А тут, почувствовав, что его время здесь кончается, засобирался домой Владислав. Он, действительно, не стал продляться на второй срок, заявил, что он не Христос и больше тут не появится! Никто из нас еще не покидал этот скудный мир сам – все цеплялись до последнего - а Владислав спокойно и радостно заканчивал свои чертежи, оформлял бумаги и ходил разговаривать с главным экспертом. И вся наша комната обсуждала такое невиданное событие, которое даже было отмечено знамением - появлением у ворот нашего автобуса.
- Чего Владислав уезжает? Ни людей не переубедил, ни на машину не заработал! – кратко и точно подвел итог Точилло.
- Что я смог – я все сделал! – ответил Владислав. - А чтобы людей убеждать, одного человека недостаточно. Как сто человек убеждают одного, я видел. А наоборот – никогда. Тут придется всю дорогу от Мадины до Багдада столбами с распятыми уставить… и то перемрут больше, чем поверят. А кому дано – тому и намека достаточно… У меня теперь другие дела впереди. Вон пусть молодежь, - привычно кивнул Владислав на меня, - сидит тут, пока здоровье не потеряет. А мне этот климат не подходит…
Вошла Эльхам, мгновенно схватила всю ситуацию и обратилась к Владиславу, складывающему бумаги:
- Что, Владислав?
- Уезжаю!.. Домой!.. - вразумительно ответил тот.
- Владислав!.. почему?.. жалко!.. - она точно выбрала несколько русских слов из тех, которые знала, и сказала их таким тоном, что многие бы остались. Но не Владислав.
- Мадам Эльхам, - начал он громко и серьезно. - Вы мне очень понравились. Я других таких женщин в жизни еще не встречал. Даже моя жена вам уступает!..
- Смотри, Владислав - жене напишем! - ввернул Точилло.
Но Владислав не испугался - видно писали на него уже много - и продолжал спокойно и обстоятельно:
- Помните ту фотографию, что мы снимались вместе здесь в отделе? Смотрите на нее, и мне будет приятно!
- И я... тож... - ответила без шуток Эльхам. - У вас в стране есть такие люди, как Владислав.
А я вспомнил ту фотографию, на которой мы вшестером стоим вокруг Владислава и Эльхам. И если Владислава вдруг когда-нибудь объявят святым, разыщут ту фотографию и начнут с нее писать иконы, то там с краю буду и я, если меня не выкинут.
На последней вечере никого кроме доктора и соседа Владислава по квартире не было. О чем там говорилось, доктор и сосед помалкивали, чувствовалось, что не помнят.
А мы все на следующий день, когда солнце уже вовсю жгло и верных, и неверных, спустились к воротом, к автобусу. Ритуальный, не ритуальный, а увозил людей навсегда.
И Владислав, живой, не связанный, да еще с небольшим багажом, скромно улыбаясь под наши шуточки, забрал на тот свет наши письма и даже маленькие посылочки, пожал всем руки, сказал каждому пару слов и сам решительно шагнул в автобус.
- Как же мы теперь без тебя? – спросил, улыбаясь, Бардашов. – Ведь не вернешься, поди?
Владислав протер очки, последний раз обжег нас своим загадочным взглядом и прочитал на прощание со ступенек стихи восточного поэта, упокоившегося уже давно, но зато близко отсюда:
«Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы.
Рассказали нам несколько сказочек на ночь -
И отправились, мудрые, спать, как и мы...»
Потом сел на сиденье, посмотрел вперед и светло улыбнулся.
И вот был Владислав – и превратился в пыль на дороге. И только одно было отрадно – что, наверное, он где-то есть и иногда нас вспоминает...
И в нашей комнате, напротив меня, освободилось первое место. Но святые места пусты не бывают, и на следующее же утро, не дожидаясь никаких условных сроков, туда пересел архитектор Юрка Лапицкий из другой комнаты. У него был нюх на хорошие места и мягкая приятная напористость, чтобы к ним пробираться. Когда он легонько оттеснял вас в сторону, то казалось, что это он вас нежно обнимает.
Первый день он чинно расспрашивал Эльхам, как сказать на арабском языке, какая сейчас стоит погода, и сколько сейчас времени. А на второй день с утра она вдруг рассмеялась. Я поднял глаза.
- Он подмигивает! - указала она глазами на Лапицкого.
Я посмотрел на Юрку - тот сидел с вычурно фальшивым серьезным лицом и что-то рисовал у себя на ватмане. Потом, отвернувшись от Эльхам, взял разрезанный пополам шарик для пинг-понга, нарисовал на нем зрачки и вставил в глаза. Вид получился жуткий. Он повернулся к Эльхам и невинно что-то спросил. Та подняла голову и мгновенно с восторгом охнула. Можно было охнуть от испуга, ужаса, неожиданности. Я бы просто вздрогнул. Но она выбрала восторг.
Юрка надел сверху шариков темные очки и фальшивым громким шепотом пояснил:
- Мистер Стомихеев!
- И мистер Салех! - в тон ему закатывалась Эльхам.
На моих глазах мавзолей превращался в цирк. Я не одобрял такую поспешность в перестройке и демонстративно углубился в работу. Вдруг меня позвал нежный томный шепот:
- Ми-тя!..
От накатившей теплой волны памяти мне перехватило дыхание, и я с трудом вынырнул на поверхность, с вытаращенными глазами, как у мистера Стомихеева. Наверно, это было забавно, потому что она снова рассмеялась:
- Это Юрий! - и показала на Лапицкого. - Он научил. Когда ты услышал, у тебя было такое лицо!..
А Лапицкий наигранно скромно сидел и делал набросок ее головы. Вдруг он оживился и радостно воскликнул:
- Поймал! Поймал!.. - и стал порхать вокруг своего рисунка, будто высидел птенца.
Она посмотрела и рассмеялась:
- Юрий! Это не я, это - лягушка!..
- Нет, нет! Похоже!.. – горячо радовался Юрка.
На третий день он уже разучивал с Эльхам песню «Эх, дороги» на русском и арабском языке. «Эх, дороги!.. Трап у лабаб...» - неслось тихонько, когда Точилло шумно собирался куда-нибудь ехать.
Лапицкий старался вовсю, но когда он предлагал какое-нибудь мероприятие или путешествие, Эльхам тактично и шутливо говорила:
- Юра! Дима главный – чибир мудир* /- большой начальник/ ! Как скажет!..
- Да! Дима – большой мудир! – подыгрывал Юрка, вставая и театрально низко мне кланяясь.
А жара все прибывала, время от нее густело, и дни стали тянуться медленно. Опять защипали мочки ушей, как от мороза, значит, перевалило за сорок пять градусов. В первое лето я этого испугался. Решил, что потихоньку-полегоньку нагрешил свою норму и не заметил, как меня ловко привезли на сковородку. Но потом привык. Ну, а раз так, то можно жить!..
Уже скоро, в августе, когда не будет ни ветерка, ветви финиковых пальм замрут от удовольствия, и плоды на них будут млеть, вызревая от 50-ти градусной жары. От этого вкус фиников становился приторным до отвращения. Я пытался есть их с хлебом на обед, как апостолы, но заканчивалось все, как у Иуды - колбасой…
А пока я отдыхал у окна, глядя на реку. Огромные массы воды плавно катили перед глазами, вымывая из души ил, песок и, даже, мелкие камушки. Для полного удовольствия – «для услады глаз», как говорили тут - не хватало еще висящей рядом на суку отрубленной головы какого-нибудь личного врага... Но я не любил отрубленные головы, пусть даже и говорящие. И лениво перебирая в мыслях, чью бы голову можно было бы повесить, я понял, что всех было жалко, а особенно свою собственную.
Потому что я уже сижу и думаю об Эльхам. Мне уже нравится, когда я с ней беседую, и не нравится, когда с ней умело заигрывает какой-нибудь специалист... И она это видит… Это было плохо. Всюду за ней ухаживали наши товарищи, и холостяки, и женатые, и хорошо еще, что она умело и не обидчиво, одним взглядом или жестом, превращала все их старания в шутку. Если кто-то, заговаривая с ней, как бы случайно брал ее нежно под локоток, она поднимала локоть, осматривала его, будто там было что-то смешное или испачканное, и говорила с улыбкой по-русски:
- Нель-зя… За-при-щино…
Только со мной она не шутила. Но я с ней и не заигрывал.
Раньше, когда она, с подачи наших мужиков, попадала в неловкое положение, я, помогая ей выбраться, говорил себе: «В конце концов, а тебе-то что? Не ругаться же мне из-за этого со своими товарищами?» А теперь я вдруг начинал с ними воевать, и они удивленно смотрели на меня…
А я чувствовал, что заболеваю. Вспоминались симптомы из далекой молодости: сладкая боль в груди, общая потеря чувства юмора, патологическая жажда видеть ее… и от этого было то жарко, то холодно.
Тут раздался легкий стук в дверь, и веселый голос грустно сказал:
- «Тук-тук!» «Кто там?..» «Сто грамм!..» – и на пороге возник приятно улыбающийся Федор Мишкин. Только он один умел разыграть целый диалог и сам же ему поаплодировать. - Старик! Я сбежал от них - там такой разврат и пьянство!.. У тебя выпить нет?..
Избавиться от Федора было нельзя – как нельзя убежать от закона природы - и поэтому я почти без грусти выставил на столик потаенную бутылку виски. Федор засветился изнутри, как праведник, завладел бутылкой, бережно разлил нам по стаканчикам, приятно посмотрел на меня… и решил ответить добром:
- Что такой грустный, Иваныч? - спросил он ласково, ставя бутылку рядом с собой, чтобы не убежала.
У Федора был огромный запас душевных интонаций. Иногда я думал выучить, что ли, штук пять, и я тоже стану душой компании.
- Смотри, какой я веселый, а мне хуже, - продолжал он. - Ты тут сам гуляешь, а там от меня гуляют!.. Думаешь, я не знаю, что жена моя сейчас с кем-нибудь спит? Наверняка!.. Ведь скоро год я уже здесь!.. Вот и считай… Ей сюда нельзя – она в посольстве работает. И что ей делать? Она в этом отношении… даже очень… Ее не один раз в два часа ночи негр из посольства на «Мерседесе» привозил…
- Но ты же, в конце концов, сам уехал от своей жены, – попробовал я успокоить его. - Как же ты можешь на нее сердиться? Скорее, наоборот…
Федор поднял на меня протрезвевший глаз:
- Эх, Дмитрий! Умеешь ты товарища поддержать… Значит, это я во всем виноват… Так я сам себе сцены и строю!..
Он потянулся, достал коробок, приладил к нему спичку и, стукнув коробком об задницу, добыл огонь. Древние так не умели. Дал прикурить мне, сладко затянулся сам и горько хмыкнул:
- Одно утешает, что у Камелькова еще интереснее: я тут без жены маюсь, а он - с женой…
- Что? – переспросил я.
- Отказывает ему в супружеских обязанностях! Вроде, мол, как и не обязана вовсе! А что такого? Я бы его тоже в кровать не пустил!.. Камельков даже к нашему парторгу ходил, жаловался. Тот вызвал его жену и спрашивает: «Ты кем сюда работать приехала? Женой?» «Женой», - отвечает. «Вот иди и женой работай. А будешь отлынивать, мы быстро твоему мужу другую жену подберем!..» Камельков говорит - пока хорошо действует!..
Есть на селе мужики с редкой специализацией – забивать скот. Специализация у Федора была приканчивать бутылки. И если хозяин скота сам звал требуемого специалиста, то от Федора бутылки прятали. Федору приходилось самому разузнавать, у кого что есть, и при каких условиях он может это выставить. И когда он ласково и нежно откупоривал переданную ему хозяином бутылку, то и подумать нельзя было, что сейчас ее не станет. Федор не оставлял бутылке ни одного шанса и даже мог поспорить с оторопевшим хозяином, что из опустевшей бутылки можно накапать еще сто капель!
Не торопясь и основательно, Мишкин честно выполнил свою работу и, внимательно проверив, не напортачил ли, наконец, сказал:
- Вкусный у тебя был напиток!.. Ну, мне пора!.. А то, как там без меня? Кто им свет выключит? По кроватям разложит? Магнитофон остановит?..
И он встал, тяжело и устало, так, что даже хотелось отблагодарить его за труд, и исчез в дверях так же таинственно, как и появился…
А меня незаметно разморил сон. И, посидев на диване, я решил перейти в спальню, а там, на кровати, уже сидел грустный Федор с подбитым глазом!
- Вот-те раз! – воскликнул я. - Что случилось? Клянусь, ты ушел отсюда с двумя невредимыми глазами и широкой улыбкой! Может, ты рано явился к себе в домик, и кто-нибудь еще не спал?
- Зачем мне утомлять тебя долгим рассказом, что и как, - ответил он почему-то грустно, - а ты сделай, как сделал я, и с тобой случится то же самое, и ты сам все узнаешь!
- Зачем же нам каждому знать одно и то же? - возразил я. – Лучше ты расскажи о своем, а я потом потешу тебя другой историей!..
И Федор начал рассказывать, иногда прикрывая рукой свой больной глаз:
- После того, как мы с тобой выпили того чудесного напитка, я вышел из Амары, и тут же ко мне подошел какой-то незнакомый старый араб, которых раньше называли дервишами, и сказал: «Тот ли ты человек, который, как все говорят, уже больше года не видел своей единственный жены?» «Ну, я», – отвечаю. «Пойдем со мной, - сказал он, - пока есть время. Я проведу тебя к твоей жене подземным ходом, который идет в толще Земли по прямой – так гораздо короче! Я как-то тоже был больше года без жены и поэтому знаю, чем это кончается!..» И, не веришь, Иваныч! Подводит ко второму от Амары дому, мы сворачиваем в узкий проход между заборами, потом во двор, и он толкает какую-то старую деревянную дверь. «Иди! – сказал он. – Раз в год я могу разрешать тебе делать это!..» Я спустился по вонючим ступенькам в подвал и пошел наощупь каким-то узким коридором. Брел долго, а потом раз – дверь открывается – и я в Москве у своего дома! Вбежал я в подъезд – а дверь, через какую выскочил, запомнил – поднялся на свой этаж и звоню. Открыла жена, сначала очень удивилась, а потом немного обрадовалась. И вижу я, что она сделала хороший ремонт и купила красивую мебель на те деньги, что я ей отсюда прислал. А жена стала водить меня по квартире и все показывать, только, говорит, вот эту дверь не открывай, молю тебя твоим же здоровьем – там, говорит, в кладовке грязное белье, и что-то в нем иногда шевелится!.. И я пообещал не открывать, и как только жена отвернулась, я отодвинул шпингалет, и осторожно заглянул внутрь… А в маленькой кладовке на белье спал огромный негр! И рассердился я, и пнул его ногой, а он проснулся и ударил меня в глаз. И стал я носиться по квартире, ища выход, а негр за мной, стараясь, чтобы я его не нашел. А жена все поняла, встала у дверей и закричала мне: «Беги сюда!» И выпустила меня на лестницу, и мы побежали рядом. И начал я осыпать жену упреками, а она, не отставая, стала спрашивать, зачем я открывал ту дверь, которую не надо было, и узнавал то, что не следовало. Ведь этот негр, который за ними гонится, не простой, и обращаться с ним надо с осторожностью!.. Об этом им говорили еще в посольстве.
И еще она успела сказать, что неизвестно, что лучше: иметь закрытым от мужа всего один единственный чулан, или вообще не пускать в спальню, как это делают жены Камелькова или Соловьева.
И спустился я в подвал и побежал по подземному ходу, а негр шумел и рычал далеко сзади, потому что ему было тесно. И вспомнил я слова великого поэта, которые читал в молодости со смехом:
Развеселись, в плен не поймать ручья.
Зато ласкает нежная струя.
Нет в женщине любимой постоянства?
Зато бывает очередь твоя!..
И я размяк, и вспомнил вас с Камельковым, и сказал себе: «Их горе больше моего, а, значит, я счастливее, и мне должно быть легче!» И тут подземный ход кончился, и я открыл ту волшебную дверь и осторожно пробрался к тебе, чтобы спросить, не осталось ли у тебя чего-нибудь выпить?..
И я открыл глаза, чтобы поискать где-нибудь бутылку, и увидел, что лежу на диване, и пустая бутылка стоит на столе, как сухие мощи, и все двери в квартире открыты, а Федора нету. И я привел все в порядок, и на всякий случай подошел к зеркалу – синяка под глазом не было.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2012/01/24/2167