетке. Деться было некуда.
Одна лишь спасительная мысль билась и рвалась к признанию…
«Во мне горит Свобода, горит неистребимый пожар, охватывающий тёмное зеркало скорлупы, всё во мне рвётся вверх, как пламя, плавится и течёт сам воздух, пространство расширяется, границ не существует – вечный полёт и движение…, но я так хочу его остановить, пусть ничто не кружится и не клубится, память, это главное, что надо остановить, оставить лишь рваные, никому, кроме моего тела, ненужные знания, утилитарные, простые до одурения: сколько шагов от туалета до стола, сколько ступенек до входа в столовую и…, счёт, счёт, счёт – всё превратилось в цифры, метры, килограммы, а если правильно их запомнил, эти цифры объёмы, цифры направления, то следует и награда – стена, дверь, ступенька, ложка, пепельница, кресло, в котором обычно сидит Марго… Весь мир состоит из стен и дверей, подъёмов и спусков – весь он чёрное зеркало, за которым такая же темень, такое же пустое пространство».
…стоит ли видеть цветную тьму, огромный чёрный квадрат, создавший бесконечным неуправляемым вращением уродливый объём.
«Это бесконечная река, не та пресловутая река времени, которую любят упоминать, к месту и не очень; эта река - неназванный никем поток, а кто мог его назвать, тот не хотел, потому как боялся «Это» назвать, боялся, ведь стоит что-то назвать по имени и оно приходит одушевлённое, придёт обязательно, придёт, ворвётся непрошено, нежданно, неотвратимо и погрузит твоё жалкое «Я» в своё нечто, нечто великое и непредсказуемое…».
- Я вижу наш фонарь! – Воскликнула Марго.
Стрекоза, потерявшая в тяжких сомнениях и порывах одну половину своих крыльев, опять замелькала на стебельке, на тончайшем стебельке, который становился всё тоньше и тоньше, по мере отдаления наблюдателя.
Шелест палки, иногда прерываемый уверенным ударом по кустам, приобрел спокойную, камертонную частоту щелчков по грунту. Наконец тон изменился, раздался шорох по гравию, это центральная дорожка парка, ведущая к подъезду, тело стрекозы встрепенулось, и показался небольшой просвет – его половинки обрели некоторую самостоятельность.
- Стрекоза, стрекоза! Какая к чёрту стрекоза – улитка однорогая! Медведка!
- Чего ты бормочешь, старуха?
- Ну пришли наконец…
- Чувствую, Ругоны сегодня отложат карьеру, возьму-ка я Робинзона Крузо…
*Аделаида. Она жила день за днем, «как ребенок, как ласковое смирное животное, покорное своим инстинктам».
Маккар. Ленивый чудаковатый парень с «печальными глазами прирожденного бродяги, ожесточенный пьянством и жизнью отверженного».
Оба – герои из цикла романов Золя.